РАЗГОВОР-VIII

    ...Шаги в темноте. Закрылась дверь за вошедшим в комнату: свечное пламя колеблется, круг света быстро скользит по столу, и вместе с ним затевают пляску причудливые тени от потеков воска на оплывшей свече. На миг кажется - вот-вот свет скользнет по лицу Гостя, сидящего у стола, но тени вьются изменчивым хороводом, и огонь расстроенно затихает... Собеседник подходит к столу.
    - Это красиво, - голос Гостя звучит задумчиво; наверно, он сейчас смотрит в пламя свечи. - Красиво. И страшно. Настолько красиво, что в это хочется поверить. Настолько страшно, что в это не хочется верить...
    Молчание. Потом:
    - Скажите... но ведь этого не было, правда? Нигде нет упоминания об Эльфах Тьмы!
    - В неканонических текстах есть одна фраза, - очень ровно звучит голос Собеседника, как-то отстраненно, - о том, что “среди прислужников Врага были подобные обликом прекрасным Старшим Детям Единого, но души их были отравлены злом”. Разумеется, одну эту фразу нельзя считать доказательством. Но не вполне понятна фраза о “долгой и тяжелой” осаде Утумно: с кем там сражались Валар?
    - Нет, простите, об этом говорится в “Сильмариллион”, - оживляется Гость: - “И собрал он в Утумно демонов, тех духов, что последовали за ним во дни его величия и стали подобны ему, когда он пал”. Там были Балроги и чудовища, созданные им.
    - Допустим. Но в неканонических писаниях не единожды говорится, что Балрогов было всего семь - да и не так они были страшны, если их мог убить даже эльф; что уж говорить о Могучих Арды!. А чудовища... тут есть такой занятный момент: да, вроде бы были чудовища “разного рода и обличья”, вселяющие ужас. Но более о них не говорится ничего. Навряд ли они были уничтожены все поголовно - а в эльфийских землях, где, по логике мысли, они и должны были это ужас вселять, никто из них не появляется. Получается, сотворил Отступник себе чудищ вида ужасного, да так и держал весь этот зверинец на севере, за Железными горами. Для чего, спрашивается, творил? А южнее Железных Гор появляются только волколаки и дракон. Ну, еще пауки - так то потомство Унголиант, как говорят, да и приходят они позже, и живут “там, где встречается магия Мелиан и магия Саурона” - на границе Пояса Мелиан...
    - Пожалуй... Но все равно вы меня не убедили.
    - А вы здесь разве затем, чтобы я вас переубеждал? Я просто рассказываю. Вам это интересно - иначе вы бы давно уже ушли; разве нет? Верить или не верить мне - ваше право. Хотите слушать дальше?
    Гость некоторое время размышляет.
    - Да. Пожалуй, да...

    ВЕК ОКОВ
    от Пробуждения Эльфов годы 479-2874
   
    Обители Валар - их продолжение.
    Чертоги Намо - часть его самого.
    Мандос (с глухим звоном захлопываются медные врата, шаг во мрак среди стен, не рождающих эха), Чертоги Мертвых, принявшие живого, избрали ему кару. Чертоги Мертвых отторгали его, обволакивали, пытаясь избавиться от режущего чужеродного осколка.
    Чертоги создали это подземелье, замкнули живого в куб каменных стен (от одной стены до другой - пять шагов, и давят тяжелые своды), вмуровали его во мрак беззвучия.
    Были - крылья. Помню...
    Можно было - подняться высоко в небо - выше птиц, к ледяным ветрам, где только звезды и вершины гор в лунных мантиях...
    Теперь - можно сделать только один шаг вперед.
    Хочется коснуться рукой дальней стены - что ни отдал бы за это...
    Безумие.
    От одной стены до другой - пять шагов слепоты. Можно видеть и здесь, в непроглядной темноте - но что увидишь, кроме гладкого камня стен да темного металла цепей...
    Таирни...
    Слепое безмолвие.
    ...Ты был тогда похож на внезапно повзрослевшего ребенка. Тревожные глаза взрослого на еще почти мальчишеском юном лице. Каким ты стал теперь? Ждешь ли еще? Веришь ли еще мне?
    Если натянуть цепь до предела - можно сделать не один шаг, чуть больше...
    Да и было ли это все - яблоневые сады Лаан Гэлломэ, песни флейты и звон колокольчиков в День Серебра... Что проку в памяти, если прошли сотни лет...
    Было ли хоть когда-нибудь что-то еще, кроме пяти шагов, которые не можешь пройти?
    Таирни!..
    Боль.
    Страшно - встретиться с тобой. Что ты скажешь мне - теперь? А я сам... Так много хочется рассказать - но знаю, не достанет слов...
    Если бы ты знал - если бы ты знал, как мне пусто и одиноко... Ты - единственная частица сердца, оставшаяся живой, остальное - комок изорванной обожженной плоти, где больше нечему даже болеть. Я не хочу, не могу потерять еще и тебя!.. если бы я только сумел рассказать, как ты дорог мне - исханэ тэоли кори`м, таирни-эме - астэл-эме, часть сердца моего, ученик мой, надежда моя... надежда-над-пропастью, астэл дэн`кайо.
    От одной стены до другой - пять шагов. Пять шагов...
    Иногда мне кажется - я не смогу вспомнить твоего лица. Увижу тебя - и не узнаю. Нелепо. Смешно. Бессмертные ничего не забывают. И все же мне страшно.
    Таирни.
    Таирни...
    Скажешь ли ты мне снова - "Тано"? Посмею ли - снова - назвать тебя учеником... Я не умею рассказать, как ты нужен мне.
    Что я скажу тебе, когда мы встретимся?
    Если мы встретимся.
    Что я скажу тебе...
    Что ты скажешь мне...
    Тысячи раз - терять и вновь обретать надежду. Есть ли мука горше, чем ожидание и неведение - есть ли оковы тяжелее этих...
   
    ИРТХА: Черный огонь
    от Пробуждения Эльфов год 479, октябрь-ноябрь, Век Оков Мелькора.
   
    Хар-ману Рагха сидит у огня, переплетая длинные височные косицы полосками красной кожи.
    Дурные настали времена. С тех пор, как небо за горами загорелось злым огнем...
    Она шевелит губами, хмурясь, загибает пальцы.
    Да, полных пять на два и еще три луны прошло. Никто не приходил в горы иртха. А холода выдались жестокие - Рагха не припомнит таких много лун, сосчитать нельзя. Трое детей умерло, из них девочек две - ах-ха, совсем плохо. Зверя в лесу не было; Урхах, добрый охотник, сцепился с лесным хозяином - с тех пор Урхах Кривой не охотник совсем, шкуры и то с трудом скоблит. В холода йерри приходили чаще, а иногда и сам харт`ан - добрую еду приносили, целебные зелья и ягоды, которые сил прибавляют; но холода прошли, и наступают снова, и никто не идет, даже Кхуру, хотя Кхуру совсем глупый был - учил большие ножи делать, которые только двумя руками поднять можно - на что такие? Заячьи мозги у Кхуру, хоть он и улахх. Ах-ха, совсем плохо. Пхут. Х`ману Тхаурх родила тройню, все - мальчики, кормить нечем - двоих придется зверю отдать. Видно, совсем разгневались снежные улахх на иртха. Ах-ха...
    - Хар-ману слушает Аррагх?
    - Пусть снежный зверь заберет Аррагх! - недовольно бормочет хар-ману, неохотно поворачиваясь к выходу из пещеры.
    - Хар-ману знает улахх Ортханна?..
   
    ...Мать рода долго внимательно разглядывала фаэрни; ей приходилось видеть его и прежде, но сейчас она с трудом узнала его. Одежда на Ортхэннэре висела клочьями, едва прикрывая тело, босые ноги были сбиты в кровь, руки ободраны и изрезаны, словно пробирался через заросли осоки, в спутанных густых волосах - репьи и лесной мусор, лицо белое, как у мертвеца, и неподвижный взгляд запавших глаз.
    Аррагх тем временем объяснял, что - вот, нашел Ортханну в горах, и что был тот вовсе плох - шел, как старый зверь, шатаясь и хромая, а когда он, Аррагх, его остановил - встал столбом, словно наткнулся на скалу или дерево; и что, опять же, вовсе непонятно, что с ним делать, и путного ничего он не говорит, а ежели по правде, так и вообще ничего не говорит, но не оставлять же его было там, а потому пусть хар-ману решает...
    Рагха тряхнула головой - звякнули бронзовые кругляши-подвески в височных косицах - и заговорила гортанным резким голосом, ничего доброго не предвещавшим.
    Выяснилось из ее речи, что Аррагх - третий единоутробный сын, заячий выкормыш и баххаш; и что Ортханна, хотя и улахх, все равно артха, и пить-есть ему надо; и что нечего тут торчать, пусть Аррагх с его мозгами полевой мыши тащит сюда шкуры, да пусть выберет, что потеплее, и дров подбросит в костер, и скажет Удрун, чтобы сготовила мясной отвар; и что пусть прихватят воды и белого мха, а уж остальным она, Рагха, сама озаботится, потому как отродья хорька, которые тут торчат и глаза пялят, почем зря, все одно толком ничего сделать не сумеют; и что она, Рагха, потом ими еще займется, как руки дойдут...
    Дальше Аррагх слушать не стал.
    Среди поднявшейся суеты Ортхэннэр был неподвижен, глядел в пустоту остановившимся взглядом; Рагхе пришлось за руку подвести его к костру и силком усадить на принесенную "заячьим выкормышем" медвежью шкуру.
    И тут что-то дрогнуло в его глазах; мгновение фаэрни смотрел на пляску жгучих языков пламени, потом вдруг стремительно протянул руку в огонь - по счастью, Рагха это заметила, с силой ударила его по руке, оттолкнула:
    - Ортханна совсем плохой! Рагха знает, Ортханна - улахх, но огонь жжет всех!
    Лицо Ортхэннэра перекосилось, он согнулся пополам, рухнул на бок и замер, вздрагивая всем телом, так и не издав ни звука.
    Потом затих.
   
    Для начала его напоили горчайшим полынным настоем, к которому Рагха подмешала еще какой-то порошок из корня водяной травы; раздев, уложили на шкуры, промыли царапины и наложили на них примочки из подорожника и крупных желтых цветов, какие летом собирают в горах, а на раны - сухой белый мох; он относился к этому с полнейшим безразличием, словно бы и вовсе не ощущал боли. Хар-ману тем временем сварила в глиняном горшке несъедобного вида лишайник, зеленовато-серый с кровяно-красными пятнами, смешала слизистое варево с мясным отваром (Аррагх заикнулся было насчет мяса, но хар-ману молча швырнула в него костяным скребком, и он счел за благо больше советов не давать - и добро, что замолк, безмозглый, этак и вовсе худо сделать можно, вон, по всему же видно - пол-луны, а то и поболе, ни крошки у Ортханны во рту не было, а ежели накормить его мясом, с отвычки и вовсе помереть может... ну, помереть не помрет, конечно, потому как улахх, однако ж и доброго не будет ничего...) и заставила фаэрни все это выпить до капли. Он не противился. Это ему тоже было безразлично. С тем же успехом его могли резать на куски или поить отравой. Взгляд его оставался пустым и темным, словно душа блуждала где-то далеко от тела.
    На третий день, убедившись, что ни одна рана не воспалилась и что лихорадки у фаэрни нет, хар-ману поручила его заботам Удрун и Аррагха и засадила двух женщин шить для Ортхэннэра одежду.
    А когда минуло трижды десять дней, фаэрни ушел, так и не сказав никому ни слова.
    Аррагх, впрочем, отправился следом - мало ли что случиться может, совсем ведь не в себе был Ортханна, и непохоже было, чтобы на поправку пошел, - и добрался аж до самого Звездного Озера, но тут повернул назад: иртха открытой местности не любят.
   
    ...Он шел по звенящей земле, задевая сухие стебли вереска, шел медленно, с бессмысленным упорством, и с каждым шагом, с каждым вздохом что-то оживало внутри него, болезненно вздрагивало в ожидании, в предчувствии...
    Никого.
    Только черные цветы, бархатные бутоны, готовые раскрыться.
    Один.
    Он остановился перед вратами Хэлгор, под рухнувшей аркой, вслушиваясь до звона в ушах - но развалины молчали. Неожиданно нахлынула слабость, он отступил на шаг, наткнулся рукой на холодный скол камня, обернулся - несколько мгновений стоял, мучительно пытаясь осознать - что это, почему непроглядную черноту пятнает что-то ржаво-бурое, откуда на камне капли застывшего металла...
    Неуверенно, медленно он провел пальцами по холодному камню - и, словно почувствовав что-то, вдруг прижал к нему ладони.
    Резкая боль рванула, сдавила запястья, жгучая тяжесть сковала руки, он не мог поднять их - не мог избавиться от наваждения, раскаленная исчерна-багровая пелена застила глаза, но боль возвращала разум, возвращала память.
    И, поняв все, он рухнул на колени у Камня Оков: не стереть ветру, не смыть дождям - этой крови.
    Не было слов.
    Изваянием в неживой неподвижности - он замер, прижавшись лбом к камню.
    ...Когда хлынул дождь, он медленно поднял голову, подставил лицо крупным каплям, не чувствуя их холода - они катились вниз как слезы, омывали мертвые ледяные озера глаз, мир расплывался, таял в дымчато-серой пелене смертной тоски.
    - Им файе, - тяжело, стыло проговорил сквозь зубы. И снова: - Им файе.
    Не прощу.
   
    Он не знал, куда идти. Мелькнула мысль: оседлать крылатого коня и - туда, за море, к Островам Ожерелья...
    Но если Тано вернется, он вернется сюда.
    Не сразу он понял смысл этого - "если". И медленно, медленно липкий душный страх начал заполнять душу.
    Он был один.
    Непоправимо, без-надеждно один.
    Он не мог вынести этого; одиночество сводило его с ума. И тогда он поднялся и пошел назад - к тем, кого не хотел видеть, к тем, у кого только и мог сейчас найти пристанище.
   
    - ...Хагра, харт`ан приходит?
    - Нет, - с трудом подбирая слова языка иртха, ответил Ортхэннэр. - Там - смерть. Огонь. Кровь. Нет.
    - Харт`ан не знает смерть, - с глубоким убеждением проговорил Аррагх.
    - Он видел смерть, - Ортхэннэр смотрел в огонь незрячими глазами.
    - Хагра говорит темно. Харт`ан приходит потом? Один, два, десять нах-харума? - не отставал Аррагх.
    И тогда Ортхэннэр заговорил - сначала тихо, размеренно, неживым ровным голосом - потом все быстрее, словно пытался выплеснуть жгучую боль, поднимающуюся в груди, не сознавая уже, что говорит на Ах`энн - и задыхался от невозможности рассказать, потому что Ах`энн не знает таких слов, и нет их в языке ирхи.
   
    ...Он шел по золе Гэлломэ, а в воздухе висел запах гари, к которому примешивался другой - сладковатый, тошнотворный; он смотрел в распахнутые небу глаза мертвых - тление не коснулось их, и если бы не кровь, черной коркой запекшаяся на ранах, казалось бы, что они спят, - он хоронил их, закрывая лица листьями осоки, и собирал в плащ обуглившиеся кости, разрывал руками пепел и землю, ломая ногти - все это в каком-то оцепенении: тело отказывалось чувствовать боль, душа больше не могла воспринимать невыносимого ужаса.
    Он утратил ощущение времени: могло пройти несколько часов - или дней - или лет - он не знал, не ощущал ни ночного холода, ни тепла солнечных лучей, не ощущал своего тела, не помнил себя, уже не знал, зачем делает все это - только повторял "я должен", пока эти слова не утратили всякий смысл.
    Засыпав последнюю могилу, Ортхэннэр опустился на колени, поднял лицо к багровой ущербной луне, судорожно вдыхая стылый воздух - и вдруг завыл глухо и страшно, как раненый зверь.
    Горький туман, тяжелый и жгучий, как дым пожарища, опустился на Долину.
    И не стало ничего.
   
    Когда он закончил говорить и поднял глаза, оказалось - вокруг собралась добрая половина племени. Поняли его речь, как видно, немногие, но всем ясно было, что рассказывал он что-то невыразимо страшное, а потому - молчали, ждали, что объяснит.
    - Хагра говорит, - после долгого молчания нарушил тишину Аррагх, - те, со светлыми глазами, йерри - их нет совсем. Хагра говорит - харт`ан не идет много холодов. Хагра говорит - его дом, его очаг, их нет совсем...
    Ортхэннэр поднялся и вышел. Стоял у скалы, прижавшись лбом к камню: губы пересохли, горло жгло, словно опять вдохнул горький туман Гэлломэ. Он не мог больше говорить, не мог слышать гортанную речь иртха, не мог никого видеть.
    Когда рука Аррагха легла ему на плечо, он вздрогнул, словно ирха коснулся открытой раны.
    - Хагра Ортханна, он слышит слово Аррагх?
    Фаэрни промолчал.
    - Ухо Аррагха слышит: йерри говорят - хагра, его другое имя Гортхар. Аррагх слышит верно?
    - Йах, - слово прозвучало похоже на хриплый выдох.
    - Ах-ха, - довольно проговорил Аррагх. - Хар-ману говорит: кто дает имя, видит след змеи на камне. Хар-ману говорит: сердце хагра - черный огонь. Хар-ману говорит: сердце иртха - черный огонь. Кто идет из-за большой воды, потом знает смерть. Хар-ману говорит: Гортхар, Вождь-Смерть, стал наш ах-хагра. Гортхар живет с иртха. Здесь его очаг. Харт`ан Мелхар приходит, иртха - меч в его руке. Харт`ан Мелхар не видит смерть совсем. Теперь Гортхар говорит слово.
    Фаэрни повернулся к Аррагху и долго пристально смотрел на него. Иртха отвел глаза первым, не выдержав медленно разгоравшегося во взгляде фаэрни жгучего пламени.
    - Йах, - наконец жестко вымолвил Гортхауэр. Стиснул зубы и повторил - одним яростным дыханием: - Йах.
    Аррагх удовлетворенно кивнул:
    - Хар-ману верно видит сердце хагра.
   
    "Сердце Сильного - черный огонь". Гортхауэр по-волчьи оскалился и коротко, страшно рассмеялся.
    - Да, так, - с жестокой радостью проговорил он. - Так! И те, что придут с запада, узнают смерть.
    Он видел сейчас - они придут. И будет кому встретить их.
    Теперь его жизнь обрела смысл.
    Ненависть.
   
    ...Рраугхар прислушался. Из-за деревьев доносились голоса. Говорили двое: один голос, молодой, чуть резковатый, звучал горячо и настойчиво, второй, глухой и низкий - ровно и тихо. Языка Рраугхар не знал: звучало похоже на речь Светлоглазых. Пригибаясь, охотник бесшумно двинулся вперед.
    На небольшой прогалине, как оказалось, кроме двух спорящих мужчин была еще и женщина - сидела, прислонившись спиной к дереву, не шевелясь и, кажется, даже не моргая. Поразмыслив, Рраугхар половчее перехватил копье и выбрался из подлеска. Двое немедленно замолчали и уставились на него в явном удивлении: оба высокие, мало не на полголовы выше Рраугхара, только один светловолосый, а у другого лицо все в морщинах и волосы небывалые, белые, как снег. Женщина только скользнула по лицу охотника взглядом, и у того нехорошо похолодело внутри: неживые у нее были глаза, какие бывают у того, кто уже видит смерть.
    - Ха-артх? - осведомился Рраугхар, ткнув в мужчин пальцем.
    Тот, что с белыми волосами, приглядевшись, спросил:
    - Иртха?
    - Йах, - охотник опустил копье и гордо объявил, стукнув себя в грудь кулаком: - Рраугхар! У - ха-артх?
    Гордиться Волку-Рраугхару очень даже было чем: имя он получил вполне заслуженно, свидетельством тому была теплая куртка из волчьего меха - мало у кого в племени найдется такая: волчина попался громадный, матерый, по всему видно - вожак, а юноше-иртха тогда едва-едва минуло семнадцать полных солнц. Однако ж чужаки этого не оценили, чем немало разочаровали Рраугхара.
    - Эллири, - сказал беловолосый.
    Охотник недоверчиво прищурился и переспросил:
    - Йерри?
    - Эллири, - кивнув, повторил беловолосый.
    - Х-ха! - просиял Рраугхар. - Йерри и-рах-хай Гортхар!
    И махнул рукой, показывая - идите за мной. Молодой человек, чуть поколебавшись, подхватил два дорожных мешка и охотничий лук, беловолосый забрал третий мешок, за руку поднял женщину, и все трое направились следом за Рраугхаром.
   
    - Йерри, они пришли говорить с Гортхар...
    Гортхауэр вскочил. Несколько мгновений потрясенно смотрел на Рраугхара, потом бросился к выходу из пещеры - сердце колотилось гулко, бешено, рвалось из груди. Эллери... кто? Неужели кто-то спасся? Или это из тех Девяти? А может, Ориен?..
    И - остановился, с размаху ударившись всей грудью о незримую стену.
    Потому что те, кто стоял перед ним, не были Эллери.
    Они вообще не были ах’къалли.
    Они были - Смертными.
    А беловолосый старик смотрел в лицо того, кого на Островах звали - Эрт'эннир. Смотрел, не узнавая жесткого решительного лица, сейчас искаженного бешеной яростью, не узнавая запавших мрачных глаз и жутковатых, нечеловечески стремительных - взгляд не успевал уследить - резких движений.
    - Вы!..
    Мгновение старику казалось - фаэрни ударит его. Но Эрт'эннир вдруг как-то обмяк, ссутулился - у человека защемило сердце при виде этого отчаянья, тоски этой смертной. Он понял, что совершил что-то непоправимое; не понимал только - что.
    Словно хрустальную чашу швырнули на камни - разлетелась со звоном в пыль.
    - Эллири, - глухо проговорил фаэрни. И рассмеялся коротко и горько. - Эллири. А я подумал... Идем, - это уже старику - утомленно, равнодушно: не гнать же теперь прочь, коли пришли.
    Рраугхар на Гортхара смотрел в ужасе: да что с ним? Вспыхнул, как сухая хвоя в костре - а теперь смотрит, как старый зверь, ждущий смерти, и глаза - стылый пепел... Ах-ха, плохо сделал Рраугхар, что привел сюда этих йерри. Совсем плохо. Оставить надо было, где нашел. Бхух Рраугхар, дурная голова, пень гнилой...
   
    Сели в пещере у костра: старик завернулся в медвежью шкуру - кости ломило, видно, от осеннего промозглого холода. Парень с любопытством вертел головой по сторонам, а молодая женщина безучастно смотрела в огонь - Рагха как ее увидела, так перестала замечать ее спутников, а только разглядывала гостью внимательно, щуря глаза от дыма. Женщина была больна. Совсем больна. У-хаш-ша. Плохо.
    Старик заговорил тихо, часто останавливаясь и прикрывая глаза, словно даже свет костра выносить ему было тяжело:
    - Мы ждали начала ант-айви... я помню тот день... да, помню... Был ясный день, чистое небо и солнце - теплое такое... и ласковое море, спокойное и тихое... дети пошли на берег - собирать раковины и водоросли после прилива...
    Замолчал.
    - А потом пришли тучи. Не было ветра, но тучи неслись по небу от заката - огромные орлы, и всадники, и колесницы... Было странно. Красиво. Мы стояли и смотрели. И тут внезапно на берег обрушился шторм, и волны...
    Он снова замолчал, глядя в огонь. Глаза у него были мертвые.
    - Моих всех, - сказал ровно, - этот шторм взял. Кроме Раннэ. И Йалло вот... у него тоже никого не осталось - вместо сына он мне теперь. А Раннэ в тот день рыбачила. К ночи до берега добралась. Вплавь. С тех пор не говорит. Совсем. Она видела... Море... море всех вернуло. Всех. Потом успокоилось. Было небо: как медь и кровь. Земля дрожала. Видящие... мы старались не давать им спать, но они и наяву смотрели в смерть. Много дней. Они сходили с ума. Потом небо стало прежним, а море - гладким, как синее стекло. А над ним низко-низко стелился туман. Голубоватый, живой... и холодный. Да... Он светился изнутри, и огромные туманные корабли шли мимо Островов - бесшумно, как тени. И звезды падали с неба. Звезды кричали. Небо плакало, а мы... мы уже не могли.
    Он глубоко вздохнул:
    - Мы посылали крылатых вестников, но никто не откликнулся. Мы не смогли прийти раньше. Надо было... - трудно сглотнул, выговорил через силу, - хоронить. Лечить раненых. Урожай погиб почти весь, и надо было строить новые дома, и ладьи... Вот, пришли. А здесь - никого. Мы искали, - вымучено улыбнулся, - а вышло, что нас нашли. Эрт'эннир, что здесь случилось?
    Гортхауэр промолчал. Рагха заговорила вместо него, мешая Ах'энн со словами иртха:
    - Гортхар говорит, улахх пришли из-за горькой воды. Много улахх. Улахх, они как звери... алх-увар, пьяные от крови. Как й'ханг у-хаш-ша. Йерри, их нет больше. Совсем. Харт'ан Мелхар, улахх увели его с собой. Никто не знает, когда харт'ан вернется. Гортхар теперь ах-хагра для иртха.
    Старик кивнул. Судя по всему, он переступил ту грань, до которой можно еще удивляться или ощущать боль утраты. Рагха оглядела странников, покачала головой:
    - Рагха говорит, йерри из-за горькой воды, они остаются с иртха - пять, десять харума. Й'мани, она идти не может. Плохо. Рагха травы давать будет, лечить будет. Не лечить - совсем плохо будет, пхут. Гортхар когда пришел к иртха, он был как й'мани сейчас. Рагха знает. Й'мани, в ней злой туман, она не видит дороги. Надо идти по своему следу. Страх пройти. Боль пройти. Потом к небесному огню повернуться, страх за спиной оставить. Тогда й'мани говорить будет. Жить будет. Белоголовый, он теперь говорит слово.
    - Йах, - кивнул головой старик, неловко и грустно улыбнувшись непривычному звучанию чужой речи.
    И, поднявшись, низко поклонился матери рода.


    ...От одной стены до другой - пять шагов. Только пять - но и их не сделать: прикован цепью. Тяжелые своды не рождают эха: безмолвная неизменность не-бытия.
    И когда разум, лишенный привычной пищи ощущений, лихорадочно начинает искать выход - являются видения.
    Бесконечная вереница вечно-изменчивых видений в безвременье Чертогов - но не дано забыть того, что было, а Чертоги дают призракам плоть. И в вечной ночи именем Мандос он бродит по лабиринтам памяти. Он говорит с ними - говорит со своей памятью, и память отвечает ему сотнями давно умолкших голосов, шепотом листьев и шорохом лунных трав. Все они рядом - живые: кружение птиц, сплетение цветущих ветвей, песни звезд, - и он заглядывает им в глаза, улыбаясь счастливо и беспомощно, и все благодарит их за что-то - не зная, за что, и просит простить - за что, он не помнит...
   
    ЛААН НИЭН: Вереск.
    от Пробуждения Эльфов годы 478-1069. Век Оков Мелькора.
   
    Он бредет без дороги - едва прикрывает страшно исхудавшее тело одежда, изорванная о камни и шипы, сбиты в кровь ноги. Нет пути, нет цели. Мрак и пустота. Он не видит снов - а может, не спит вовсе. Звери не трогают его. Он один. Идет. Зачем? Все равно. Надо уйти. Там, позади - страшное. Он не помнит, что. Надо идти. Дальше.
    ...Стоят вокруг - сильные, крепкие, темноволосые и темноглазые. Смотрят. Он останавливается. Когда они уступят дорогу, он снова пойдет вперед. Его взгляд бесцельно скользит по лицам - и вдруг расширяются глаза, текучее серебро затопляет их безумным сиянием: кровь на шкуре зверя - медленные темные капли падают в траву, стынут крупными бусинами.
    Он кричит.
    Дико, безумно, на неведомом языке - кричит, бьется на земле; дугой выгибается тело, клокочет в горле дыхание, судорожно вздымаются обтянутые кожей ребра.
    Его держат сильные руки, вжимают в бурую, снегом припорошенную траву - он пытается вырваться, потом затихает.
    Голоса. Резкие, слишком громкие.
    Он говорит языком духов.
    Оставим его здесь.
    Возьмем его с собой. Говорящий-с-духами стар, скоро он уйдет в Верхний Мир.
    Он чужой. Мы не знаем, какие духи послали его нам. Может, добрые. Может, злые. Лучше убить: тогда он не принесет зла.
    Он болен. Он голоден. Отведем его в селение.
    Селение. Тепло. Очаг. Дом. Дом. Его взгляд блуждает по лицам охотников - ощупью, как пальцы слепца. Чутьем угадав старшего, он заглядывает в глубокие зрачки человека.
    Дом. Тепло. Отведи, - зрачки сжимаются: жгучие и острые черные точки в яростном сиянии. Лицо охотника застывает, взгляд на мгновение становится пустым, глаза - прозрачными, как тонкий лед ранней зимы...
    Голова безумца запрокидывается бессильно. Издалека, откуда-то сверху, до него доносится голос человека, властный и ровный:
    - Мы возьмем его с собой. Я сказал.
    Он успевает уловить смутную мысль человека: почему?.. Это уже все равно. Его поднимают, заворачивают во что-то жесткое, душно и тяжело пахнущее, но теплое...
    Гэленнар Соот-сэйор проваливается в сон.


    - ...Ллуа, ты говорила, что Элхэ найдет нас позже.
    - Да, - Аллуа прикусила губу, потупилась. - Говорила.
    - Она не придет, - впервые с тех пор, как они покинули Хэлгор, подал голос Моро. - Никто больше не придет. Нам некуда возвращаться. Лаан Гэлломэ больше нет.
    Он говорил ровно, почти буднично; и, хотя все восемь сказанное им предвидели и предчувствовали, но даже невозмутимый Наурэ вздрогнул при звуке этого глуховатого голоса, а маленькая Айони, побелев как полотно, начала оседать на землю - Альд едва успел подхватить ее.
    - Я не знала! - отчаянно вскрикнула Аллуа. - Я же не знала, что она так любит Гэлрэна! И никто не знал, никто!
    - Гэлрэна?.. - Оннэле медленно подняла глаза.
    - Да, да! Я спросил ее, почему она не идет с нами, а она сказала... - Аллуа всхлипнула, - “потому что я не оставлю его”. Откуда мне было знать?..
   
    ...Айони так и не оправилась от своего полуобморока. Она ничего не говорила, не возражала, не спорила: шла, куда вели, останавливалась, когда останавливались все. Давали еду - ела; нет - не просила. Кричала во сне, просыпалась в слезах - и снова затихала, замыкалась в пугающем молчании без слов и мыслей. Глаза у нее стали как тусклое зеленое стекло.
    - Нужно ее отвести туда, где ей смогут помочь, - сказал Наурэ. - Мы ничего не сможем сделать здесь. Надо торопиться.
    - Мы отведем ее к Детям Леса, - подал голос Альд.
    - Я знаю, где это, - кивнул Наурэ. - Я поведу.
   
    Жестоко - но именно болезнь младшей из Восьми спасла их. Они больше не бежали - они просто торопились туда, где девочке смогут помочь. И Стая, чуявшая мысли беглецов, сбилась со следа, потеряла их. Но они не знали этого.
    ...Айони - Свет, Радость, Надежда: черно-серебрянный зеленоглазый лисенок, прозрачные капли летнего дождя на кленовом листке, перстень с зеленым камнем, слишком большой для тонких пальцев - подарок матери... Къатта Аэт.
   
    - ...Стая, - глуховато говорил Моро. - Стая идет по следу. Их не остановить. Может быть, если мы разойдемся, кто-то сумеет спастись.
    Он видел Стаю: видел ее в тот миг, когда стремительно вылетели из-за деревьев гибкие серебристо-стальные широкогрудые псы, и Ориен раскинула крестом руки, заслоняя от них детей, потянулась мыслью к могучим неутомимым зверям - и отпрянула в ужасе, ощутив непостижимое для нее - не живое - не мертвое - лишенное чувств и мыслей, само бывшее мыслью. Выследить. Найти. Настичь. А следом за Стаей шли, как загонщики - Сотворенные. И дети жались друг к другу, в оцепенении видя, как падает навзничь хрупкая их защитница, и Стая сжимала вокруг них кольцо...
    Он видел Стаю - и его глазами увидели Псов остальные.
    ...Даже если бы их еще преследовали, Стая не сумела бы отыскать его след. Он шел вперед - все равно, куда, - без цели и смысла: просто затем, чтобы идти. В душе была гулкая саднящая пустота. Он шел не к восходу: от заката. Не думал о том, чтобы выжить, и не искал спасения. Просто - шел.
    ...Моро - Путь и Прозрение: ночные непроглядные глаза, темная гладь бездонного озера. Знак Къот.
   
    - ...Я останусь здесь, - Наурэ осторожно коснулся спутанных черных волос спящей девочки. - С Айони.
    Золотоглазые Аои, Дети Леса, стояли позади него полукругом. На пришельцев смотрели спокойно, без опаски, но казалось - довольно одного резкого движения, слишком громкого слова, чтобы они ушли, растворились среди деревьев.
    - Фойолли сказали, что постараются помочь ей. Не думаю, чтобы Стая нашла нас здесь. А если и найдет... я постараюсь защитить ее.
    Он не знал, что однажды ночью, очнувшись от тяжелого страшного сна, Айони напуганным зверьком бросится прочь, и ни Дети Леса, ни сам Наурэ не смогут отыскать серебристо-черного зеленоглазого лисенка в лесах Эндорэ. И долгие годы Наурэ будет искать ее, но так и не найдет, не сумеет услышать...
    ...Наурэ Гэллэн - Пламя и Творение: лепесток огня, вмерзший в лед печального мориона. Горная обитель отшельника у Долины Ирисов - мерцает в хрустальном кубке голубоватый звездный свет, скользит по страницам тонкая кисть, сплетая вязь летящих знаков. Къатта Эрат.
   
    ...Неутомимый стремительный волк с золото-янтарными глазами: где она, Стая? - кого и преследовать ей, как не волка?.. Бесконечный пьянящий бег под бледной луной среди серебряных ковылей, сухой и горький запах степных трав...
    Люди звали эту гору - Айт-эн-Эрд, Соколиной Вершиной. Он не знал этого: были просто горы, и медленная светлая река, а на берегах ее - ночные, сине-фиолетовые ирисы и острая красноватая осока. Он пришел сюда и остался здесь, и уходил снова и снова - чтобы вернуться к вершине ветров.
    ...Альд Гэл-алхор, Звездный Волк - Ветер, Крыло, Мысль: черный волк, стремительный сокол - серебряная птица, распахнувшая крыла, светлые капли аметистов-ниннорэ. Къата Ол-аэр.
   
    ...Он не научился до конца соразмерять силы. То, что он делал, пугало. Людям юный чародей казался опасным, как острый клинок из голубоватой стали. Люди не приняли его.
    Он шел по каменистой равнине, где редко пробивались сквозь сухую корку спекшейся земли жесткие стебли травы и приземистый шипастый кустарник; губы его запеклись от жажды, а он все не мог нащупать мыслью подземный источник, который можно было бы отомкнуть ключом Тэ-эссэ. Ночью ледяной холод пробирал его до костей, и остро отточенный изогнутый клинок луны висел над ним в небе...
    Он упал, не дойдя до гор. Был полдень, и раскаленное солнце в жаркой бледной голубизне жгло кожу - но он уже не чувствовал этого. Не ощутил, как укрыла его тень золото-черненых крыльев.
    Он умер?
    Он жив. Он из народа Создателя. Откуда он здесь?
    Он будет среди нас. Мы исцелим его фаэ и эрдэ.
    Он станет одним из нас.
    ...Дэнэ - Железо, Стойкость и Сила: черный дракон, изменчивый камень - голубовато-стальной в свете дня, красновато-фиолетовый в сумерках. Драконья Земля - ледяная глубина озера в оправе серых, ветром изъеденных скал. Покой созерцания, мир не-людей, и он - часть этого мира. Дхэнн: золотые чешуи брони облегают тело, как змеиная кожа, лицо - прекрасная маска из темного золота, глаза цвета раскаленного неба пустыни, жаркий ветер развевает иссиня-черные тяжелые волосы и плащ, в складках отливающий то ли темным пламенем, то ли кровью. Къатта Тор-эн.
   
    ...Он бродил по земле, так и не найдя той, в которой хотел бы остаться, и Дорога уносила горечь, утишала боль. Он шел как Звездный Странник из забытой сказки: сплетая сны и слова, узнавая, запоминая, постигая.
    Через века Дорога выведет его к Ирисным Низинам, Лоэг Нинглорон, к туманным горам. Он встретит того, кто был его собратом. И не станет Дороги, будет - бег, стремительный и безумный, будет пыльный песчаник и злой туман Соот-ург-ат-Ана, будет - безумный пророк, и слова, не внятные никому...
    ...Олло - Лед и ясный Разум: голубой лед кристалла, звездный искристый очерк знака. Глаза - высокое летнее небо, отраженное в глади глубокого озера, волосы цвета старого золота... Къатта Хэлрэ.
   
    ...Они стояли у подножия гор, тонущих в холодной дымке тумана. Мелкий осенний дождь размывал очертания вершин. Под шатром ветвей огромной ели они прятались от дождя, и редкие капли воды, падавшие на их волосы и плечи, были кисловато-горькими на вкус, как зимняя хвоя.
    - Холодно, - поежилась Аллуа. - Как холодно...
    - Я останусь здесь, - сказала Оннэле. - Здесь горы. Здесь Врата Миров... Я останусь.
    Аллуа смотрела на густо-вишневый гранат: вино в горсти, и тлеет в глубине искорка алого пламени. Словно камень мог согреть ее в этом неприветливом северном лесу.
    - Я пойду дальше, - тихо сказала она. - К югу. Я не могу... не могу без солнца. Я найду свои Врата. Альд говорил, если идти на восход, там горная страна. Бесснежные черные скалы и алые поля маков в предгорьях...
    Оннэле кивнула.
    ...Аллуа - Зерно, Земля, Жизнь: радостная сила пробуждающейся земли, острая дерзкая стрелка ростка, едва проклюнувшегося из семени; огненный цветок горного мака, золотой плод Солнца, расплавленное золото в медовых сотах, жаркое гудение пчел над цветущими лугами... Къатта Эрт.
    -... Тебе досталась искра огня, - тихо вымолвила Оннэле, - капля горячей крови... Мне - капля воды.
    Она проводила взглядом уходящую и, тихо вздохнув, начала подниматься по каменистой горой тропе. А внизу лежала долина - чаша, наполненная туманом осени, голубовато-серым, как халцедон, - и звезды над ней складывались в созвездие именем - Къолла, похожее на знак Воды и Времени, къатта Тэ-эссэ. Или - на светлый стальной клинок.
    ...Ангэллемар будет она зваться, эта долина - потом, века спустя. Сейчас у нее нет имени. Есть только холодный туман, и есть звезды, падающие в него - слезами ночи. Есть созвездие именем Къолла. И есть - она, Горная Дева с именем звезды. Та, которой суждено хранить память...
   
    ВАЛИНОР: Белый мак
    от Пробуждения Эльфов год 1245, сентябрь - 1263; Век Оков Мелькора.
   
    ...Во мраке, не рождающем эха, даже глухой звон железа кажется грохотом горного обвала; звуки мертвы - только шепчут что-то навсегда умолкшие голоса...
    - ...Высокая, ответь мне, кто я?
    Тонкие пальцы Пряхи сплетают, сплетают невесомые многоцветные нити.
    Трепетный язычок белого пламени, готовый вот-вот погаснуть, струйка голубоватого дыма над костром:
    - Кто я? Я помню иную себя, другую жизнь...
    Текут ручьи нитей, сплетаясь в радужный водопад гобелена.
    - Как мое имя? Где мой народ? Куда мне возвращаться, Высокая?
    - Я вижу настоящее, Мириэль. Прошлое скрыто в тени...
    - ...Скорбящая, скажи...
    Тень среди теней Мандос, шелест ивовых листьев, голубоватый вечерний туман над глубокой рекой:
    Ищи там, где страшишься искать...
   
    ...От одной стены до другой - пять шагов.
    Слепота - бесконечный черный коридор без проблеска света. Коридор, по которому не можешь даже пройти на ощупь - прикован.
    Или - не было ничего, и я схожу с ума - все это было видением... может ли сойти с ума бессмертный Айну... и - не было тебя - не было этих смертей - и приговора - не было - не было ничего, я вернусь и увижу, что все осталось прежним, и ни войны, ни приговора - ничего - не было...
    Он ощутил чужое присутствие раньше, чем поднял глаза. Тонкая фигурка замерла на пороге, серебристо-мерцающая, как лунный свет, и он вскочил на ноги прежде, чем осознал, что - ошибся.
    - Мириэль... - с трудом глухо выговорил. - Что нужно прекрасной королеве Нолдор от пленного мятежника?
    Видение заколебалось, словно готовое растаять, но в голосе говорившего было больше боли, чем насмешки, и она спросила:
    - Скажи мне, кто я?
    - Тайли, дочь Эллери. Мириэль, королева Нолдор.
    - Что мне делать? Куда идти?
    - Тайли не сможет жить в Валиноре. Мириэль не может помнить Гэлломэ. Ты должна выбрать.
    - Значит, я должна - забыть? Но я не могу, я помню, Отступник...
    Она замолчала, словно испугалась невольно вырвавшегося слова.
    - У тебя волосы совсем седые... - серебристая фигурка качнулась, словно хотела приблизиться
    - Как ты оказалась здесь? - тихо спросил он.
    - Я... уснула. Мне было так тяжело... Воздух жжет, и свет... Но покидать сына... Феанаро, он так похож на... на нас... и - Финве... ведь он любит меня; и я...
    Его лицо дернулось, когда он услышал это имя.
    - Ты ненавидишь его, Мелькор? - в голосе-шорохе - тень печального удивления, - Ты был другим. Ты не умел ненавидеть.
    - Думаешь, так можно научить любить? - он поднял скованные руки но, увидев боль на полупрозрачном лице, мягко прибавил: - Прости.
    Она уже снова говорила о Финве:
    - Он такой светлый, открытый - как ребенок... Мне иногда казалось, что я старше его; хотелось помочь, защитить... Разве можно его, такого, ненавидеть?
    Защитить... Вот как...
    Он долго молчал, потом сказал тихо:
    - В чем-то ты, может, и права. Можно сказать и так...
    Его руки невольно сжались в кулаки, глаза вспыхнули ледяным огнем:
    - Не могу, Тайли!.. Не могу...
    - Ты не умел ненавидеть, - повторила она. - Я понимаю... иногда его лицо становилось таким странным... это тень твоей ненависти. Что он сделал тебе? - она прижала узкие бледные руки к груди, посмотрела с мольбой: - Что он мог сделать тебе?
    - Мне? - он не удержался от сухого смешка. - Мне он ничего не сделал. Даже пальцем меня не коснулся.
    - Но все же ты ненавидишь его... И сына - его сына - ты тоже станешь ненавидеть?! - с отчаяньем выдохнула она.
    -Ты пришла просить за них? Нет, я не смогу и не стану ненавидеть твоего сына, Тайли, - его голос дрогнул, но тут же вновь обрел прежнюю твердость, зазвучал жестко, почти жестоко: - Но не проси, чтобы я простил твоего супруга, королева Мириэль!
    Мерцающая фигурка качнулась, как под порывом ветра.
    - Не понимаю, - обреченным шепотом, - не понимаю...
    - Ты помнишь, что стало с твоей сестрой?
    - Ориен... ее нет...
    - А твой брат?
    - Я не помню... не знаю... - она смешалась, поднесла прозрачную руку к виску. - Не знаю... Я спала... Потом Владыка Ирмо взял меня за руку, и я пошла с ним... Он был почему-то таким печальным... Был свет, и цветы - много цветов... красивые... другие. Не как... дома. Королева Варда улыбнулась мне и сказала - как ты прекрасна, дитя мое... Я так растерялась, что даже забыла поклониться... А он... Его я увидела в Садах Ирмо. Он был прекрасен...
    Верно, красив. Это я помню. Высокий, стройный, сероглазый...
    -... в короне из цветов... Мы смотрели друг на друга - как будто вокруг и не было никого... Потом мы часто виделись - однажды я сплела ему венок из белых цветов, и он...
    - Нет!..
    Она вздрогнула и отшатнулась. Он стиснул до хруста зубы, сжал седую голову руками:
    - Нет, нет! Только не это... Не так...
    - Что с тобой?
    Он молчал. Она долго ждала ответа, потом скользнула к двери, но обернулась на пороге и спросила как-то беспомощно-удивленно, словно впервые задумалась об этом:
    - Мелькор... Почему ты - здесь? Зачем тебе сковали руки?
    Он поднял на нее глаза - и внезапно, не выдержав, хрипло и страшно расхохотался.
    Она исчезла - легкий утренний туман под порывом злого ледяного ветра, - а он все смеялся, пока смех не перешел в глухое бесслезное рыдание - и умолк.
    ...Ахтэнэр, мастер витражей - черные с золотыми искрами глаза, черные с отливом в огонь волосы, дерзкий и насмешливый... Знал ли будущий Король Нолдор, что обрек на смерть брата той, которая стала его возлюбленной супругой? Наверно, нет; и она не знала...
    В чем виноват камень, ставший началом обвала?
    И он ли был - началом?..
    ...От одной стены до другой - пять шагов слепоты: медленными каплями падают годы в безвременье, не оставляя следа на глади темного недвижного омута...
   
    ...Ирмо медленно идет среди теней и бликов, шорохов и отдаленного звона падающих капель росы. Там, где проходит Ткущий-Видения, Сады обретают новую, целительную силу. Медленно, в задумчивости идет он, скользя над травой, не оставляя и легкого следа на земле. Сады - часть самого Ирмо, его сила и разум: он ощущает их как самого себя. И сейчас дергающая боль в виске ведет его туда, где от чьего-то горя умирают травы...
    Ветви сплетаются над маленькой круглой поляной, оставляя в зеленом куполе окно, сквозь которое падает сноп мягкого рассеянного света. Там, в круге света, среди мелких белых цветов, спит юная женщина. Ткущему-Видения хорошо знаком этот уголок Садов, и от того, что нарушено печальное совершенство этого места, он чувствует острую боль. Тихий быстрый шепот, всхлипывания - листва тревожно дрожит... Темная коленопреклоненная фигура, плечи вздрагивают от рыданий. Ирмо уже знает, кто это. Он часто приходит сюда. Беззвучный шорох, качнулись светлые блики - и Ткущий-Видения уже стоит над плачущим. Тот поднимает голову; красивое, переполненное отчаянной тоской лицо залито слезами.
    - Высокий, - срывающимся шепотом, - почему... О, почему? Они сказали - Мириэль больше не проснется, она не хочет возвращаться из Чертогов Мандос... почему, почему, Высокий?! Ведь я же люблю ее! И она тоже... Ведь она не может умереть, правда? Правда?!
    Ирмо не отвечает - но Королю Нолдор, похоже, и не до ответа. Он говорит. Говорит скорее себе, чем Ирмо.
    - Я помню, помню... Ведь это здесь, в этих Садах я встретил ее... О, как же она прекрасна...
   
    ...Она казалась ему душой белого цветка. Тень в тени деревьев, серебристый утренний туман, хрупкий стебелек - девушка с серебристыми волосами и прекрасными нежными глазами испуганной лани. Как медленно падали из ее рук белые цветы - как медленно взлетали крылья-руки в широких просвечивающих белых рукавах... Она сама казалась такой прозрачной, призрачной... И он бежал, бежал ей навстречу, задыхаясь и плача от неведомого мучительно-прекрасного чувства. В этот миг ему показалось: он знает теперь, что значит - умереть. Ему казалось, что он умирает... Они молча стояли, крепко обняв друг друга, и им казалось, что у них одно сердце. И лишь потом, когда этот полуобморок отпустил их, они смогли заглянуть друг другу в глаза. Шепотом, задыхаясь, он спросил:
    - Кто же ты...
    - Мириэль.., - вздох ветра в траве.
   
    - Она ушла со мной из твоих Садов, и вот - вернулась... За что... за что, Высокий? Или она - не элдэ? Она - призрак?..
    - Нет, - нарушил молчание Ирмо, - она такая же, как и ты.
    - Я знаю... Но ведь тогда она не может умереть! Не может, пока жива Арда! Элдар не умирают!
    - Не умирают.
    - И она не умерла? Да? Она спит? Она вернется? Мне говорили - она ушла, ушла совсем... Но как же так... я не верю! Она не могла покинуть меня, мы же так любили друг друга!
    Ирмо опустился на траву рядом с Финве. Заговорил тихо, ровно, успокаивающе:
    - Ее душа не в силах более жить в этом теле. Всю свою силу она отдала вашему сыну; ведь ваша любовь дала ему жизнь...
    - Любовь... Неужели любовь убивает? Значит, это я убил ее? Да? Значит, слишком сильно любить - смертоносно... Я во всем виноват, я, я!!
    Его снова охватило отчаянье; стиснув виски, он раскачивался из стороны в сторону, повторяя это - я, я, я... Ирмо положил руку ему на плечо. Он многое мог бы сказать Финве и о смерти, и о любви, и о вине - но заговорил о другом:
    - Нет. Не любовь ее убила. Но не все могут безнаказанно отдавать свою силу. Иногда ее слишком тяжело восстановить.
    - Но здесь Аман! Разве может быть такое в этой святой земле? Разве не здесь - исцеленье всех скорбей? Владыка, я не понимаю!
    - Не всем здесь можно жить. Некоторые не могут вынести... благодати Амана. Да, Финве, она любила тебя, и твоя любовь давала ей силы. Но ведь и тебе она отдавала всю себя. Ей было слишком тяжело. Жить здесь, носить под сердцем сына... Она была сильной, Финве, но...
    Финве неотрывно смотрел на Ирмо, начиная что-то смутно осознавать.
    - Ты говоришь, - тихо-тихо начал он, - она не могла вынести благодати Амана? Но ведь только... только один не может... она - из тех?..
    Ирмо молчал - но Финве уже не нужны были слова.
    - Она знала? - глухо спросил он.
    - Нет.
    Финве долго молчал, опустив голову, - и вдруг с глухим стоном рухнул на тело Мириэль:
    - Ненавижу... ненавижу! Это он, он убил ее! Он извратил, исказил, сломал их души! Даже те, что ушли из его власти, не могут жить здесь! Даже здесь его черная длань настигает их! Вот, значит, какова его месть... Он убил ее. Он убил меня. Мириэль...
    Стремительно поднялся, яростно сверкнув глазами:
    - Он мстит за все, что против его воли! Да, их надо было убить! Они несли зло, их уже нельзя было исцелить! Их надо было убить, чтобы хоть души их вырвать у него!
    Ты не ведаешь, что говоришь, Финве. Траву рвут с корнем - и то ей больно. А когда душу вырывают с корнем - не твою душу, но ты пророс ею... Теперь ты знаешь, как это бывает...
    - Это все из-за него... Не будь его, Арда была бы подобна Земле Аман, и не было бы... и Мириэль была бы со мной навеки! Может, нам и не пришлось бы уходить из Эндорэ... Высокий. Я хочу, чтобы его освободили. Я вызову его на поединок. Я убью его.
    Ирмо молчал. Эльф тоже умолк; поднял взгляд на Ткущего-Видения. Лицо его вновь стало скорбным, черты смягчились:
    - Прости меня, Высокий, я был неучтив. Благодарю тебя. Позволь мне остаться одному. Я должен проститься с ней... - голос его упал до шепота, он закрыл лицо руками.
    Ткущий-Видения поднялся и тихо отступил в тень, растворившись в ней. На поляне остались двое - Мириэль в непробудном сне и застывший словно изваяние Финве - на коленях; белая прозрачно-светлая рука Мириэль лежала в его ладонях, словно он надеялся, согрев ее, вернуть возлюбленной жизнь.
   
    от Пробуждения Эльфов год 2871, Век Оков Мелькора
   
    ...От одной стены до другой - пять шагов. Было ли хоть когда-нибудь что-то еще, кроме пяти шагов, которые не можешь пройти?..
    Словно мерцающий язычок пламени свечи - зыбкая фигурка в вечном мраке Чертогов Мандос. Он с трудом различал лицо, неверное, как ускользающее воспоминание. Лишь когда узнавание нахлынуло горько-соленой волной, лицо стало более определенным, и он понял, кто пришел к нему. Бесконечно печальное лицо, сплетенные тонкие пальцы, серебристые волосы, окутывающие фигуру, как саван... Склоненная голова, глаза полуприкрыты длинными темными ресницами. Снова здесь... За кого же ты теперь пришла просить, йолли-эме...
    Тихий горький голос:
    - Мелькор... прости меня.
    - За что, Тайли? - глухо.
    - Я хочу вернуться к своему народу. Я знаю... помню, я родилась в Гэлломэ... но здесь, среди Нолдор - здесь я прожила сотни лет, здесь мой сын, здесь тот, кого я люблю... Скорбящая будет просить за меня Владыку Судеб... я ошиблась, я не могу оставаться в Чертогах Намо, и идти на Неведомый Путь - не хочу...
    - Я понимаю. Мне не в чем тебя винить, Тайли... Мириэль. Теперь твой народ - Нолдор. Ты вольна в своем выборе.
    - Я хочу быть с Феанаро, с... - опустила ресницы, не решившись произнести имя. - Все равно. Я ухожу. Прости... и - благодарю тебя, Учитель.
    Боль полоснула когтем по сердцу, заставив задрожать и задохнуться. Какую-то долю мгновения слепота застила глаза, а когда он сумел прозреть, вокруг только тихо колыхалась тьма, и таяло беззвучное эхо:
    - Учитель... Учитель... Учитель...
   
    ...От одной стены до другой - пять шагов. Пять шагов, которые невозможно пройти за века. Пять шагов одиночества и слепоты.
    Но с недавних пор - приходит, приходит, в одеждах густо-фиолетовых и темно-багряных, с мерцающим хрустальным светильником в ладонях: упавшая звезда, свеча мертвых..
    Скованный поднимает голову.
    - Зачем ты здесь, Намо Мандос?
    Молчание.
    - Ты пришел, чтобы узнать?
    Глухо, приглушенным звоном медного колокола:
    Да.
    - Я буду говорить, - Скованный смотрит в трепетное голубоватое пламя и повторяет: - Буду...
    Раз за разом - он рассказывает, сплетая видения того, что было, того, что не будет уже никогда - того, что видеть может отныне только Та-Что-в-Тени. И молча слушает его Намо Мандос, Закон, Судия и Тюремщик, летописец судеб - Книга Судеб мира.
    Скованный не задает вопросов - и Намо не на что отвечать. Скованный говорит и говорит: должно быть, это нужно ему - говорить. Медленно, потом все быстрее, захлебываясь словами, как кровью, словно боится не успеть рассказать, словно это так важно - рассказать прежде, чем исчезнет, канет в вечный сумрак Чертогов застывшая перед ним в безмолвии сумрачная фигура Намо Мандоса.
    А Намо уходит. И возвращается - снова и снова, и снова слушает в безмолвии.
    Только один раз Скованный задает ему вопрос.
    - Скажи, разве Эру не всем даровал право выбора? Разве не их правом было выбирать свою судьбу? Почему же тогда их сочли Искажением? За что их убили?
    Намо молчит. Искаженные, попадавшие в его Чертоги, умирали навсегда - настолько чуждыми они были миру, что Чертоги сами убивали их. Эльфы Тьмы тоже исчезли из Чертогов Мандос: но он уже видел, как уходят Смертные на свои Неведомые Пути. Чертоги не отторгли, не убили их. Чертоги распахнули перед ними ту дверь, в которую никому кроме людей не дано войти. Выбор был сделан, и мир принял этот выбор, и принял его Эру - ибо ничто в Арде не вершится вопреки Его Замыслу.
    - Почему? Ответь, Закон!
    Намо молчит. Отступает в сумрак, сливается с ним, растворяется в нем - несколько биений сердца еще светит голубовато-белая звезда, потом меркнет и она. Скованный остается во мраке.
   
    ...Судьбы ложатся в книгу, души уходят в небо, а я остаюсь на кромке расколотой могильной плитой - дата смерти без даты рождения. Владыка Судеб. Я был здесь всегда. Я буду здесь вечно - до конца времен. Я - в самом сердце Чертогов: паук в центре паутины, узник в самой дальней забытой темнице, сердце в груди, меч в ножнах...
    Льется вода, крутится мельничное колесо, тяжело проворачиваются жернова, и, связывая движение с движением, ползет растянутый, как на дыбе, приводной ремень - я, привратник у двери и сама Дверь. Я, Летописец Судеб и Книга Судеб.
    И крутятся жернова Книги, перетирая труху слов...
   
    СОТВОРЕННЫЕ: Освобождение
    от Пробуждения Эльфов годы 476-2874
   
    В Валиноре теперь он был окружен почетом; Ауле, кажется, даже робел несколько перед возвратившимся учеником, а Король Мира был милостив к нему и приблизил его к себе. Творения рук его были прекрасны и совершенны - но снова чего-то не хватало в них, он видел это - даже здесь. Было мучительно: словно, не успев еще обрести, осознать - утратил что-то.
    Узнав о суде, он сам пришел в Маханаксар - пришел, чтобы взять на себя вину, чтобы рассказать, объяснить... Ведь они не зло, говорил он, они никому не делали зла...
    Мы видели Искаженных. Их больше нет. Но этим мы даем выбор. Они могут отречься.
    Искаженные?.. Но это я, я научил их владеть оружием! Тот, кого вы хотите судить... он не виновен в этом! - отчаянно вскрикнул Сотворенный. Я бежал - а кара пала на него! Судите меня!..
    Нет. Ты оступился - но раскаялся. Ты вернулся к истине Единого. Отступник вложил в тебя мысль дать Искаженным оружие. Это зло идет от него. Ты был его орудием. Когда ты перестал быть нужен ему, он изгнал тебя, дабы самому стать во главе войска. На тебе нет вины.
    Он не поверил - но и не решился говорить на суде, не посмел перед всеми Изначальными предстать - единственным защитником Отступника.
    А потом - он ждал. Ждал со жгучим нетерпением - и страшился, проклинал себя за то, что открыл Владыкам Мира. Пусть он не хотел этого - как объяснить теперь?.. Что свершено - свершено. И захочет ли Учитель слушать его?
    “Поверь мне - разве я желал зла? Разве я думал, что будет так? Я ведь хотел только защитить тебя... Я не хотел, чтобы ты сам брался за меч - мои воины уничтожили бы все, что могло грозить тебе. Ты не понял меня - почему, ну, почему... Что такое кусок мертвой земли, когда речь шла о твоей свободе? Прости - я не понимаю тебя, не могу понять, почему ты не защитил себя. Ведь - мог!.. и не было бы твоих оков...”
    Страшно было - думать об этом, а не думать он - не мог. Бессмертные ничего не забывают. Страшно было - вспоминать мертвые, словно пеплом подернувшиеся - эти глаза, и скованные руки... Хотел тогда крикнуть - не надо! - и не смог.
    “Будь я проклят, Тано... я бы ведь душу свою отдал по капле, чтобы избавить тебя от боли... и - молчал. Я трус. Я предал тебя. Я оказался слишком слабым. Прости меня, Учитель...”
    И наступил день, когда окончилось заточение Мелькора.
    Он снова увидел Учителя - и замерла, оцепенела душа, когда понял: не простит. Хотелось - к ногам броситься, умолять на коленях о прощении - разберись, пойми, ведь я не предавал тебя, я не хотел, ты так дорог мне, Учитель, не гони меня... бесполезно. Когда на миг их глаза встретились - рванулся к Учителю всем своим существом - и напоролся, как на меч, на страшный обжигающе-холодный взгляд.
    Уходи.
    Но почему, почему? Разве я был худшим? Разве у тебя был хоть один ученик, столь усердный и верный, как я? Разве хоть одному из них ты был так дорог, как мне? Разве...
    Что же, значит, ты верность свою доказывал, натравив на них войско Валинора? Решил стать лучшим - единственным, потому что больше никого не осталось? Их кровью - возвысить себя - в моих глазах? Заставить меня рвать плоть Арты, чтобы доказать мне свою правоту? Этого ты хотел?
    Тано, нет!.. И разве ты не видишь сам - я был прав? Они не оставили бы тебя в покое, даже если бы я...
    Им не было дела до нас сотни лет. И не было бы войны, если бы не ты.
    Я думал - все будет по-другому... я ошибался, пойми меня, прости...
    Я не хочу тебя видеть.
    Не гони, Тано... Что хочешь делай - бей, проклинай, только - не гони - снова, прости меня...
    А - их - ты тоже будешь молить о прощении? И Ортхэннэра? Или я должен все забыть? И он - тоже?
    Тано - не я говорил тогда, боль моя говорила... прости - я сам тысячу раз казнил себя, я пережил твою боль, я уже наказан - тремя сотнями лет одиночества, Тано - Тано, я не смогу жить без тебя!..
    Ты бессмертен. Это они были - Смертными. Ты - моя вина.
    Нет, нет, не говори так!.. убей...
    Не могу. Уходи.
    С какой-то последней отчаянной надеждой он поднял руки ладонями вверх - незавершенный, мучительно неуверенный жест:
    Тано - фаэ`м о...
    Энгъе.
   
    Он не ушел. Он видел суд и слышал слова приговора: Сила твоя и знания твои да будут в помощь Изначальным и Воплощенным, но до времени запретно тебе покидать пределы Валмара, дабы могли мы увериться, что исцелено зло, бывшее в душе твоей. Он видел, как подошел к Отступнику узколицый майя в фиолетовых и багряных одеждах Мандос; и больно дернулось что-то в груди, ударило в клетку ребер, когда услышал:
    - Суула... ты будешь меня звать так, да? Ты... нарекаешь мне имя?
    - Если захочешь...
    А у него больше не было имени. Только прозвание: Курумо.
    Отчаянье. Тупое, выматывающее душу. Больше нечего ждать. Не на что надеяться. Что проку в правоте, когда за нее приходится платить - так? Одиночество и пустота. Он все еще любил Учителя - прежней, ревнивой, почти безумной яростной любовью. И - боялся встретиться с ним. Боялся снова услышать - уходи. Не хотел видеть - другого, следующего за Тано.
    Да, я хотел быть первым, но я был достоин этого - никто из Сотворенных не знает большего, чем я! - быть первым из Сотворенных - подле первого среди Валар. Учитель, ты говорил мне - будь собой. Я - стал. В этом я был не просто первым - единственным... Ты не понял меня. Прогнал. За что? - за то, что я был собой? Зачем тогда ты создал меня таким?.. Это несправедливо! Ведь я нашел то, в чем был лучше остальных, я сумел подчинить Искаженных-ирхи, сумел заставить их слушаться, понял их суть и вылепил из нее то, что было нужно. Я нашел - Силу. Силу, которая могла защитить и тебя, и Эллери. Ты не захотел этого, Учитель - ты сам! Не я - ты повинен в том, что произошло!..
    Кажется, он сам не заметил, когда яростная любовь превратилась в столь же яростную слепую ненависть, в которой сам он боялся себе признаться. Убить - чтобы не пытаться больше понять, не винить больше в несправедливости. Убить - чтобы Тано остался с ним навсегда: бессмертные не забывают ничего, но можно было бы хотя бы попытаться забыть все, кроме тех нескольких тревожных и счастливых лет в Эндорэ. Чтобы всегда помнить, каким Тано был тогда. Чтобы уничтожить память об этом тяжелом и горьком взгляде, вычеркивающем из жизни - его, Морхэллена.
    Его, Курумо.
    Убить - чтобы Тано остался прежним в его памяти.
    Вздор, нельзя убить бессмертного Айну...
    Но - хотя бы - избавиться от самого воспоминания об этом взгляде, о глазах, в которых больше нет ни любви, ни понимания... Но нет и ненависти. И это тоже непонятно, мучительно - страшно.
    Белые и алые одежды - как алая кровь на белых снегах Таникветил Ойолоссэ, пролитая - по чьей вине?..
   
    Отступник сидит на берегу озера Лорэллин, отражающего вечерние звезды. Он ждет, и тихо шепчут над ним тонкие ветви серебряных ив. Скоро, уже скоро придет сюда Сотворенный, будет смотреть огромными - окна, распахнутые в звездную ночь - глазами, будет просить - расскажи...
    Но пока он один - наедине со своими мыслями. И встает перед глазами другое лицо - лицо того, кого он не сумел принять снова, единственный раз ответив: никогда - протянутым к нему открытым ладоням...
    - Я должен, наверно, ненавидеть его, - тихо, неведомо к кому обращаясь, говорит Отступник. - И - не могу. Нельзя ненавидеть того, кого можешь понять. Боюсь, я - понимаю. Но - простить...
   
    ЛААН НИЭН: Сады Лориэн
    от Пробуждения Эльфов год 2971
   
    ...Отступник стоял на берегу озера Лорэллин, отражавшего вечные звезды, и тихо склонялись к нему тонкие ветви серебряных ив... Светлая рябь пробежала по зеркалу озера - и вот уже стоит рядом с Отступником Ткущий-Видения. Стоит молча, не решаясь заговорить, не решаясь соприкоснуться мыслью.
    - Ирмо.
    Качнулись тени, отчетливее проступило в нежных сумерках колдовское тонкое лицо:
    - Я должен рассказать тебе, как было... с ними.
    Ткущему-Видения было трудно, непривычно говорить словами, но казалось, что сейчас нужно именно так.
    - Зачем снова причинять боль своей душе? - глуховато откликнулся Отступник.
    - Никто из нас не умеет забывать; не забыть и мне. Прощения твоего я не ищу - просто хочу рассказать. Ты... выслушаешь меня?
    Отступник обернулся и взглянул в глаза Ирмо. Тот отвел взгляд первым.
    - Говори.
   
    ...Майяр в лазурных одеждах с прекрасными, ничего не выражающими лицами, стояли полукругом позади них.
    Владыка Сновидений, к тебе слово Короля Мира Манве Сулимо: тебе ведомо, что делать с ними, так исполни же, что должно.
    Я исполню.
    - Айа ат’Тано-ирэй - что с нашим Учителем? - едва успели удалиться посланники, первым заговорил старший, мальчик лет четырнадцати с удлиненными зеленовато-карими глазами, смуглый и медноволосый. - За что убили Ориен и Лайтэнн?
    - Ты должен нас убить? - почти одновременно спросила темноглазая сереброволосая девочка, немногим младше парнишки. К ней испуганно жалась девчушка лет четырех, - старшая гладила ее спутанные золотые волосы, пытаясь успокоить.
    Нет, коснулась их мысль Ирмо. Здесь вы отдохнете, здесь познаете Исцеление...
    Он смотрел в их глаза, он видел непонимание, боль, страх, видел кровь на светлой стали, видел серебряно-стальных Псов Охотника, бесшумно и стремительно летящих по следу... Он входил в их воспоминания, и увиденное ужасало, резало, рвало на части душу - а прозрачные пальцы его уже ткали туманный гобелен видений, исцеляющих снов, и Целительница, шагнувшая из теней колдовского леса, вплетала в ткань нити забвения...
    Мы не причиним вам зла, говорило видение. Вы познали боль, вы смотрели в смерть... Исцеление нужно и телам вашим, и душам - примите же его...
    - В чем ты видишь исцеление? - голос старшего рассек паутину чар. Ирмо вздрогнул, и отступила в тень Эстэ. Кому хватило бы сил освободиться от власти Ткущего-Видения?..
    Кто вы?
    - Дети Свободных. Эллери Ахэ.
    ...Мир сотворен Песнью и Словом. Творцам мира Слово раскрывает свою силу. Они властны над тем, чему наречено имя.
    Как ваши имена?
    - Линнэр... Тайли... - представились старшие почти в один голос.
    - Йолли... - широко распахнутые глаза, печальные, как у беспомощного маленького зверька, худенькая, и, кажется, видно, как колотится маленькое сердечко.
    - Эйно, - тоже золотоволосый, сероглазый и решительный.
    - Даэл... Ойоли... - наверно, брат и сестра, оба пепельноволосые, хрупкие и тихие; жмутся друг к другу, как беззащитные озябшие птенцы.
    - Ахэир, - темноволосый и ясноглазый, - А это Гэлли, - совсем малышка, года полтора, которую он держит на руках.
    - Тайо, - светло-золотые волосы, золотистая кожа, упрямо и сурово сдвинутые брови: маленький рыцарь. А вот и его дама: короткие волосы с отливом в рыжину, пытается смотреть дерзко, хотя напугана:
    - Эрэлли.
    - Эллорн... Эннэт... - близнецы, оба черноволосые и держатся за руки так крепко, что костяшки пальцев побелели.
    - Торн...
    - Исилхэ... - большущие глаза, губы дрожат - вот-вот заплачет, но держится из последних сил.
    - Тэнно...
    - Алхо...
    - Энноро...
    - Хэллир...
    - Аэлло...
    - Тииэллинн... - снова девчушка, и голосок тоненький, чистый.
    - Анта... - смешалась, - Анта-элли...
    Последняя молчит. Тииэллинн отвечает за нее:
    - Она - Элгэни. Она не... Она не будет говорить. Лайтэнн - ее сестра. Была.
    - Остальных куда-то увели, - добавляет Линнэр, - Мы спрашивали, но нам не сказали - куда.
   
    Он отвел их вглубь колдовского леса - дети следовали за ним в сосредоточенном настороженном молчании. Добра здесь они не ждали.
    ...Покачивались под едва ощутимым ветром белые цветы, стелилась под ноги шелковистая нежная трава, маня ласковым покоем, суля отдых измученному телу. Медленно опускались дети в траву, и колыхались над ними покойные серебристо-зеленые сумерки, тихо пели деревья, сплетался вновь туманный гобелен видений, заслоняя от яви... Ирмо говорил с каждым - словами сумрака и тумана, тихой песнью чар, - заглядывал в недетски-печальные глаза, звал каждого по имени, уводя в сон. И склонялась над детьми Целительница, поднося к их губам тонкую хрустальную чашу - роса с лепестков белого мака, напиток забвения, лунный опал и прозрачный жемчуг...
    Линнэр был последним.
    - Ты не ответил мне, - он пристально смотрел в глаза Ирмо, - Впрочем, я и так знаю. У нас никого и ничего больше не осталось; и он... - мальчишка замолчал, на мгновение опустив ресницы и стиснув зубы, - А ты, - резко и отчетливо, - должен отнять у нас память. Последнее, что есть. Так, Ирмо?
    На коленях застыл подле него Ткущий-Видения, дрогнула чаша в руках Целительницы.
    - Конечно. Знали, кого просить об этом. Ты ведь милосерден. Ты не захочешь новой крови здесь, - мальчишку передернуло. - Соскоблить письмена с пергамента. Ведь пергамент плохо горит. Да и к чему? - ведь можно потом все переписать заново! Но следы других, стертых знаков - они ведь останутся, Ирмо. Их не вытравить ничем.
    Владыке Снов казалось - слова эти и самый голос принадлежат тому, чей путь сейчас - в Чертоги Мандос.
    - И не вся кровь прорастет травой; след останется. Останется и в ваших душах, и на руках ваших; и все воды Великого Моря не смоют ее... Почему я не родился раньше! - я мог бы встать там, рядом с моими братьями и сестрами, с мечом в руках... Да что проку. Мы не умели убивать. Вы - умеете...
    Линнэр заговорил о другом:
    - Этой осенью я должен был избрать Звездное Имя. Я уже знал его: Гэллэйн. Я ведь Видящий. Но нет Учителя, чтобы он сказал - “Ныне имя тебе Гэллэйн; Путь твой избран - да станет так”. И Пути уже не будет. Не будет - здесь. И не достанет сил вернуться. Да и некуда.
    Он приподнялся на локте и оглядел спящих.
    - Сколько из них поднимут меч против него? - тихо и горько.
    Ирмо не ответил - и знал ли ответ?
    - Я ведь уйду, Владыка Снов. Я знаю, ты не желаешь нам зла. Учитель рассказал нам: мы знаем о вас. Обо всех. О тебе. О Могучем. О Ваятеле. Мы только одного понять не смогли: как можно запретить творить. Зачем это нужно. И как убивать людей, он нам тоже не объяснял, - криво усмехнулся. - Ну, да ничего: это мы и сами увидели.
    Глубоко вздохнул, прикрыл на мгновение глаза:
    - Ты не желал зла. Да что я: никто здесь не желал зла! Только слепо вершили чужую волю. Как дети несмышленые. Но ты, Владыка Снов... Мне тяжело видеть так далеко, но ты еще станешь иным. И, знаешь...
    Мальчик улыбнулся печально и мудро - совсем не по-детски:
    - Знаешь... пусть ты скажешь те слова, которые не успел сказать Учитель. Он не осудил бы меня.
    Глубоко вздохнул:
    - Я, Линнэр, избрал Путь Видящего, и знаком Пути, во имя Арты и Эа, беру имя Гэллэйн, Око Звезды.
    И тогда впервые Ирмо заговорил, не понимая, откуда идут слова, в чьем сне он узнал их:
    - Перед звездами Эа... и... Артой... ныне имя тебе Гэллэйн. Путь твой избран... Да станет так.
    Мальчик улыбнулся:
    - Благодарю. Прощай.
    Эстэ склонилась к нему, протянула чашу с опалово мерцающим напитком. Мальчик покачал головой: нет.
    И закрыл глаза.
    Один изо всех, он не очнулся от колдовского сна в урочный час.
   
    -... Я не должен был говорить твои слова вместо тебя, прости.
    - Мне не в чем тебя винить. И потом, он сам так решил.
    - Он и не смог забыть. Он был твоим учеником... Я увидел, что его воля сильнее моей. Я был не властен над ним. И прав он был: память не исчезла, она спит в них - во всех, даже в Гэлли. Я... я мог, наверное, убить их память. И не сделал этого. Они могут вспомнить, если захотят. Только если захотят. Этого нельзя простить, я знаю...
    Последние слова прозвучали странно - и все-таки, кажется, Мелькор понял, что хотел сказать Ткущий-Видения.
    - Кто станет рассказывать об этом Силам? - коротко усмехнулся он. - А дети... ведь они живы. Благодарю тебя.
    - Они перестали быть твоими детьми...
    - Это значит лишь, что от своего приемного отца они вернулись к родному.
    - Но у приемного - не лучше ли было им?
    - Что ж, тогда, может, у своих теперешних приемных родителей они будут счастливее, чем... Где они теперь? Тайли Мириэль - я знаю. А другие?
    Ирмо опустил глаза:
    - Йолли и Эйно - воспитанники Манве. Теперь их зовут Амариэ и Лаурефиндо. Тайо - Ингалаурэ - воспитывался в доме короля Ванъяр Ингве. Даэл, Ойоли, Исилхэ и Тииэллинн - в Алквалондэ у Олве. Тииэллинн - приемная дочь Олве. Она...
    - Я знаю. Остальные - у Нолдор?
    - Да.
    - Лучше нам не встречаться. Если вспомнят - не смогут жить здесь. И если... нет, этого не будет.
    Усмехнулся коротко и зло:
    - Итак, мой младший брат тоже решил обзавестись учениками. И хорошо защитил род своих избранников!..
    И, неожиданно тихо и обреченно:
    - Как же все оказалось просто...
   
    ...Вы проснетесь иными, утратившие память. Мне - жить, помня все. Вечно. Всегда. Странный подарок ты мне сделал, Познавший боль: цветы говорят их голосами. Вечно. Всегда. Даже если я пожелаю не вспоминать - тропа сама приведет меня сюда.
    Страшный подарок ты мне сделал, Не-Знающий-Забвения. Мне будут слышаться голоса Уснувших - но они не услышат меня...
    А чьи голоса говорят с тобой?..

ПОВЕСТЬ ОБ ОГНЕННОМ
    (от Пробуждения эльфов годы 1236-4312 по счету лет Валинора)

I. Отец (от Пробуждения эльфов годы 1236-4225 по счету лет Валинора)
…Серебристые ветви ив и белые цветы. Серебристые волосы и бледное лицо: нездешний покой, тихая печаль. Такой Феанаро помнил мать. Вспоминался еще тихий, быстрый, певучий голос – словно ручеек журчит по камням, - и странные, без слов, песни. Вот и все его детские воспоминания о матери – о Мириэль Сэриндэ, навсегда покинувшей беспечальный Валинор.
- Когда мама вернется к нам?
Невинна жестокость детей, умеющих задавать вопросы, от которых бледнеют лица взрослых. Финве Нолдоран опустил глаза.
- Она не вернется, сэнъя.
Темноволосый мальчишка со страшным и гордым именем порывисто схватил отца за руку, заглядывая в лицо снизу вверх яркими огромными глазами:
- Почему, отец?
- Она сказала, - медленно, трудно подбирая слова, - сказала: силу, что могла бы дать жизнь многим, я отдала одному Феанаро. Твоя мать… Мириэль все силы отдала тебе, потому и не смогла больше жить.
…И еще говорила она: воистину, это несчастье; и я плакала бы, не будь столь тяжкой моя усталость. Не вини меня в этом – как и во всем, что, быть может, случится после; ныне же я должна отдохнуть. Прощай, господин мой…
Феанаро побледнел и прикусил губу: как же так? Значит, это он, он сам виноват в уходе матери? Но он же не просил о том, чтобы появиться на свет! За что отец сейчас винит его?!
- Значит, это из-за меня? Из-за меня, атаринъя? Если бы я не родился, мама…
Финве одним движением притянул к себе сына и крепко обнял его.
- Не говори так. Никогда не говори так, сэнъя.
Это было жестоким открытием; потрясением. Мама ушла навсегда – для того, чтобы дать ему жизнь. Никогда больше он не заговаривал об этом с отцом, но ослепительный ужас открытия остался с ним на долгие годы.
Так было суждено, думал он, став старше. Так судил Единый. Он, Феанаро, одарен больше прочих; Единый избрал его для великих деяний, назначив ему особую судьбу; потому и была столь велика плата за его рождение. Гордость и горечь. Никто и никогда больше не заставит его терзаться виной. Никто. Никогда.

Давний разговор с Феанаро навсегда запечатлелся в душе Финве: шрамом от жестокого ожога. Как мог, как посмел он хоть на миг позволить сыну взять на хрупкие еще детские плечи страшный этот груз вины?
Искажение было виной всему; Искажение ядом смертной усталости отравило тело Мириэль, лишило ее душу надежды на Исцеление. Но и мысли не допускал Финве, что сына Мириэль – их сына – могла коснуться Тень.
Его любовь к сыну вовсе не была слепой или безрассудной, нет: скорее, даже суровой в чем-то. Чувствуя и видя невероятную одаренность мальчика, он и спрашивал с Феанаро строго; и многое прощал – молча: в горячности, в несдержанности и заносчивости сына виня только себя. Все эти годы он был для Феанаро и отцом, и матерью: значит, это он не дал мальчику чего-то, не объяснил, не сумел… Он гордился Феанаро – и было чем гордиться: наставники сына признавались, что не было у них прежде ученика столь упорного, столь неутомимого и неукротимого в стремлении к высокому мастерству. Весь мир Финве сосредоточился в этом мальчике, потом – юноше: вся его любовь; все помыслы были о Феанаро – единственном: безраздельно. Но дети растут, начиная тяготиться родительской наукой, и опекой, и – подспудно – безграничной любовью. У отца достало мудрости отступить на шаг, не стесняя свободу распахнутых крыльев: осталась легкая, еле уловимая печаль. Одиночество. Долгие годы иного смысла, иной цели и сути не было в его жизни, кроме сына. Но сын вырос: внезапно – так казалось Финве, потому что для родителей взрослость детей всегда приходит внезапно, всегда оказывается ранящим откровением, с которым смириться – тяжело; невыносимо; необходимо; которое заставляет терзаться сознанием собственной ненужности.
Именно тогда предстал он пред Великими – уже одним этим обреченным одиночеством заслуживавший понимания и снисхождения к своей жалобе. О чем думал он тогда? - быть может, о том, что Мириэль изменит свое решение, вернется к нему? - ибо для Элдар высшая близость, какая только может существовать между супругами, есть и слияние душ: навечно несут они в душе отпечаток друг друга, и потому союзы, заключаемые Элдар, вечны – Чертогам Ожидания не стереть эту печать, и самому Единому не разорвать этих уз. Тем горше и непереносимее тоска, когда знаешь: никогда, до Конце Времен, не увидеться более, не соприкоснуться рукам, ни теням – не будет больше одной души, одной судьбы, одного дыхания… Финве готов был ждать века - лишь бы знать, что ожидание не будет бесплодным; не в силах более уповать на бесплотное когда-нибудь. Не испытавший – волен ли судить о недостатке веры в душе одинокого короля?..
Смятение Великих было едва ли не большим, чем смятение, поселившееся в душе Финве. Однако решение было принято, скреплено словом Судии и провозглашено законом, известным как «Статут Финве и Мириэль»: по воле Мертвых или по приговору брак может быть расторгнут; по воле Мертвых – буде Мертвые не желают более никогда возвращаться к жизни во плоти; по приговору же – буде им не позволено вернуться к Живущим, покуда жива сама Арда.
Сам Финве не очень задумывался о решении Великих; не задумывался он и о возможности решением этим воспользоваться. Другое мучило его: она не вернется. Не вернется – и душа его, как покинутый дом, останется пустой: навсегда.
Оставаться в опустевшем дворце было невозможно: тягостно. Сын пропадал в мастерских, сын торопился, спешил к какой-то своей, единственной, неведомой цели. Именно тогда Финве и пришло в голову погостить у короля Ванъяр. Воистину, в Валиноре есть исцеление и для величайшего горя, думалось ему потом: потому что именно там встретил он Индис Лаурэфиндэ.
Златокудрая – среди золотоволосых Ванъяр; но и вправду ее волосы горели пожаром, светом Лаурэлин, чистейшим золотом. Она не признавала венцов и диадем: этот жаркий сверкающий водопад - эти тяжелые драгоценные пряди не нуждались в украшениях. Золотой полуденный прилив, с неба полудня – россыпь драгоценных нот песни: большей противоположности Мириэль не найти было во всей Благословенной Земле. В Мириэль было – очарование и чары; в Индис – влекущая властно красота. Одна – колдовство белых ночных цветов Покинутых Земель, шелест листьев и голос родника; другая – вся щедрость даров поздней весны… Две любови этих соседствовали в сердце Финве; несхожесть, противоположность Мириэль и Индис позволяла: первой – жить в его сердце нежным и печальным воспоминанием, второй – войти в его дом супругой.
Аи Индис Лаурэфиндэ, Златокудрая Дева… Непрошеной гостьей вошла она в жизнь Феанаро. Всегда их было двое – он и отец. Он любил отца – жгучей, ревнивой любовью; он не понимал. Помыслить не мог, что Финве совершает предательство – и потому все его презрение обрушилось на Индис и ее детей. Она не смела занять место матери – той, что отдала все силы, чтобы явился на свет Феанаро, единственный сын Финве и Мириэль. И не было Феанаро дела до того, что Индис любит его отца: этой женщины не должно было быть в их жизни. Слишком поздно понял это Финве – когда ничего было не исправить и не изменить, когда высверк голубоватой стали разделил прошлое и настоящее – безвозвратно.
Женитьба сына показалась Финве слишком поспешной: словно торопился сын Мириэль уйти из дома отца, в котором хозяйкой была теперь златокудрая Индис. Впрочем, невестка нравилась отцу: спокойная и мудрая Нэрданэл не была из прекраснейших дочерей Валинора, но она умела укрощать порывистость Огненного, а Феанаро, казалось, был искренне, сердечно привязан к ней. Он словно бы отстранился в эти годы от отца. Что ж, думал Финве: мальчик вырос – и с этим нужно смириться. У мальчика теперь своя семья, свой дом…
Но радость, которой одарила Индис сероглазого короля Нолдор, вскоре померкла. Без ненависти смотрел Феанаро на мачеху: вот только любая ненависть, пусть даже и обращенная против самого Финве, была лучше, чем это равнодушие не-приязни.
В тот же год, когда родился младший сын государя Финве и златокудрой Индис, Нэрданэл подарила Огненному их первенца. И это был вызов – то ли отцу, то ли сводным братьям: старший сын Феанаро получил имя «Финве Третий», и младшие сыновья его также носили имя Финве, словно бы сын Мириэль желал подчеркнуть: именно они – законные наследники рода Финве, они, а не дети и внуки Индис.
Надо, однако, заметить, что Феанаро, несмотря на свою увлеченность языками и письменностью Элдар, в выборе имен для сыновей оказался на редкость неизобретателен. Второго своего сына, того, кого потом в Благословенной Земле называли не иначе как Макалауре Золотой Голос, а позже, уже в Покинутых Землях – Маглором, отец увидел на следующий день после рождения, и, поморщившись от на удивление громкого плача чем-то недовольного младенца, объявил: пусть будет Кано. Что, конечно, при желании можно перевести как Вождь, Предводитель либо Полководец. Младшим, и-Венъин, повезло еще меньше: младенцы-близнецы, разумеется, были меньше, чем старшие их братья в столь же нежном возрасте, а потому первый получил имя Питьо – Маленький, а о втором Феанаро, вздохнув – уже семеро, нет, хватит с меня! – сказал: этот – последний. После чего Амбарусса звался, разумеется, Телво – Последыш. Или Последний: это уж кому как больше нравится. Так что нет ничего особо удивительного в том, что шестеро сыновей – все, кроме Куруфинве, - в итоге предпочитали называться теми именами, которые нарекла им Нэрданэл. Куруфинве, впрочем, наследником отцовской славы не стал и ничего великого не создал, зато удался в отца лицом и характером. Но все это было уже потом…
Нет, не умерило, не смирило рождение сыновей нрава Феанаро. Финве не давал советов сыну, но часто с горечью смотрел на своих внуков. У Феанаро, как всегда, были свои дела; снова что-то гнало его к неведомой цели, не давая отдыха, не давая остановиться и оглянуться – даже на собственных детей. Сердце Финве сжималось болезненно: этого он не мог понять. Послушания, повиновения требовал Огненный; любят ли его? – это, кажется, было ему безразлично. Словно не сыновей воспитывал: ковал оружие.
Странная, пугающая мысль мелькнула – и ушла, оставив смутный саднящий след.

…Но час настал.
Великие!.. – словно бы и не сын Финве стоял на площади Тирион: незнакомый, чужой, торжествующий, на раскрытых ладонях протягивавший – всему миру – Три Камня, сиявшие удивительным, чище и ярче даже света Дерев, светом. Смотреть на них было почти нестерпимо, и не смотреть – невозможно. Финве – смотрел: с гордостью. С горечью. Не ему – всему Валинору сейчас, впервые, показывал Феанаро свое творение - величайшее, прекраснейшее из творений Нолдор, как возгласил посланник Великих, и холодок пробежал по хребту, потому что, если так, значит – никогда не будет ничего более прекрасного, лучшего, большего…
Огненный стоял надо всеми, и в нем было – то же, что и в Камнях: горнее сияние, отделявшее его от всех.
С того дня Феанаро изменился – непоправимо. Всё в нем стало – устремленность, он был похож на острейший огненный меч, неотвратимо стремящийся к своей цели. Все чаще заговаривал он теперь о возвращении в Покинутые Земли: словно неодолимая сила предназначения влекла его туда. Его слушали. Финве молчал. Часто думал: вправду ли не знают Великие о новом творении сына?.. Хъянда: так назвал Огненный этот клинок – длинный, хищный, манивший всплесками света на полированной голубоватой стали. У слова был странный привкус: привкус железа и крови. Танцу стали учил Огненный тех, кто готов был следовать за ним – юных, нетерпеливых, завороженных рассказами о бескрайних просторах и неведомых чудесах Покинутых Земель… Своих сыновей. Финве молчал, не решаясь вмешаться. Он молчал бы и дальше, если бы старший сын Индис, Нолофинве Аракано, не пришел в Совет.
- Куруфинве Феанаро решает и говорит так, словно он – король Нолдор, государь. Разве вправе он быть предстоятелем нашего народа? Если таково твое решение, если полагаешь ты, что пришло время Нолдор вернуться в Покинутые Земли, дабы и над ними воссиял свет Истинного Закона – да будет так: народ Нолдор примет решение своего короля. Скажи свое слово здесь, в Зале Совета; и самое слово твое станет законом. Если же речи Куруфинве Феанаро противоречат воле короля, смири его гордыню, государь; ибо многих уже привлек он своими речами, и слова его подобны жгучим искрам, зажигающим в сердцах Нолдор пламя мятежа. Ты должен принять решение, Нолдоран.
Он говорил суховато и ровно. Не к отцу обращался: к королю. Мальчик был прав, и Финве не мог не понимать этого. Мальчик был прав, и более нельзя было медлить, откладывая решение. Слово было сказано – здесь, перед Советом; слово требовало немедленного ответа.
Финве сидел неподвижно; со стороны казалось – спокойно слушает слова своего второго сына, взвешивая их, готовясь принять решение. Нолофинве стоял перед своим государем и отцом прямо, уверенно: он долго искал случая обратиться с этим к Финве, подбирал и взвешивал слова. Он был убежден в своей правоте. Он был готов принять волю короля. Но когда их глаза встретились – такая пронзительная тоска была в глазах Финве, что его сын дрогнул. Порывисто преклонил колено:
- Отец… если твое решение, приведшее наш народ в Аман, неколебимо, помни – у тебя есть еще двое сыновей, чтящих твою волю и твое слово!..
- Вот как, братец? – ядовитой насмешкой резанул слух голос Огненного: внезапно вошел сын Мириэль в Совет, словно бы возник – ало-золотым яростным вихрем – прямо посереди залы. – Ты, значит, решил, что тебе больше пристало место подле моего отца, чем мне? Полагаешь, Совету уместно решать, кто из нас двоих – истинный сын своего отца, кто должен быть ближе его сердцу?..
Нолофинве поднялся – одним быстрым, плавным движением.
- Я полагаю, Совету неуместно выслушивать ссору между сыновьями короля, - тихо и напряженно проговорил; коротко склонил голову перед Финве и направился прочь из зала. Феанаро заступил ему дорогу, потянул из ножен меч.
- Смотри, - тихо, ненавидяще проговорил, - смотри, брат мой по отцу, - это острее твоего языка! Попробуй хоть раз еще оспорить мое первенство и встать между мной и моим отцом - и, быть может, это избавит Нолдор от того, кто хочет стать королем покорных!
Острие меча упиралось в грудь Нолофинве: не раня, не проколов даже тонкой ткани рубахи, но – ощутимо.
- Не надо, мальчики…
Каким слабым, каким – унизительно! – бессильным, беспомощным Финве чувствовал себя сейчас!
Рукой, открытой ладонью Нолофинве отвел клинок и вышел из Зала Совета. Феанаро направился следом, ни на кого не глядя.
- Мальчики… мальчики мои… - почти беззвучно; сухим шорохом песчинок. Валинор не знает старости; но сейчас Финве, провожавший взглядом двух своих сыновей, казался растерянным и измученным стариком.
По счастью, на него никто не смотрел.

Валар призвали Куруфинве Феанаро в Маханаксар. Он не стал отвечать на вопросы Стихий и Сил: стоял, вскинув голову, с надменной гордостью слушая приговор. Финве тоже был здесь; смотрел на сына. Молчал. Говорил Нолофинве. Финве почти перестал слышать его после первых же слов:
- Я не держу зла на своего брата…
Лицо Нолофинве было лишено резкой угловатости черт: в нем была спокойная уверенность и сила. Если Феанаро в его порывистости можно было сравнить с пламенем, то Нолофинве был как река: широкая, кажущаяся неторопливой и неизменно спокойной. Такому нет нужды зримо являть свою мощь.
Нолофинве говорил, и его слова не были рождены случайным порывом души. Он понимал брата и разделял его вину, в себе искал причину происшедшего.
- … где между двумя возникает непонимание, нет того, кто виноват во всем, и нет того, кто совершенно прав. Вина на обоих: на том, кто не смог понять – и на том, кто не сумел объяснить…
Поднялось в душе: стыд? раскаяние? чувство вины?.. Сын Индис – видел все. Знал и понимал – все. И не прощал: не винил. Он говорил сейчас правду – как прежде; как всегда. Не из сострадания к отцу: ибо и сострадание, и любовь не могли бы подвигнуть Нолофинве на ложь. Не из любви к брату, не из желания защитить его: просто, кажется, он сейчас лучше, глубже понимал Огненного, чем сам Финве, воздавая по справедливости и ему, и себе: чем воздать - за это?
С гордостью смотрел Финве на второго своего сына. Вот – Истинный Король, думал он; король, умеющий судить без гнева, умеющий читать в глубине сердец и принимать решения. Вот Истинный Король, думал он: Закон и Справедливость. И удивление мешалось с гордостью: как же не видел, не понял раньше?.. - и горечью от сознания того, что сам он больше не мог, не умел быть таким.
Что ж, настало время исправлять ошибки.
Финве сделал выбор.
И когда было сказано все, когда Огненному было присуждено изгнание из Тирион-на-Туне, - разлепил сухие губы.
- Если вашим решением, Великие, мой сын должен отправиться в изгнание, то мне должно последовать за ним; какую кару определите ему, ту же приму и я. Я – его отец, - трудно давались слова. – Пусть на время моего изгнания Нолофинве остается правителем в Тирион.
Все было верно – но откуда-то взялось, не уходило мучительное чувство: словно он виноват перед Нолофинве, словно бы он сейчас предал его. Своим решением - но разве мог он решить иначе? Своим выбором - но кто мог бы стать лучшим правителем, нежели Нолофинве Аракано?.. Кисло-горький отвратительный привкус был в словах: не понять, откуда. Нет, никакое предвиденье не посетило его, и не открылось ему будущее – а Огненный, прежде внимательно слушавший Нолофинве, - странный огонек разгорался в его взгляде, на миг по губам скользнула тень улыбки – но не было в этой улыбке ни теплоты, ни радости, а что было в ней, Финве не мог угадать, как ни тщился, - Огненный при этих словах не дрогнул и в сторону брата даже не взглянул: кажется, только кивнул еле заметно, словно именно такого решения и ожидал от отца. Вполне возможно, Финве это показалось. Лицо Огненного было неподвижно, и ничего нельзя было прочесть в его глазах.

Феанаро отца любил и жалел. Больше жалел, чем любил; и больше принимал как одну из данностей своего изгнания, чем жалел.
Единственный из Королей Элдар, Финве полностью отрешился от дел правления. В белокаменном Тирион правил Нолофинве Аракано; в крепости Форменос – Куруфинве Феанаро. Огненный днями пропадал в кузне или учил сыновей пугающе-прекрасному искусству танца стали – и снова вроде бы ни при чем оказался здесь Финве Нолдоран, снова – в стороне. Отец видел: сын готовится осуществить свой замысел, он не отступится – и путь его лежит в Покинутые Земли. Отец не препятствовал сыну, понимая: бесполезно. В единственном их разговоре Феанаро был нетерпелив, резок, досадлив: приняв решение, он не просил советов и не принимал возражений.
Больше Финве не пытался разубедить Огненного.
Сам себе он уже давно казался лишь тенью в чертогах Северной Цитадели. Индис Лаурэфиндэ не разделила со своим супругом добровольного изгнания: он снова остался один.


II. Дочь Мастера (от Пробуждения эльфов годы 1351-4216 по счету лет Валинора)

Она не была его любовью – скорее, привязанностью еще с давних, юношеских лет. Медноволосая, высокая, предпочитавшая мужскую одежду – вышитым золотой нитью платьям, мужскую работу – женским ремеслам, она не была красива – и многие удивлялись, почему он выбрал именно ее среди всех дочерей Элдар.
Он встретил ее в первый раз в горах. В тот день они говорили обо всем – о ремеслах и языках, об изваяниях, о металле и камне. Она понимала его с полуслова, словно они давно уже были знакомы. И, неожиданно для себя, он рассказал медноволосой о новой жене отца: с жестокой горечью, сузившимися от гнева глазами глядя куда-то в небо, поверх ее головы. Она выслушала: молча. Так же молча положила руку ему на плечо. Не по-женски большая, сухая и теплая рука, длинные сильные пальцы. От ее прикосновения становилось надежно. Спокойно. Он был благодарен за то, что Нэрданэл ничего не говорит: не утешает и не осуждает.
Та же была в ней – увлеченность, почти одержимость Знанием и мастерством, то же упорство и твердость души, то же непокорство и стремление жить по своей воле. Она была – спутницей; о возможности других в своей жизни он тогда даже не задумывался. В своей порывистости и горячности он казался ей почти мальчишкой – щедро одаренным судьбой, чудовищно одиноким. Ей отрадно было, что он может найти опору в ней, в ее любви – спокойной и глубокой, все-понимающей, прощающей – многое.
Старший их сын родился в тот же год, что и второй сын Финве и Индис, золотоволосый кроткий Арафинве. Феанаро дал своему первенцу имя Нелъяфинве – Финве Третий: словом, ни жестом не выдавая своей неприязни ко второй жене отца, всегда подчеркнуто почтительный и вежливый – почти оскорбительно – с Индис, он словно так хотел перечеркнуть право ее сыновей называться наследниками Финве. Нэрданэл промолчала. Мальчик был медноволосым – в мать; взрослея, становился статным, по-мужски красивым – в отца.
Влюбленность Феанаро в собственную племянницу, блистательную Нэрвен Артанис, Нэрданэл переживала глубоко, болезненно, с терпеливой мудростью зрелой женщины, ничем не выдавая своих чувств: не упрекая. Она знала, что и это пройдет. Первой влюбленностью мужа была Амариэ Мирэанна из Дома Ингве; это обрушилось на Нэрданэл внезапно, как яростный шквал – тогда она носила третьего сына и часто задумывалась потом: может, тщательно скрываемое болезненное смятение чувств запечатлелось в еще не рожденном младенце, определив и облик души его, и самою судьбу? Феанаро бредил хрупкой красотой Амариэ; Нэрданэл молчала, угадывая глубоким женским чутьем: единственной подлинной страстью Феанаро было мастерство – и страсть эта не оставляла места для иной любви. Промолчала она и на этот раз.
Но всякой мудрости и всякому терпению есть предел. Ни годы, ни рождение сыновей не смягчили нрава Феанаро: больше он не слушал советов жены, все ее слова проходили мимо – так вода омывает вонзенный в русло ручья клинок, не меняя его сути, не находя в нем отклика. Огненный кивал, не слушая ее слов. Он не признавал никого равным себе: он чувствовал себя – неизмеримо выше, чужие творения больше не встречали в нем восхищения, чужое мастерство принималось с высокомерной насмешкой. Очередной раз попытавшись показать ему свои изваяния, Нэрданэл получила в ответ небрежный кивок и столь же небрежно-привычные слова одобрения. О нет, она давно видела и знала все, она тысячу раз упрекала себя за то, что, стремясь поддержать болезненно-ранимого в своей гордости, в смятении рождающегося великого таланта юношу, сама превратила его в надменного, уверенного в своем превосходстве мужчину, не терпящего соперников… но именно эта небрежность, мимоходом оброненные безразличные слова внезапной болью отозвались в ее сердце. Именно тогда она впервые подумала о том, что перестала быть нужной ему.
Она думала о любви. О том, что любовь вовсе не всегда подобна яростному огненному вихрю или щемящему чуду весны, и не всегда она приходит как вдохновенное озарение. О том, что любовь может прийти неспешно и незаметно, тихо, притворившись простой нежностью, со-чувствием, привычкой…
А пальцы ее – сухие, сильные, длинные пальцы скульптора и ваятеля – разминали послушную голубоватую, с вкраплениями сверкающей пыли, глину. Наверное, если бы кто-то сказал ей, что в Покинутых Землях никогда не бывало такой, она бы не поверила. А еще, наверное, сейчас ей больше пришлась бы по душе самая обычная охряно-рыжая глина - неподатливая, застывающая на руках жесткой, похожей на чешую трещиноватой коркой: отшелушиваешь – и с чешуйками глины выдергиваешь из кожи невидимые тонкие волоски. Маленькая боль.
…Это творение было лучшим из всего, что ей удавалось создать: по крайней мере, сейчас ей казалось так. В этом лице – прекрасном узком лице одержимого, - в этом облике, подобном языку пламени и стальному клинку, как в зеркале, отражалась сама душа Феанаро. Беспощадное зеркало, не утаивающее и не скрадывающее ничего. Бесчувствие? - нет; возвышенная и горькая беспристрастность с толикой отстраненности, позволяющая, отступив на шаг, увидеть в мельчайших подробностях – всё. Она надеялась: взглянув в это зеркало, он все поймет, задумается, остановится. Она почти видела, предчувствовала, что будет, когда Феанаро увидит это свое отражение; она до мелочей представляла себе, как он будет молчать – долго, сдвинув похожие на крылья ласточки брови, и что станет говорить потом – каким будет их разговор… Все это рисовалось ей так живо, что она совершенно уверилась: так все и будет. И никак иначе. Нужно только, чтобы он увидел эту статую.
Но мудрая дочь Мастера ошиблась. Он, уйдя в свои мысли, не сразу услышал даже, что она говорит, и ей пришлось повторить просьбу еще раз – громче, чуть настойчивее.
Не сейчас, - досадливо обронил он. - Ты же видишь – я занят! Посмотрю… потом.
Она застыла, не находя слов. Онемев. Наверное, надо было что-то сделать. Настоять на своем. Объяснить. Или - просто развернуться и уйти. Или… Она стояла молча, глядя на Огненного потрясенными, широко распахнутыми глазами, чувствуя, как ползут по щекам непрошеные, медленные капли слез. Она могла понять, объяснить, простить ему – многое. Не это. Нужно было что-то сказать; но слов не было. Была саднящая немая пустота. Она задержала дыхание, чтобы не вырвался судорожный всхлип. Тяжело сглотнула. На мгновение прикрыла глаза. Ладонью, двумя сильными движениями, вытерла лицо. И только потом, развернувшись, пошла прочь.
Он не окликнул и не остановил ее.
Просто не заметил ее ухода.

Сильмарилли были следующим его творением. Средоточие света Валинора – высшего, горнего Света; Камни, о которых говорили, что сама Варда благословила их – как будто этому чистейшему Свету нужно было благословение! – и предрекла, что отныне не коснется их ни смертная плоть, ни тот, чьи руки нечисты, ни тот, кто в мыслях таит зло. Камни, о которых изрек Намо, что судьбы Арды – земель и морей ее, и небес ее – заключены в них; которым до конца времен, пока жива сама Арда, суждено будет называться просто – Камни.
Нэрданэл стояла на площади вместе со всеми. Смотрела. Камни были прекрасны, они сияли чистейшим светом, даже в золотом свете Лаурэлин сияли - нестерпимо и страшно; неотвратимо притягивали взгляд – и слепили глаза…
Когда-то она была первой, кому он показывал свои новые творения, он был счастлив ее радостью и восхищением, он выспрашивал пытливо: тебе правда понравилось? Да?.. Когда-то он делился с ней своими замыслами - увлекаясь, в мельчайших подробностях рассказывал все, и она слушала внимательно, вдумчиво, серьезно. Когда-то; давно.
…величайшее, прекраснейшее из творений Нолдор, - говорил глашатай Великих.
Она замерла. Это было – как удар. Свет стал режуще-ярким, подгибались ноги, отвратительная слабость разлилась по всему телу. Это было – как приговор.
…потому что ты стремился в небо, в беспредельность – за пределы, а увидел над собой свод: пусть – невероятно высокий, пусть – изукрашенный чудесной росписью или драгоценной мозаикой, но – свод. Предел, выше которого не поднимешься – никогда.
Она не видела больше сияющего совершенства Камней, ни лиц тех, кто стоял рядом. Видела только одно: торжествующую улыбку Огненного, словно бы возносившую его надо всеми.
Она была больше не нужна.

Тягостно и больно было принять решение – единственно возможное; но и медлить больше было нельзя, Нэрданэл понимала это. Мудрость говорила: она должна оставить Огненного его одержимости, его дару – его Судьбе. И гордость сейчас шла об руку с мудростью: оскорбленная гордость дочери Мастера. Всё можно простить, повторяла она про себя; она все простила бы, кроме этого: равнодушия, досадливого безразличия к творениям ее рук – ее души – к тому, в чем была заключена самая суть ее жизни. Впервые ей не удавалось смирить и успокоить заходящееся от тяжелой тянущей боли сердце. Впервые – она не могла и не хотела делать этого. Глухая боль была невыносимой: она плакала, вспоминая.
Мальчишка, рассказывавший ей о смерти матери и втором браке отца - мальчишка, который никогда не признался бы в том, как нужна была ему поддержка Нэрданэл; упорный, болезненно-гордый юноша, жадно впитывавший наставления Махтана; тяжелые и властные, даже в минуты нежности, руки ее мужа, отца ее сыновей…
Нет: мудрой и глубокой любовью, любовью зрелой женщины Нэрданэл по-прежнему любила его. Незачем лгать себе.
Она долго умывалась ледяной водой, смывая следы слез; после придирчиво оглядела себя в зеркале и вышла к мужу. Спокойно известила его о том, что намерена погостить в доме отца. Сколько? – она не знает: долго. Феанаро сдвинул брови в сумрачном безотчетном раздражении, за которым угадывалось подобное легкому вздоху облегчение. Так будет лучше для нас обоих, проговорила она в завершение, борясь с мучительной болью, вновь властно сжавшей сердце. И улыбнулась: на щеках обозначились ямочки. Когда-то ему нравилось смотреть, как она улыбается. Когда-то; давно.
Годы спустя, разумом понимая, что не в ее силах, не в ее власти было удержать Феанаро от страшной его Клятвы, не в ее силах было даже уберечь от Судьбы сыновей, она горько раскается в этом своем решении. Тяжела вина, рожденная несбыточной, без-надеждно опоздавшей надеждой: быть может, можно было изменить, не допустить, предотвратить…
Уже в доме отца услышала она о том, что Феанаро на Совете грозил мечом своему сводному брату – и о том, что приговором Валар ему запрещалось в течение двенадцати лет Валинора появляться в Тирион-на-Туне. Представилось ясно, так, словно видела своими глазами: вскинув голову, с надменной гордостью слушает Огненный приговор Стихий и Сил. Молча. Это обязательно: молча. И, развернувшись резко, уходит.
Мастер Махтан выслушал вести сумрачно, обронив только: жалею, что учил его. Никогда он не говорил такого – даже когда Феанаро отказался признавать его своим учителем. Тот день медноволосая дочь Мастера тоже помнила: отец ссутулился, бессильно уронил тяжелые руки, но только покачал головой. Ученик отрекается от своего учителя, не признавая ничьих прав? - что ж… Пусть. Отец, - только и смогла выговорить Нэрданэл. Махтан через силу улыбнулся и пожал плечами. Бесконечная усталость и горечь были в нем; Нэрданэл не посмела даже пойти за отцом, понимая: любые слова сейчас пусты и бесполезны.
И были еще вести: о том, что на севере Благословенной Земли Феанаро начал возводить новый город, Форменос. Отец Огненного последовал за старшим сыном в добровольное изгнание, оставив правителем в Тирион второго своего сына, Нолофинве. Это никого не удивило. Нэрданэл решила перебраться в дом Индис - отец кивнул, одобряя: Махтан вообще был немногословен. Дочь Мастера сама навряд ли могла бы сказать, почему именно таким был ее выбор, сердцем чувствуя, что он был правильным. Неожиданно Индис оказалась рада ей. Нэрданэл письмом известила Феанаро о своем решении: по-мужски твердо очертились скулы, когда выводила тонкой кистью знаки Тэнгвар Феанореан.
Ответа не было. Впрочем, она и не ждала ответа.

…Говорят, когда прозвучали слова Клятвы, в которой эхом вторили Огненному голоса его семерых сыновей, Нэрданэл просила мужа оставить с ней хотя бы одного из младших. Говорят… мало ли, что говорят. В глухом отчаянье стискивая руки, молча, издали смотрела дочь Мастера на тех, кто стоял в свете факелов: смотрела, понимая – она переступила бы через собственную гордость, если бы это хоть что-то могло изменить; она пала бы на колени, умоляя… Поздно. Поздно было просить, уговаривать, молить: Клятва дана. Лучше всех понимала это мудрая дочь Мастера. Она не стала бы унижаться перед Огненным: бесполезно. Ни слова не сказали они друг другу на прощание; все, что запомнилось – залитое оранжево-алым светом факелов, подобное кованой маске лицо Феанаро, невероятно похожее на лик созданной Дочерью Мастера статуи, – и яростное страшное пламя, бившееся в его сухих глазах.
Он посмотрел сквозь нее – не узнав; не видя.
Молча она отступила в тень.


III. Враг (от Пробуждения эльфов год 4235 по счету лет Валинора)

Это было – как болезнь: тоска по одиночеству. Всегда – везде – где бы он ни был, ощущался внимательный неотступный взгляд. Только Сады Ирмо дарили ему призрачный отдых: временами он ловил себя на том, что ему почти недостает вечного одиночества Чертогов Мандос.
Не-одиночество сводило с ума: не-одиночество и невозможность творить. Он по-прежнему оставался узником: теперь – ежесекундно – поднадзорным. Любой пленник, скованный по рукам и ногам, даже в оковах своих – был бы свободнее. Он боялся сорваться. Боялся сойти с ума (может ли утратить разум – Изначальный?..). И сейчас, шагая по мощеной белым искрящимся камнем дороге, он по-прежнему чувствовал – лопатками, слишком прямой спиной – все тот же неотвратимый и равнодушный взгляд, о котором, как ни пытался, не мог забыть. Взгляд-оковы, взгляд–цепь. Взгляд-ошейник: не вырваться. Не вздохнуть.

Но вот ведь как бывает: по всем летописям судя, по всем спискам «Квэнта Сильмариллион», он должен был сейчас скрываться где-то в горах, страшась гнева Валар и их нового суда. На деле же – ничего подобного: идет по мощеной белыми плитами дороге, не торопясь, входит во врата Форменос, направляясь к дому Феанаро, - и никто не спешит упредить Великих о появлении Отступника, никто не удивляется, а вовсе даже с почтением приветствуют Изначального, ибо для многих он – Мастер, и многие учились у него из тех, кто вслед за Феанаро и государем Финве пришел сюда, на север Благословенной Земли.
Если верить канонам и летописям, он должен бы сейчас дрожать от страха, забившись в пещеру или расселину скалы, боясь ответить за ложь, смутившую душу Феанаро. И почему-то за века, которым суждено пройти следом за этим днем, никому не придет в голову спросить себя: как вышло, что и в пределах Валинора не увидела отступника Варда, не услышал Манве, если вместе они, как повествует «Валаквэнта», видят и слышат все, что происходит в мире? Как вышло, что не отыскал Отступника Гнев Эру и вечный противник Мятежного, могучий Тулкас?
Но - не нашли: потому что не искали. Не искали: потому что не знали за ним вины.
Не нужно было пронизывающего взгляда Великих, от которого не укрыться ничему и никому, не нужно было осанве, чтобы знать о неприязни, которую питал Феанаро к детям Индис; и втайне от Великих – не смогли бы Нолдор ни ковать оружие, ни учиться смертоносному танцу стали. Равно не были тайной для Великих и речи Феанаро, призывавшего Нолдор вернуться в Земли-без-Света.
Нелепость: но какая по-человечески понятная нелепость! Благой Король, убаюканный лживыми и льстивыми речами, до времени не ведает о том, что пригрел аспида на груди; но ложь всегда выйдет наружу, и вот – козни тайного врага изобличены, подстрекатель и мятежник бежит, скрывается от ока Закона – и остается неуловимым до времени… Да будь эта история рассказана людьми и о людях, не было бы в ней ни крупицы неправдоподобия; но – Творцы Мира?..
Впрочем, все это будет потом: сейчас он просто идет к дому Феанаро, рассеянно вертя в пальцах сверкающий необычно ограненный алмаз: думая о своем. Ему необходимо проверить догадку – ту, в которую не хочется верить, о которой не хочется даже думать.

Феанаро возник на верхней ступени лестницы стремительно – словно ждал непрошенного гостя. Отступник поднял на него глаза – и ненужными стали все слова, и не нужно стало даже видеть сами Камни. Потому что в лице Феанаро Финвиона был Свет, памятный еще по безвременным Чертогам Предначалья.
Избранник против Отступника – стояли они, безмолвно глядя друг на друга.
Что ты сделаешь с миром? – молчал Отступник. - По живому – как станешь кроить, переделывая его; как втиснешь его в рамки Замысла, тесные ему, как тесна невыносимо - взрослому – одежда ребенка? Как решишься перечеркнуть еще неведомое, не понятое, не узнанное – живое?..
Тесно тебе, тоскливо тебе стало в пределах Валинора, - молчал Отступник, - но почему же тогда не виденные тобой иные земли ты хочешь превратить все в тот же Валинор? Там – неразгаданные тайны и непознанные истины: но ты убьешь и вопросы, и ответы, ты сожжешь их в пламени своего стремления; и - что потом? Ты – творец, мастер, познающий: что будет познавать тебе?..
Всего на миг опустил Огненный острые черные ресницы, притушив серебряное пламя взгляда, в задумчивости кусая губы; миг спустя – снова поднял глаза на Отступника.
Говори.
Он увидел иной, странный, непривычный мир, отсветом которого сияло золотое солнце в гербе отца. Он задумался о том, что его собственный герб заставляет вспомнить скорее не о солнце или огне – о сияющем камне удивительной огранки; и впервые это тайное, сокрытое значение отозвалось в сердце тянущей мучительной тоской. Но горечь ушла, схлынула: он видел осени и весны иной земли - видел, как в предгорьях гребнем огненного змея (он удивляется этому новому образу, но образ верен, и Феанаро совершенно уверяется, что это не просто сочетание слов, что они есть здесь, огненные змеи с черными острыми гребнями…) встают из волн тумана вершины древних елей; он видел горы, изменчивые, словно облака, и облака, подобные замкам, кораблям и птицам; чешуйками меди и золота устилали землю опавшие листья, горчили на губах коралловые поздние ягоды; он смотрелся в темно-прозрачную гладь лесных озер, словно в зеркало из раухтопаза и мориона, горстью зачерпывал озерную осеннюю воду – и пил, и не мог напиться… Ему, только ему пели седые предзимние тростники, и он, летевший на крылах песни осеннего ветра, был всесилен и беспомощен перед великим чудом любви к этому изменчивому поющему миру; он был болен этой недолговечной красотой – и не желал исцеления.
Оттаивало, смягчалось лицо, улыбка коснулась глаз, в невесомом вздохе приоткрылись губы: сквозь облик Избранника, закованного в адамантовую броню своей избранности, проступали черты мальчишки – пытливого, беспокойного, мечтательного…
И мальчишка сделал шаг вперед – к тому, кто был воплощением бесконечной изменчивости мира.
Они стояли на виду у всего Форменоса; проходившие мимо задерживались на миг, видя: вот, стоят на ступенях двое, смотрят друг на друга. Молчат. И Феанаро не зовет гостя в дом – но и гость не уходит, не спрашивает ни о чем, не говорит ни слова. Прохожие отворачивались и шли дальше, унося в душе невесомо-легкое недоумение.
Новый мир раскрывался перед ним; и не было в этом мире тех, кто опекал и ограждал бы его, - но были опасности и тяготы, неведомые Валинору. Глаза Огненного сияли: он открывал для себя, что значит защищать, и преодолевать, и отступать, чтобы собраться с силами – то была борьба, о которой смутно мечталось мальчишке со страшным и гордым именем; он искал новые пути, и сомневался, и сражался - он вплетал себя новой нитью в многоцветный гобелен мира, он был струной, стрелой и мечом…
И проходившие мимо видели: Огненный снова подался вперед, на шаг сократив расстояние (пропасть?..) между собой и своим безмолвным гостем.
…в этом мире у него были ученики. Недолговечные – это больно, бесконечно больно, но они жаждут знаний, они становятся искуснее и мудрее с каждым поколением, а он проживает с ними все их жизни, краткие, наполненные до краев – выше края!.. Золотое и рубиновое вино их страстей, мечтаний, сомнений и замыслов грозит плеснуть через край чаши, а он, Феанаро – с ними, частица его – в каждом из них; раздаривая, даря себя, не требуя ничего взамен, – они жадны, как неоперившиеся птенцы, но с ними он открывает и обретает новое, и он счастлив, когда, расправив крылья, они взлетают наконец в небо, которому нет предела, – он летит с ними, и ветер ледяной чистейшей водой омывает лицо. Он совсем другой здесь, в этом новом мире, морской ветер - он совсем иной в Алквалондэ, где Огненный и был едва ли более двух раз: там он мягкий, теплый, ласково гладящий кожу. Смирный.
Больно кольнуло сердце: вот что, значит, такое – быть учителем… вот в чем я отказал тебе, артано Махтан, отрекшись от своего ученичества...
Эта боль не ушла: осталась, переплавляясь в осознание и понимание.
И Огненный сделал еще шаг навстречу тому, кто был избавлением, освобождением от Судьбы.
А в пальцах Отступника крошился, рассыпаясь радужной пылью, алмаз, - сияющая пыль скрывала от глаз неведомый мир, осыпалась песком, и вместо неба Покинутых Земель поднимался свод, на который восходила тройная рукотворная звезда, и небо стало подобным знамени – его, Огненного, знамени: под этим небом, под сводом величественного дворца, затянутым лазурным шелком, раскинулся совершенный, прекрасный мир – страна без края, в которой цветение весны сменялось золотом и зеленью лета, и вновь после времени плодов наступала торжествующая весна… Он искал здесь тех, не знавших покоя, недолговечных, похожих на языки пламени, на искры в ночи – и не находил их. Этот мир был прекрасен и вечен: не старел, не умирал, не возрождался. Он искал здесь пронзительные жгуче-белые зимы и осени, истекающие кровью и золотом; искал ледяных духов, чья плоть – сполохи холодного огня и вихрь метели; искал Рожденных-из-Пламени – и огненных змеев своих видений – и тех, что смеялись в лунном свете; искал – и не находил. Один в этом совершенном мире, – не юном, не старом, вечном, – он помнил их всех; один - он метался под лазурным небом, с которого сияла неизменная тройная звезда; он пытался найти несуществующее в мире, где ничто не противостояло ему, где не было ни сокрытого от него, ни тайн для него.
Он понял, как это – терять.
И порывисто шагнул вперед, к тому, кто умирал в этом совершенном мире вместе с ним; умирал – и не мог умереть.
В мире под тройной алмазной звездой было что-то странное – привкус невозможности, зыбкая призрачность; и подумалось вдруг, что такого не может быть, что это мара, наваждение, морок; что никогда и не должна была воссиять эта звезда на неблекнущей лазури, что не таков был путь Замысла, что избранность – мнима, что созданное – лишь инструмент, нет, хуже – проще: лишь камень, что станет началом лавины, под которой окажется – первой жертвой – тот, кто стронул этот камень; что Великая Игра много сложнее, она просчитана на десятки ходов вперед; что мечтанному – провиденному, сокровенному, желанному до мига этой встречи – никогда и не предназначено было сбыться: от начала, от мига рождения, от мига Творения. Сильмарилли крошились в алмазную режущую невесомую пыль в пальцах Изначального, и это было смертью, и избавлением, и освобождением: миг – и не будет больше теснить дыхание незримый доспех избранности; миг – и он, Огненный, станет свободен выбирать любой путь из тысяч, любую судьбу вне русла предначертания: это просто, так просто – ты возьми в ладони свою смерть, свою совершенную, лучезарную смерть, сын Тайли Мириэль, ты сдави ее в руке, пусть течет меж пальцев сверкающими искрами, осыпается, не касаясь кожи – и ты будешь свободен…
- Прочь!..
…прочь гнать эту мысль, манящую, - страшную, смертоносную, - освобождающую; мечту о непредсказанном, ломающем предопределение Судьбы. Видения, образы, мысли, в которых чудится полынная горечь противоядия – прочь! Горький, горше морской воды, отрезвляющий - болезненный, как надрез, сделанный рукой целителя, искус отказа от великого Замысла во имя того, чтобы…
- Нет! Замолчи! - я не хочу…
…я хочу слушать тебя, я хочу увидеть, услышать, ощутить еще раз тот странный, тот смертный мир, который с одного мига, взгляда, слова я полюбил – навеки. Расскажи мне еще – скажи хоть слово, и я откажусь от всего, чем жил – я прошу тебя, пусть твое слово крупицей серебряного песка упадет на чашу весов, нарушив зыбкое равновесие, и я приму решение – еще не знаю, нет, не знаю, какое, но я…
- Уходи прочь! Ты…
…ты показал мне то, чего я не знал – и то, чего я не должен был знать. Ты – суть Сомнения, и я знаю, почему они пошли за тобой – те, о ком не помнит Аман, те, из чьего народа была моя мать – я знаю!..
Что стоит тебе?.. – одного слова будет довольно, но нет, я уже вижу – ты не скажешь его, потому что каждый должен сделать свой выбор сам: ты говорил это или еще скажешь, но это неважно… Ты ведь не станешь бороться за меня? – нет… Почему? Ведь ставка так высока для тебя… почему?
- Что ты стоишь?! Уходи – я не желаю…
…не желаю, но вижу себя – Белого Полководца, почти всемогущего, почти – равного Изначальным; а ты говоришь: как знать, каким будет следующий ход?.. Не обернется ли мое мнимое всесилие тем, что Черный Король сделает один шаг – всего один, отделяющий меня от призрачной Вечности, - и спокойно-равнодушная рука снимет с доски белую фигурку, зачем-то возомнившую себя равной Игроку…
Я ненавижу тебя, я не верю тебе – я знаю, что ты говоришь правду! Я верил в свою судьбу, я был ее избранником, но пришел ты – и больше я не знаю, ни кто я, ни что мне делать. Помоги мне! Изначальный, стоявший у Истока – ты знаешь, какой выбор верен: так помоги же мне шагнуть вперед, направь меня… будь ты проклят! – ты же видишь…
Вижу. Ты разрываешься между привычной, в кровь и плоть вошедшей избранностью – и новорожденной любовью, и не можешь выбрать, и клянешь меня, потому что тебе кажется, что только я могу помочь – и отказываю в помощи; но «помочь» значит – выбирать за тебя, а выбор ты должен сделать сам. Это очень важно. Все иное неправильно – и не имеет смысла.
Выбирай. Сам. Только сам.
Огненный смотрел – и видел, как алмазной пылью рассыпаются в жестких сильных пальцах Изначального Камни; он видел себя восставшим против Судьбы, противостоящим ей, решившимся менять ее пути: пьянящее, страшное чувство – хотя бы на миг стать равным Всеотцу, но не как вершитель Его замыслов – как Противоречащий. Миг восторженного ужаса, миг близости, достижимости невозможного, за которым – ледяной бездной – вечность одиночества: обреченности – отныне и навсегда – идти своим путем: без помощи, без поддержки, без защиты – без возврата. Любопытство, и ненависть, и восхищение; непонимание, насмешки, преклонение – и одиночество, от которого не исцелиться. Горчащий, пряный, пьяный искус пути, непредставимого для Старших Детей, которых еще не зовут Старшими и которые потому – единственные: своего пути.
Пути вне Предначертания.
Вне избранности.
Вне Единого.
- Прочь! Прочь убирайся, слышишь?! Ты… ты…
В голосе Феанаро зверем, запертым в тесную клетку, металось отчаянье, грозя выломать прутья, оборвать привязь. Он выкрикивал еще что-то – злые, жестокие, унизительные слова, - Изначальный, не меняясь в лице, смотрел на него, а потом слова кончились, и в молчании Отступник развернулся и пошел прочь – прочь от дома Феанаро, по мощеной серо-белым камнем площади, по ослепительно-белым плитам дороги – прочь из Форменос.
Один, он уходил навстречу своей судьбе. Уходил прочь, долгожданный и непрошеный гость; уходил, чтобы уже не возвратиться.
Феанаро смотрел ему вслед. Отер со лба пот – отчего-то дрожали руки; и долго еще стоял на пороге своего дома: опустошенный.


IV. Брат (от Пробуждения эльфов годы 4216-4264 по счету лет Валинора)

- Я не держу зла на своего брата. То, что сказано в сердцах, не заслуживает кары: я не нахожу в нем вины...

Если бы у Элдар был обычай избирать себе покровителей среди Стихий и Сил, покровителем Нолофинве Аракано стал бы – нет, не Король Мира, хотя Манве Сулимо есть не только властитель дыхания Арды, не только Ветер, но и Власть. Нет; покровителем второго сына Финве стал бы Намо Мандос, которого часто именуют владыкой Мертвых – что глупо, разумеется, ибо над мертвыми нельзя властвовать – и, возможно, прозвание оказалось столь живучим именно в силу нелепости. Вера не подчиняется законам здравого смысла.
И не в том дело, что Намо – Судия; потому что это тоже неверно. Намо не судит и не осуждает, не приговаривает, не награждает и не казнит. Но Намо Мандос есть Страж; он – Клятва и Слово, и он – Закон.
Далеко от Амана Беспечального, у Моря Восхода, живут люди, верующие в перерождение – а равно и в то, что боги временами приходят в мир в телесном обличье Смертных. Вне всякого сомнения, эти люди сочли бы Нолофинве земным воплощением Намо-Закона. Вне всякого сомнения, они ошиблись бы.
Впрочем, речь не об этом.
Нолофинве не избегал встреч с тем, кого еще не скоро Валинор назовет Черным Врагом – но сторонился его. Причин тому было две, и первая – то затаенное и темное молчаливое чувство, которое испытывал к Преступившему отец. Нет, Финве не говорил об этом с сыном – но всякий раз, когда упоминалось само имя того, боль, гнев и бессилие переполняли глаза Короля Нолдор. Тяжелая, страшная смесь. Нолофинве не расспрашивал. Было нельзя.
Второй причиной было то, что виделось самому Нолофинве. Сперва ускользало: вот, словно бы стоит рядом догадка-понимание, а взглянешь прямо – нет ничего… Потом он понял. Нет, не было в Темном ни потаенной ненависти, ни зла, ни притворства: было лишь это неуловимое нечто, - против Закона, – и Нолофинве понимал, нет, чувствовал, почему того называют Преступившим. Все-таки второй сын Финве был прирожденным государем, и в его глазах Закон должен был пребывать незыблемо. Его «я» отторгало все, что противоречило Закону.
В брате было другое. Что-то знал он, сводный брат Нолофинве – что-то, что заставляло его ненавидеть Преступившего так страшно и яростно, как только ему, Огненному, и было дано. И в то же время брата неодолимо влекло к Преступившему: словно бы ненависть порождала любовь, а любовь питалась ненавистью. Жгучее, смертельное чувство.
Что испытывал Нолофинве к Старшему, что видел в нем?..
Не раз и не два он задавал себе этот вопрос. Привязанность, связанность кровными узами; понимание – и, следствием этого, прощение – многого; да, так, наверное. Но отца и мать Нолофинве любил – глубокой, благодарной любовью; отца и мать он не мог простить Старшему. Он видел, что для отца они, все пятеро, на весах души – легче одного: первенца. Знал: будь их пять дюжин – в глазах отца только Старший был бы единственным. Понимал, почему: не сожалел и не винил Финве. Ревности не было в нем вовсе. Наверное, понимание было его даром: и об это понимание, как о незримую прочнейшую броню, разбивались надменность и презрение Феанаро. Младшему было тяжелее. Младший язвительность Огненного переживал тяжело и беззащитно: самый тихий и мягкий изо всех детей Короля Нолдор – золотоволосый Арафинве.
А Огненный был действительно похож на пламя – яростное, прекрасное, влекущее пламя, притягивающее взгляд – неотвратимо; пламя, к которому тянешься завороженно, кажется – уже всем телом, всей душой, всем своим существом, - против воли, вопреки разуму.
Пламя, неизбежно обжигающее эту - доверчивую, доверившуюся ему – руку.
Отец, отец… Мудрый и гордый государь, твердый в решениях, справедливый и милосердный… все это только слова, пустые в своей заурядности; а просто - Нолофинве с мальчишеских лет мечтал стать таким же, как отец, ибо лучшего правителя и государя не мыслил. Как Финве любил мать, как гордился детьми, как счастлив был, когда доводилось им, уже взрослым, вместе собраться в его доме!.. – не было слов у старшего сына Индис, чтобы передать это удивительное и возвышенное чувство, от которого поднималось, как на теплой искрящейся золотой волне, – сердце, чтобы рассказать об этом единении, которое само казалось величайшим из чудес Земли Благословенной; радостное изумление захлестывало его всякий раз, когда они были вместе, когда соприкасались их души…
Пока не появлялся Старший.
Мгновенно и страшно отдалялся от них отец, замыкаясь в себе: жгучая, тоскливая вина стояла в его глазах, словно стыдился он и жены, и детей – словно стыдно было ему, горько и тяжело стыдно за это счастье, словно раскаивался в радости и близости. Великие!.. – да ведь и не знал почти Огненный свою мать, зато хорошо должен был знать, как это: пустота в душе и пустой дом. За что же такой страшной, тихой, вечной казнью казнил он отца – их отца? Обвинителем приходил Феанаро в дом Финве; и плакала втихомолку мать, и младшие старались не попадаться на глаза. Так это было непереносимо, что однажды, когда у них с Иримэ зашел разговор о Старшем, Нолофинве вдруг выкрикнул внезапно, с болью: «Ненавижу его!» Сестра взяла брата за руку, сжала пальцы, ничего не сказав. В первый раз в жизни (не в последний ли?.. – годы и годы спустя даже над телом отца – не плакал…) он разрыдался глухо, страшно, ткнувшись в сестрины колени. Высвободив одну руку, она стала гладить брата по волосам; потом, миг помедлив, обеими руками обняла, прижала его голову к груди.
Они говорили еще долго. Конечно, кивал Нолофинве, конечно – мы даже представить не можем себе, что значит остаться без матери, без соприкосновения с ее фэа – в самые первые годы, когда это так необходимо. Это рана, шрам от которой остается, быть может, навсегда. Я могу понять. Но он что же, мстит отцу за то, что отец нашел исцеление и утешение? Зачем?
Не знаю, тихо отвечала Иримэ. Отец ведь помнит Фириэль, никогда не забывал о ней – и никогда не переставал любить ее… он в Огненном видит сына Фириэль, и мама знает все, принимает, зная, что часть души и сердца отца навсегда, пока жив мир, отданы - той, ушедшей. Фириэль была его любовью; мама стала – целительницей ран его души. Знаешь, - голос Иримэ понижался до еле слышного, как вздох, шепота, - мама знает ведь это все. Привязанность, утешение, забота – это отец видит в ней, это необходимо ему. Это не любовь: иное. Мама любит его; а он… Нет-нет, но ей это неважно!.. Она счастлива быть рядом и счастлива тем, что необходима ему; понимаешь? Она себя, как дар, отдает ему – всю, без остатка, не ожидая благодарности… Ты знаешь? Да?
Он знал.

После того, как созданы были Камни, положение стало окончательно невыносимым. Феанаро открыто призывал к возвращению в Покинутые Земли. Недоумение царило в Тирион – недоумение, тем более мучительное для Нолофинве. То, что молчали Великие, было объяснимо: Нолдор пришли в Аман по своей воле, им и решать было, оставаться ли в Валиноре или вернуться в Земли Пробуждения. То, что молчал Финве Нолдоран, объяснению не поддавалось. Пусть уже отец скажет, что Исход, к которому призывает Феанаро, слухами о котором полнится весь Валинор, есть его, Финве, решение. Или – пусть пресечет речи Феанаро, дабы Огненный не смущал умы Нолдор неисполнимым и невозможным.
Несколько раз заговаривал он об этом с отцом; Финве или отмалчивался, или согласно кивал – но ничего не изменялось. Для Нолофинве оставалось последнее средство.
Он говорил в Совете, обращаясь к Государю, и Государь слушал его – выпрямившись в кресле, прикрыв глаза. Неподвижная, суровая, немая статуя: и все-таки Нолофинве знал, что Король внимательно слушает каждое слово.
Закончив, Нолофинве умолк. Он знал, что Нолдоран не ответит сразу: считал биения сердца. На пятом ударе Король поднял веки.
Неизбежность и неизбывная тоска смотрели в глаза Нолофинве. Жаркая кровь прихлынула к сердцу, он побледнел, - я же хотел как лучше, отец!.. – и одним движением опустился на колено:
- Отец!..
Он готов был отдать все… за что? Сделанного не вернешь; он был прав – и раскаивался в своих словах, впервые увидев, какую боль они способны причинить. Он был прав, дольше так не могло продолжаться – но что проку было сейчас в этой правоте?..
- Вот как, братец? – голос старшего ударил как плеть. – Ты, значит, решил, что тебе больше пристало место подле моего отца, чем мне?
Чудовищная, больная неправота Старшего схлестнулась со взвешенной и бесполезной правотой Среднего, а на перекрестье их оказался – отец.
- Видишь, братец - это острее твоего языка, - острие клинка упиралось в грудь.
Нолофинве смотрел в бледное яростное лицо брата, в нестерпимо-ярко горящие глаза одержимого; видел, как движутся побелевшие губы – поджимаются, как губы рычащего хищника. Не слышал слов. Смутные, странные мысли скользили краем сознания: с какими же чудовищами, подобными нам, должны мы сразиться?.. – ведь для таких же, как мы, эти клинки: не на оленей, не на скользящих ангви или желтоглазых нгармар охотиться с мечами… к чему готовили нас?.. Он смотрел в эти глаза, сияющие обжигающе-чистым страшным светом минутного безумия, понимая: брат его стал – преступившим, впервые нарушив закон, о котором прежде не было нужды даже задумываться: так непредставимо было поднять оружие на такого же, как ты сам, пожелать забрать жизнь, подобную твоей, вырвать нить из гобелена мира. Оцепенение разливалось по телу, застывало в крови кристаллами льда. Большего потрясения Нолофинве не испытывал за всю свою жизнь. За всю прежнюю жизнь: потому что мир оказался разделен на невозвратимое прошлое – и неведомое будущее, и братья, противоестественно соединенные полосой отточенной голубоватой стали, были единственным сейчас, не оставлявшим выбора.
Когда Огненный умолк, Нолофинве рукой, открытой ладонью отвел клинок и вышел.
…Он шел слепо, не зная, куда идти; не понимая – зачем, слыша только одно – слова, которые ему не забыть, он знал, до Конца Времен.
Мальчики… мальчики мои…

Он был неправ, сказала Иримэ; утомленно потерла лоб; опустила руку.
Он был неправ, а виноват – ты, сказала Иримэ, оттирая с длинных сильных пальцев следы чернил. Нет, Нолме, сейчас говорить буду я; а ты – слушать. Из двоих более виновен тот, кто осознает и понимает больше. Старший часто действует по наитию; чаще – поступает так, как подсказывает мгновение. Нетерпимый, ранимый, противоречащий: тебе это известно так же, как и мне. Так же, как и я, ты знаешь, что в нем нет к нам любви. Его действия понятны и объяснимы: предсказуемы. И ты – ты обязан был предвидеть это. Ты должен был обдумать всё; тебе следовало прежде поговорить со Старшим, с ним вместе прийти в Совет. Сейчас ты скажешь, что у отца не было бы выбора; но решения отца и без того не менее предсказуемы уже, чем действия Старшего, а слово Короля – закон. Ты был прав, Нолме – и ты виноват: больше, чем отец или Огненный. Ты не болен тоской и виной, как Финве; ты не действуешь бездумно, на всплеске сиюминутных чувств, как Старший. Потому вина – на тебе, а не на них.
Нолофинве поймал себя на странном ощущении: словно говорил сам с собой, словно говорил себе то, что прежде не мог и не смел сказать. Как в зеркало, смотрелся в глаза сестры. Голубоватый лед под талой водой были ее глаза. Сострадание и твердость. Как и он сам, сестра умела говорить только правду.
Ты должен говорить со Старшим, сказала Иримэ; она продолжала бесцельно тереть пальцы, на которых не оставалось уже ни следа чернил. Я не думаю, что он услышит или поймет тебя; но ты обязан попытаться. Ты во многом старше него, брат. Великие и без того видят всё: им нет необходимости в твоем свидетельстве, а потому – говори с ним. На Суде – потому что другого случая у тебя не будет. Я не верю, что можно восстановить мир в семье: не верила в это никогда. Но попытаться ты должен. Лучше сожалеть о том, что ты сделал, чем о том, что не сделано.

И был Суд Великих. Хорошо, что прошло время; хорошо, что Нолофинве успел вернуть себе способность мыслить ясно – хотя шелестящий без-надеждный голос отца продолжал звучать в его снах.
- Я не держу зла на своего брата, - говорил он. – То, что сказано в сердцах, не заслуживает кары: я не нахожу в нем вины. Причиной поступка Феанаро – лишь его горячность и любовь к отцу.
Это оказалось тяжело. Тяжелее, чем он думал. Раньше он и представить себе не мог, что станет при других говорить о делах семьи. Это царапало душу, оставляя на ней саднящий след - словно кто-то чужой назвал его избранным именем. Но старший сын Индис не видел другого выхода. Он говорил не для Великих - те сами разберутся, права сестра: он обращался к Огненному, надеясь вопреки предчувствию и знанию: брат услышит. Поймет.
- Брат мой, место в сердце отца, отданное тебе безраздельно, не сможет занять никто и никогда; даже пожелай я этого – не сумел бы. Я пришел в Совет для того, чтобы говорить не как сын с отцом, но как подданный Нолдорана со своим Королем. Я пришел узнать, каково решение государя. И, буде я услышал бы, что сам Нолдоран решил повести свой народ в Покинутые Земли, как прежде привел его в Валинор, я принял бы решение своего Короля. Народ Нолдор чтит волю государя; я пришел узнать эту волю. Если Финве Нолдоран скажет ныне, что Нолдор должны вернуться в Земли Пробуждения, первым стану я плечом к плечу с тобой, брат мой по отцу. Я открыт тебе; ты знаешь, что я говорю правду. Я не упрекаю тебя; я понимаю. И на мне вина, хоть я и не скрывал своих мыслей и намерений: вместе мы должны были прийти в Совет…
Даже не глядя на отца, Нолофинве чувствовал его благодарность – жаркую, виноватую, как невольные слезы.
Огненный молчал: опасные искорки в его глазах вспыхнули на миг – и угасли.
- Там, где между двумя возникает непонимание, нет того, кто виноват во всем, и нет того, кто совершенно прав. Вина на обоих: на том, кто не смог понять – и на том, кто не сумел объяснить. Своей вины я с себя не снимаю; оба мы в ответе за случившееся. Не только ты, Феанаро Куруфинве, но и я действовал поспешно и необдуманно. Великие пусть судят обоих: это будет справедливо.

…Таков приговор Валар: ты, Куруфинве Феанаро Финвион, покинешь Тирион-на-Туне на двенадцать Валинорских лет. Время это дано тебе, дабы мог ты заглянуть в свою душу и взвесить на весах ее тяжесть своего проступка; дабы вспомнить тебе, кто ты и что ты. В изгнании искупишь свое деяние и по истечении этих лет будешь прощен, если и сородичи твои простят тебя...

Бесцельно бродила по дому мать; все чаще – просто сидела, бесконечно расчесывая волосы (…жаркий полуденный водопад, сияние расплавленного золота…), невидяще глядя в окно. Она не говорила ни с кем. Не плакала. Сидела и ждала, водя гребнем по тяжелым золотым прядям. Отец решил не возвращаться в Тирион-на-Туне. Отец отправился в изгнание вместе со Старшим – и Индис Лаурэфиндэ, Индис Златокудрой, не было места рядом с ним.
- Аммэ, - Иримэ взяла мать за руку – ту, в которой зажат был позабытый гребень. Брат стоял рядом и чуть позади.
- Аммэ, тебе лучше поехать к твоему брату. К государю Ингве. Когда вернется отец, вернешься и ты. Но пока тебе лучше будет там. Не можешь ведь ты все эти годы сидеть у окна, ожидая отца? – и за ним ехать не можешь. Когда отец вернется…
- Он не вернется, - проговорила Индис, не отводя взгляда от окна. Голос звучал глуховато, стесненно, словно она долго плакала: вот только не было слез в ее глазах. – И не все ли равно тогда, где я буду…
- Так будет лучше, - мягко продолжил Нолофинве. – Финдис и Фаниэль поедут вместе с тобой… так будет лучше и для тебя, и для них, а у отца меньше будет поводов для печали, если он будет знать, что…
Он все говорил верно; он говорил правду. Не знал только, как закончить фразу.
- А вы все решили уже, взрослые мои дети, - впервые она улыбнулась. Как капля горчащего меда была эта улыбка. – Что ж, наверное, вы правы…
- Сестра, - позвала Фаниэль, заглядывая в дверь. Иримэ вышла, но вскоре вернулась – уже не одна.
- Государыня Индис…
Вошедшая была в темно-коричневом, теплого тона, простом платье, вышитом золотой нитью; медные волосы ее были забраны в тяжелый низкий узел на затылке, но непокорные пряди норовили выбиться из-под золотой сетки, змеясь по плечам. У женщины были резковатые, почти мужские черты лица. А еще – ей явно было неловко и в этом доме, и в этом платье: длинные сильные пальцы беспокойно перебирали звенья золотого, украшенного темными густо-красными камнями пояса.
- Да будет тебе радость, госпожа, - проговорила она, поднимая глаза на Индис. – Я слышала, что ты хочешь покинуть Тирион и уехать к своему брату…
- Весь Тирион, кажется, знает об этом, кроме меня самой, - невесело усмехнулась золотоволосая, встав навстречу гостье и протягивая ей руки. – И тебе радости, госпожа Нэрданэл.
- Позволишь ли мне ехать с тобой?
- Женам изгнанников пристало держаться вместе. Я… буду рада.
Иримэ и Нолофинве отошли в сторону, не желая мешать разговору.
- Хорошо ты придумала, сестра.
- Я ничего не знала. Нэрданэл выбрала сама, и я удивлена не меньше твоего, Нолме – хотя удивляться тут нечему, - она взглянула на женщин, присевших все на ту же скамью у окна. Нэрданэл и Индис не разнимали рук.

Тянулись годы Валинора; Нолофинве правил в Тирион-на-Туне, получая изредка вести от отца из Северного Оплота Нолдор, возведенного Старшим. С матерью он виделся часто, неизбежно замечая: тихая тоска притаилась на дне ее глаз, никуда не ушла. Нэрданэл почти всегда была рядом с ней. Отец не посещал празднеств и отказывался появляться в Валимаре
Не пришел он и на этот раз, хотя всех Нолдор призвал Манве на празднество Первых Плодов, желая примирить сыновей Финве.
Иной и лучшей возможности не представится тебе, Нолме, говорила сестра; срок изгнания, назначенного Великими, еще не истек – но, может быть, тебе удастся уговорить Короля Мира смягчить приговор. Возможно, и не нам судить о правоте Великих, но мне кажется, что изгнание и решение отца лишь укрепило Старшего в его подозрениях. Я не знаю, что ты скажешь и что сделаешь; но лишь ты можешь прекратить вражду, которая принесла нам столько горя. Я почти не верю в то, что это возможно, Нолме; но ты должен попытаться. Хотя бы – попытаться.

Да, отец не пришел на празднество. Но Старший был здесь – в темной простой одежде, без венца. Рядом с ним – умолкали; рядом с ним не звучал смех и гасли улыбки. Снова Иримэ оказалась права; и Нолофинве должен был сделать первый шаг, но – какой?..
Решение пришло внезапно; и Нолофинве едва не рассмеялся его простоте. Больше не будет розни; никогда больше не придется им слышать шепотный мертвый голос отца; не будет больше ни отчужденности, ни переполненных тоской и стыдом глаз.
- Феанаро Финвион, - заговорил Нолофинве; и его слышали все. – В Круге Судеб я сказал слово - ты слышал его. Слово мое неизменно: я не виню тебя. Во мне нет обиды. Пусть ты лишь наполовину брат мне по крови, но ныне в сердце своем воистину братом назову тебя. Ты будешь вести, а я – следовать; и станет так.
Он распахнул свою душу и сердце, впуская брата; ответное прикосновение было настороженным, почти вкрадчивым, глуховатым и мягким. Огненный не стал открываться.
- Я слышал тебя, Аракано, - кивнул он и, миг помедлив, сжал протянутые ему – ладонями вверх – руки. Большего не ждал Нолофинве, на лучшее не надеялся; но что-то не давало покоя.
Радость плеснула вокруг золотой искристой волной: слишком многих коснулся разлад между братьями, и чувства были сейчас ярче, чем приглушенный свет дерев – наступал Сумеречный Час…
Не Сумеречный, нет!.. Радужное болезненное мерцание наполнило воздух – словно вихрь поднял облако мельчайшей бриллиантовой пыли. Нолофинве прикрыл глаза: от зыбкого многоцветного марева закружилась голова; а когда поднял веки, на потемневшем своде небес сияли звезды – все ярче, холоднее, беспощаднее, ибо была ночь, а Время покидало землю Валар.
Чьи-то жесткие пальцы впились в его руку.
- Отец… отец…
Лицо Арафинве светилось в подступившем мраке – известковой, мертвенной, неживой бледностью.
- Нет, нет… - невнятны были слова. – Не успеть уже – о!.. Не успеть… зачем ты, отец… поздно, всё поздно…
Дальше Средний слушать не стал.
Он бросил коня в галоп с места, ветер обжег лицо – но время шло складками, словно шкура зверя, и двигаться стало вдруг трудно, он словно бы плыл в тяжелой медленной воде, и мрак был позади, и тьма – впереди, и было нечем дышать – как прилив перекатывает мелкую гальку, так время катило его вперед, неспешно и безразлично – он не знал, сколько прошло минут, часов, дней до мига, когда волна выбросила его на камни дороги, ведущей к вратам Форменос. Никогда прежде он не был здесь.
…он бежал к главной площади, потому что именно там должен был стоять дом отца и брата – потому что туда текли сотни огней, потому что там было светло, словно встало над площадью зарево пожара. Потом – шел, раздвигая толпу: на него не смотрели, не глядя, давали дорогу.
А потом внезапно он остался один в круге света сотен факелов.


V. Клятва (от Пробуждения эльфов год 4264 по счету лет Валинора)

И была ночь.
Ночь была, когда посланник Великих склонился перед сыном Финве, прося следовать за ним. Он ничего не объяснял и не рассказывал: это раздражало. Стремительно, нетерпеливо шагал Огненный рядом с ним к кругу золотых тронов в Собрании Великих.
Темны были одежды Валар: грозовые облака и штормовые волны, и горы, грозящие обвалом, мертвая палая листва и сожженная ночным заморозком трава. Растерянность и бессилие. Миропорядок был нарушен – не исподволь, но внезапно, стремительно: разом.
…ведь дурную траву рвут с корнем, не так ли, Великие?..
- Вот как, - задумчиво проговорил Огненный.
- Вот, значит, как, - тень насмешки скользнула в голосе – змеей по камню.
- Чего же хотят Великие от изгнанника? – открыто усмехнулся он.
Чего и могли они хотеть от него? Огненный уже видел выжженные, оплавленные остовы Дерев Света, зная: лишь он один отныне хранит частицу этого сияния – лишь он один способен воскресить Древа.
Только к чему ему это?
Вот как? – снова усмехнулся он про себя. Тот предлагал выкупом за Камни, за отказ от Замысла – весь мир; что же предложите мне вы, его родичи? Свою благодарность? Или, быть может, отмените приговор?.. Нет уж, Великие; созданного мной вам не получить – а прощение свое можете оставить себе.
Разве тебе принадлежит Свет, заключенный в Камнях?
- Разве мне принадлежат металлы и камни, огонь горна, соль и вода? Или никто не вправе сказать – вот, это создано мной, - если и самый материал, глина творения, не сотворен им? Или все в мире принадлежит вам, а мы живем в этом доме лишь из вашей милости?
Но ваш дом – Валинор; или ты так прикипел сердцем к своим творениям, что не расстанешься с ними и ради того, чтобы спасти этот дом?
- Единый назначил нам наследовать весь мир; вы же держите нас в золоченой клетке и говорите – вот дом ваш! Нет, не для вас то, что создано мной; и я - не желаю, чтобы по-прежнему весь мир пребывал лишенным Света, дабы вы могли наслаждаться безмятежностью и покоем!
Словно бы в сердце грозы стоял он: тяжелее мрака, сомкнулись вокруг исчерна-лиловые тучи. Тростинкой казался Огненный пред их мощью – но не было силы, чтобы сломать, ни согнуть эту тростинку.
- Не в вас – исток Света, заключенного в Камнях; никто из вас не может сказать – вот, я господин этого Света, и Свет есть я! – Огненный рассмеялся. – Или вы, наместники Единого, призванные обустроить дом для Его Детей и служить им, возомнили себя равными Ему? Нет; я не уступлю вам, Великие. Вы не вправе требовать – вы можете лишь просить меня; но я не склонюсь к вашей просьбе. Ни добром и ни силой вы не получите от меня Сильмарилли.
Он балансировал на режущей грани жизни и смерти – и знал это; но знал и то, что вся мощь Великих бесполезна сейчас, что Закон на его стороне – и что они не посмеют преступить этот Закон. Дерзко и насмешливо он смотрел на них; неуязвимый для Владык Арды, был выше их, ибо больше не нуждался в них: лишь они – в нем. Он сделал еще шаг по тонкой грани Судьбы, испытывая Стихии и Силы, дразня их запретным, невозможным – преступным:
- Я не уступлю вам; и вы получите Камни, только если я буду убит – первым в Земле Аман! – его было право сейчас, его сила, и он наслаждался мгновениями своего торжества – жгучими, пьяными, кружащими голову: мгновениями жестокой пряной вседозволенности и бессилия Великих.
- Не первым.
Феанаро окаменел. Мало кому из эльфов Земли Благословенной доводилось слышать этот голос; Огненному - лишь единожды. То был голос, провозгласивший приговор – обрекший сына Финве на изгнание. Медленно, про себя отсчитывая мгновения, Огненный повернулся туда, где в исчерна-багровом сумраке мерцало лицо Владыки Судеб; взглянул в черные провалы глаз – и миг спустя, не выдержав, отвел взгляд. Вспомнилось вдруг: неровный неживой голос Инголдо, потом - Аракано, исчезнувший во тьме – перестук копыт…
Не успеть… зачем ты, отец… поздно…
- Великие! Форменос…
Зло, остро кольнула мысль: вот как? Значит, еще до того, как его призвали в Совет, Великие послали в Форменос гонца? Не сомневались, значит, в его согласии?..
- Тьма пришла в город – мрак, лишенный облика… смерть! Преступивший… Мелькор был там тоже. Финве Нолдоран убит. Камни… Камни исчезли.
Отец.
Камни.
Феанаро пошатнулся - смертельно раненный; скрипнул зубами.
- Будьте прокляты. Прокляты все. Проклято ваше празднество, и проклят будь тот час, когда я ответил на ваш призыв. Стражи мира, бессильные сохранить мир - незрячие, провозгласившие себя всевидящими: прахом будь ваша власть и могущество ваше! Родня Моринготто, видящего много больше, чем вы – я презираю вас, недостойных ненависти. Будьте вы прокляты… прокляты! – он дрожал натянутой до предела струной; слова были желчно-горькими на вкус, он едва сознавал сейчас, что говорит – а кому, не имело ни малейшего значения.
Невидящим взглядом Огненный обвел недвижные статуи на золотых престолах – и бросился во мрак.
…Вот, значит, как?
Вот – так.
Черный Король сделал свой ход: неизбежный, единственно возможный. Теперь дело за Белым Полководцем.
Нелепое сравнение… нелепое?

Скакун Ороме, подчиняющийся лишь Охотнику? – что с того?..
Время, сходящее с ума, лиги пути, ставшие невесомой пылью под копытами? – какое тебе дело?..
Дни, сминающиеся, как тонкая жесть под ударами молота? – пустое!
Он не замечал этого.
Он просто очень хотел оказаться дома.
Он хотел быть в Форменос. Сейчас. Немедленно.
Врата.
Дорога.
Площадь.
Кто-то, статуей застывший у распростертого на бело-серых плитах тела: преклонил колено, сжатая в кулак правая рука – у сердца.
Неважно.
Огненный остановился, на полушаге – задохнувшись, видя только – этого, простертого на камнях площади.
Впервые перед ним открылась смерть.
Мать, уснувшая в вечном серебристо-зеленом сумеречном покое Садов Лориэн?.. – нет. Мать казалась живой; спящей. Здесь было – другое. Было бескровное лицо и глаза, похожие на два осколка серого стекла. И синеватые губы, на которых умирала улыбка, исполненная возвышенного нездешнего покоя: словно долгие годы мечтал об отдыхе Финве Нолдоран и вот теперь, наконец, обрел его. Вот если бы только не глаза, неотвратимо притягивающие взгляд – стыло поблескивающие, ледяные, с неподвижными, в лед вмерзшими точками остановившихся зрачков…
Было стыдное, неуютное ощущение: хотелось коснуться мертвого. Не от сыновней нежности, не из желания проститься: чтобы понять, действительно ли так холодна бескровная кожа. И было что-то неправильное, недопустимое в этом желании. Была противоестественная красота мертвого лица, не дававшая отвести взгляд. И виднелась из-под верхней губы полоска ровных зубов, похожая на ряд потускневших жемчужин.
Первая смерть.
Завораживало: изменилось, другим стало лицо. Незнакомым. Невозможно было позвать этого по имени; непредставимо было сказать - отец. Этот, с остановившимися глазами, со странной, пугающе-покойной улыбкой, не был больше ни Королем Нолдор, ни отцом Огненного Духа. Хотелось, чтобы – не смотрели. Нужно было отвести взгляд.
Феанаро сорвал с себя плащ – темный, простой - и укрыл им тело Короля. И направился широкими шагами в дом.
Странно: везде, где можно было видеть необработанные камни и металл, они не изменились; но все, до чего коснулась рука мастера, - поблекло; потускнело; выцвело. Словно и у камня, и у металла есть кровь, которая может вытечь по капле.
Одно не утратило здесь яркости: медно-вишневые – металл и лак – и хрустальные брызги на каменной мозаике пола. Словно кто-то сдавил рукой спелый плод: густой, терпкий и сладкий сок брызнул сквозь пальцы. Уже понимая все, Феанаро опустился на одно колено, наклонился, подобрал несколько застывших капель. Из таких, - шевельнулась невесомо ненужная мысль, - красивое вышло бы ожерелье… Он поднялся, бездумно пересыпая в ладонях застывшие брызги вишневого сока и родниковой воды. Он уже знал, кто побывал здесь; знал бы, если бы даже не выкрикнул это имя, захлебываясь необъяснимым ужасом, гонец из объятого мраком Северного Града Нолдор. Он ни с чем не спутал бы след того, кем восхищался, кого ненавидел, кого любил - всю жизнь. Даже в этих застывших брызгах жила еще капля силы того. Но не его сила обратила в тусклые бесцверные стекляшки камни чудесной, «звездной» огранки; не его сила заставила золото поблескивать тусклой латунью, отняла живое сияние у серебра, заставив его сочиться мертвенной тяжестью свинца.
Камни…
Он знал; знал наверное, что будет так. Что так – уже – есть. И все равно это было ударом: глухим, страшным. Померк свет факела, стал как кровь: темная, стылая. Он пошатнулся от тяжести беззвучия, рухнувшего на плечи. Слышал свое дыхание: хриплое, срывающееся. Невыносимо колотился в висках пульс: еще немного – и лопнут вздувшиеся жилы. Дышать было нечем. Он подумал еще, что так вот, должно быть, приходит смерть. Не было страшно; хотелось, чтобы – скорее закончилось. Он не успел понять, когда опустился на пол, прислонился жарким затылком к стене. Камень казался сухим, хрупким: надави – осыплется мелкой, забивающей горло пылью.
Хватая пересохшим ртом воздух; хрипом:
- …атар… - кашлянул; повторил с усилием, одними губами, но – внятно, - а Тому, к Кому Огненный обращался сейчас, довольно было бы и мысли без слова, но он все-таки выговорил: - Илуватар. Замысел – исполнится. Мечом Твоим, рукой Твоей стану - я. Арда будет чиста от зла. Услышь меня, Всеотец. Услышь меня.
Острые застывшие брызги хрусталя и металла резали ладонь. Боль не ощущалась. Была пустота: глухая, темная, расчерченная кровавыми дымными сполохами. Слова падали в беззвучие мертвых чертогов, слова тонули в нем, слова невесомым прахом оседали на каменные плиты пола. А он – он хотел докричаться, чтобы – снова – бесконечное всепроникающее сияние, из которого сотворены, которым – рождены были Камни, чтобы – раствориться в Свете, чтобы стать – с Ним – Единым. Чтобы стал Свет – яркий, ярче света Двух Дерев, живой, проникающий в душу, переполняющий, переплавляющий ее, чтобы глаза, чтобы лицо заливал – Свет, которого прекраснее и чище нет – ничего, чтобы был – из этого сияния – Голос, говорящий: Ты – Мой. Чтобы не стало более ни горя, ни сомнений, ни страха, ни сострадания – только высшее, совершенное счастье быть с Ним, который – Свет: быть воплощением этого Света и его орудием.
Но Он - молчал.
Молча вышел Огненный из опустевшего дома; молча направился прочь, во мрак. Куда – знал только он; долгое время его не видели ни в Форменосе, ни в Тирионе.

Будь то друг или враг, запятнан иль чист,
Моринготто отродье иль светлый Вала,
Элда ли, майя, Пришедший Следом –
Из Смертных, в Эндорэ еще не рожденный, –
Ни закон, ни любовь, ни союз мечей,
Ни страх, ни опасность, ни Судьбы веленье
От Феанаро и рода его
Не спасет того, кто коснется, скроет,
Найдя, сохранит - или прочь отринет
Сильмарил. В том все мы клянемся:
Смерть ему скорая от нашей руки,
Скорбь – до края времен! Услышь нашу Клятву,
Всеотец Эру! Вековечной, вечной
Тьме обреки нас, если отступимся.
На горе священной - будьте свидетели,
Нашу клятву помните, Манве и Варда!

Это будут повторять десятки раз – и Элдар, и Смертные: «…и Манве они призывали в свидетели, и Варду, и священную вершину Таникветил»; и никому за тысячи лет не придет в голову такая простая и, вроде бы, очевидная мысль: как вышло, что Феанаро призывает в свидетели тех, кого еще совсем недавно называл – родней Моринготто, о ком только что говорил, что они хранили лишь для себя тот Свет, на который поскупились для Эндорэ, - против чьей власти и воли восстал, призывая Нолдор вернуться в Покинутые Земли?..
Нет; Эру Всеотца призывал он в свидетели, одному Ему клялся, лишь Его власть – над собой – признавал, сыном Единого, мечом Единого, рукой Единого мысля - себя. Была – беспощадность, и обреченность, и без-надеждность. Была уверенность: сама Смерть перед ним – отступит. Неисцелимо: одержимый. Избранный. Осужденный, в себе самом носящий и прозрение, и, преступлением – небесную гордыню; и приговор; и кару.

Казалось, все Нолдор Валинора собрались здесь, в Тирион. Кто-то молчал; иные – и их было больше – возвышали голоса, требуя отмщения за смерть Короля. И стоял на ступенях дворца Нолофинве – с неподвижным, словно бы окаменевшим лицом. Правитель Тирион должен был принять решение. Правитель Тирион безмолвствовал, отмеряя и взвешивая. Он ждал.
Наконец, поднял руку – и замерла площадь.
- Народ Нолдор! – голос его, глубокий и звучный, колокольным звоном отражался от стен. – Слушайте…
- Слушайте, что скажу вам я – сын и наследник государя Финве!
Явившись нежданным, он шел сквозь толпу – не в королевском облачении, в простой темной одежде; и не венцом белого золота – кожаным ремешком перехвачены были его волосы. Толпа расступалась перед Огненным, давая дорогу: так раскаленный клинок проходит сквозь масло, не встречая сопротивления.
Легко взбежал по белоснежной лестнице; остановился, двух ступеней – двух шагов не дойдя до брата.
- Слушайте! Я поведу вас…
Оглянулся через плечо: вспомнил ли? Понял ли?
Нолофинве не откликнулся, не ответил: еле заметно склонил голову.
Потому что второму сыну Финве никогда не были нужны клятвы: довольно было слова. А слово было сказано.
Тогда Огненный произнес эту клятву – выкрикнул ее в кровоточащее звездами небо, как вызов или предсмертное проклятие. Так – яростно, с последней гордостью – клянутся тому, чье имя свято, как имя отца или короля; как имя того, кто уже – покинул, оставил, отвернулся, вопреки твоей вере и памяти, уже – забыл.
И, стоя в свете факелов, среди отблесков вознесенных к небу клинков, он впервые ощутил всю невыносимость одиночества.
Он был – один.
Вся гордость – ранимая, ранящая, - одинокого подростка, творца, избранника, ставшего – ненужным; вся гордость мятежника, осознающего предреченность и предсказанность своего мятежа; вся обнаженная гордость на режущей, волосяно-тонкой грани гордыни - вся гордость Нолдор стояла сейчас на площади Тирион. Жгучее и влекущее пламя, за которым, которому - не следовать – невозможно.
Семь мечей взлетели к небу – языками рыже-алого погребального костра. Семь голосов возвысились в мертвой тишине площади, повторяя страшные, безвозвратные, жгучие слова Клятвы: той, которой вовеки, пока жива Арда, суждено называться просто – Клятва.
Невозможно было – по-другому.
- …И пусть запомнят эти слова Манве и Варда, те, что властителями Арды именуют себя – пусть слышат они эту клятву на вершине Таникветил!
- Пусть слышат, - глуховатым эхом: это – сыновья.
…Мальчишка Тъелпе смотрел во все глаза, жгуче жалея – жгуче желая быть там, на белых ступенях, встать рядом с отцом и дедом. И если кто-нибудь взглянул бы сейчас в лицо внука Феанаро, юного Тъелперинквара Куруфинвиона, то увидел бы в этом лице отблеск горнего сияния Камней.
Но все глаза были устремлены на Огненного: на мальчика никто не взглянул.


VI. Сын (от Пробуждения эльфов годы 4264-4283 по счету лет Валинора; по счету лет Эндорэ год 872)

Губы еще горели от жгучих слов Клятвы, когда пред войском Нолдор предстал посланник Манве: лазурные одежды его сейчас казались густо-синими, багровым отливало золото шитья.
- Выслушайте слово Короля Мира: лишь один совет противопоставит он безумию Феанаро. Остановитесь! Ибо настал злой час, и путь ваш приведет вас ко многим скорбям, которых вы не предвидите. Валар не окажут вам помощи в этом деянии; но не будут они и чинить вам препятствий, ибо вы должны знать: как пришли вы в эту землю по своей воле, так же и уйдете вы. Но ты, Феанаро, сын Финве, изгнан самой своею Клятвой. Ты говоришь, что Мелькор – Вала; но тогда и клятва твоя тщетна, ибо не суметь тебе повергнуть никого из Валар – ни теперь, ни когда-либо в пределах Эа, буде даже сам Эру, Кого призывал ты в свидетели, сделает тебя втрое сильнее, нежели есть ты ныне…
Странное было в словах посланника: неправильность, которой Маитимо не сумел понять тогда – отец не дал им времени на размышления. Ты, Феанаро, сын Финве, изгнан самой своею Клятвой… Много раз, уже в Покинутых Землях, вспоминал старший сын Финве эти слова, не понимая, почему слово Великого было обращено только к отцу: разве они, все Семеро, не дали той же Клятвы? Разве не клялись и они именем Эру? Никто, кроме Всеотца, не властен был разрешить сыновей Огненного от Клятвы – почему же изгнание она сулила лишь одному Феанаро? Маитимо так и не сумел найти ответа на этот вопрос.
Слов отца, обращенных к воинству Нолдор, он не запомнил; зато запомнил то, что Огненный ответил посланнику.
Может статься, Эру вложил в мою душу пламя, сила которого неведома тебе; если не суждено мне большего, то, по крайней мере, я нанесу Врагу Валар такие раны, что даже Могучие в Круге Судеб будут дивиться, услышав об этом. О да; придет час, и сами они последуют за мной! Прощай!
Майя поклонился старшему сыну Финве, и канул во мрак ночи, не промолвив больше ни слова. И показалось: никто более не помышляет о том, чтобы повернуть назад – даже из тех, кто прежде противостоял Огненному.
Пусть воинства лежал в Алквалондэ; Олве, говорил отец, не откажет Нолдор в кораблях, чтобы доплыть до Покинутых Земель. Уверенно и легко направился он во дворец Кириарана.
Олве отказал.
Для Нолдор оставался только один путь: через пролив Хэлкараксэ. Об этом говорили на совете в Тирион – но как-то вскользь; может быть, потому, что речь о возможном несогласии Олве завел Арафинве – а Огненный никогда не считался с мнением младшего из трех братьев. Зря, наверное: Арафинве был женат на дочери Олве, кому как не ему и было знать, что на душе у Короля-Корабела.
- Ты требуешь того, о чем можешь лишь просить, Феанаро Финвион. Нет у тебя права приказывать Королю Тэлери, как нет такого права ни у кого, кроме, быть может, Великих. С тобою скорблю я о гибели твоего отца; но вижу, что горе и гнев омрачают твою душу и застят взор.
Спокойно говорил Олве, но с твердостью принявшего решение.
- И слушай: есть в мире то, что возможно создать лишь единожды; корабли наши для нас – то же, что для тебя Сильмарилли: подобного нам не создать никогда…
Ах, напрасно, напрасно помянул мудрый Кириаран Три Камня! В глазах Огненного затеплилось угрюмое темное пламя: разгоралось все жарче, все страшнее.
- Тогда, - тихо, сдавлено проговорил он, - я возьму силой то, что ты не хочешь отдать мне по доброй воле.
- Тебе не позволят этого сделать, родич. Нет у тебя права на то, что создано руками Тэлери. Остерегись, сын Финве: кто идет, дабы пресечь беззаконие, не должен преступать Закон.
- Валар оказались бессильны перед Тьмой; ныне я сам – Закон, и судия, и вершитель! Не стой у меня на пути, Кириаран!
- Злом не одолеть зло, беззаконием не смирить беззаконие. Я не подчинюсь твоему приказу и не уступлю тебе, Феанаро Финвион: не потому, что так желают Великие, но потому, что я – против. Тэлери – не подданные тебе, и я все еще король. Я велю выставить стражу у кораблей.
Он сделал знак тэлеро, стоявшему у распахнутого окна, внимательно слушавшему разговор. Тот на миг склонил голову – взглянув на Феанаро, усмехнулся уголками губ, тряхнул светло-пепельной гривой волос; вышел.
- Не все в мире вершится по твоему велению, Феанаро, не все покорно тебе; и ты не выше прочих. Сам Король Мира – лишь первый среди равных: и он спрашивает совета своих сестер и братьев, и над ним есть Единый; ты же не желаешь слушать никого.
- И надо мной есть Единый – Его волю исполняю, Его велению следую! Говорю тебе, Кириаран – не стой у меня на пути!
Олве покачал головой; сказал тихо, горько:
- Я вижу пламя в твоих глазах, Финвион – но это пламя одержимости и безумия. Недобрый путь избрал ты, он не приведет ко благу. Одумайся! Ты…
- Я выслушал тебя, - жестко оборвал его Огненный. – Я слышал довольно. Прощай – и не говори, что я не упреждал тебя, Кириаран!
Стремительно покинул он дворец Олве; сбежал по широкой пологой лестнице, зашагал к кораблям. Знакомый пепельноволосый насмешник преградил ему путь.
- С дороги! Добром или силой, но я добуду эти корабли!
- Нет, Финвион, - тэлеро усмехнулся весело, дерзко. – Ни добром и ни силой: ты слышал слово моего государя.
- С дороги, - сквозь стиснутые зубы: меч уже был в руке Огненного, упирался острием в грудь тэлеро. Тот не отступил.
- Ты думаешь, так легко напугать приемного сына Олве? Уходи и уводи своих подданных, Куруфинве Феанаро Финвион: ты не пройдешь здесь.
- Ошибаешься, - свистящий шепот и свист стали, рассекающей воздух, слились воедино.
…наверное, они не верили. До последнего мига не верили, что это, непредставимое, невозможное, может случиться с ними – что Огненный, пусть и в ярости, способен решиться на деяние, возможное лишь для Врага. Наверное…
Безумие умирающего мира, располосованного сталью, накрыло Маитимо; он видел, как тэлери бросились к отцу, как, покачнувшись, Огненный упал навзничь – Маитимо уже был рядом, и меч был в его руках – о, Феанаро хорошо учил их, своих сыновей, свои орудия! – с любовью, как с любовью затачивают и полируют клинок, - и тело начало действовать быстрее, чем оглушенный черным безумием разум, он должен был спасти отца, он ударил, не понимая, что делает: хруст и влажный всхлип рассекаемой плоти, - плеснуло жарким, мокрым – краями раны разошлась явь, в беззвучном мучительном вопле обнажив изнанкой – черный провал не-бытия; хрипло вскрикнув, Маитимо рухнул, роняя меч, на колени, завалился на бок – его вырвало, вывернуло наизнанку, кашляя, он сплевывал жгучую горько-кислую от желчи слюну, и мир кончался – мир умирал, корчась в муках, здесь, сейчас, в нем – это была смерть, и у нее был вкус желчи, крови и железа.
…малодушная женщина. Трус – встать!.. Корабли…
Издалека – сквозь рыхлое, тошнотворно-мягкое, сквозь подступающую глухоту, гнойными пузырями взбухавшую в ушах – доносился голос отца: хлесткий, жесткий - бессильный заставить старшего сына подняться… и все-таки зацепилась за край умирающего сознания мысль – уйти: он, не чувствуя своего тела, встал на четвереньки – страшная в нелепости своей фигура; его подняли – за плечи, под мышки: тяжело он обвис на чьих-то плечах.
Потом была палуба, и мерное колыханье волн, и воздух с запахом морской соли: не крови. И младший пытался напоить брата водой, но руки у него дрожали, а Маитимо не мог сделать ни глотка, зубами стучал о горлышко фляги и, глядя на младшего горячечными неузнающими глазами, всё просил пить – а пить не мог…
Наконец Рыжему удалось влить в черный провал распяленного хрипом рта немного воды. Старший захлебнулся; закашлялся; взгляд его обрел подобие осмысленности:
- Чт-то… что я – сделал?..
Не было в мире силы, которая заставила бы Рыжего сейчас ответить на этот вопрос.
- Ты пей… пей… - беззвучно и бессмысленно повторял он, и краем сознания Маитимо понял, что уже давно Рыжий стоит около него вот так, на коленях, повторяя как заклинание эти слова, пытаясь дрожащими руками влить в рот старшему хотя бы каплю воды. Братик… - скользнула невесомая мысль. Он видел, все еще видел черные страшные прорехи, рваные раны в ткани бытия, и все никак не могли сойтись края этих ран – мгновениями они виделись ему пересохшими от безмолвного крика безгубыми ртами, смертной, убийственной жажды которых он не мог утолить, и не мог свести края ран – и ничего он больше не мог, потому что бытие кричало о его вине – он падал в бездну бесконечной тоски, страшно, глухо воющей, рвущей душу из тела, и не было сил бороться, не было, не…
- Пожалуйста, пей…
…но он вынырнул!.. Он сумел, выбрался, по ниточке прерывающегося шепотного голоса – вытянул себя из бездны.
- Братик… - выговорил хрипло; собрав последние силы, улыбнулся в ответ отчаянной радости, плеснувшей в глазах Рыжего, хотя казалось – от этого усилия треснут запекшиеся непослушные губы.
И отпил еще глоток из фляги, и дотянулся до руки брата, и только потом позволил себе провалиться в черноту – мягкую, бархатную, беззвучную, где не было ни видений, ни голосов.
Это показалось ему, что сон-обморок длился долго: на деле прошло, может, несколько мгновений. Открыв глаза, он снова увидел Рыжего – только на этот раз Амбарусса смотрел не на него, а вверх, и невыносимо тяжело оказалось поднять глаза, а над ними стоял второй из и-Венъин, держа на руках мальчика. Несколько мгновений ушло у Маитимо на то, чтобы понять, кто это. Амбарто опустил племянника рядом с братом – скорчившееся, застывшее маленькое тело, - и непереносимый ужас захлестнул старшего, когда он понял, что юный Тъелперинквар видел – чувствовал – пережил то же, что и он, Маитимо, - то, от чего он, старший, едва не сошел с ума… Угадав – или услышав его мысли, Амбарто осторожно укрыл обоих своим плащом от ветра и соленых брызг – и, притянув к себе Тъелпе, обняв его, Маитимо снова забылся сном: на этот раз - надолго.
Сквозь сон запомнилось: приходил Второй. Рядом опустившись на влажные доски палубы – пел, перебирая струны лютни, и даже во сне Маитимо знал, чего стоит брату эта нехитрая мелодия, утишающая боль души, – и даже во сне он видел, как смягчаются черты юного Тъелпе, ровнее и спокойнее начинает вздыматься и опускаться грудь, как разглаживается лоб. Потом Макалауре ушел к борту: смотрел в волны бесслезными глазами, дыша трудно, судорожно, держась рукой за грудь. Амбарто и Амбарусса так и остались подле Старшего, вдвоем кутаясь в один плащ, и во сне Маитимо осознал вдруг остро, неотвратимо и ясно, что Близнецы едины, в сущности, и что путь в Чертоги Мандос един для них: уйдет один – в тот же час последует за братом и второй. Темная Троица спутниками отца скользила по краю сознания: пытались, подобно отцу, держаться жестко, дерзко, властно; но если в отце это шло изнутри, то Трое пытались лишь подражать ему - желание стать подобными пересиливало необходимость быть вместе. Может, просто потому, что отца словно бы и не коснулся ужас Алквалондэ?..
Может, потому, что безумие оказалось бессильным против безумия.
Проходя мимо, - снилось ему, - отец снова бросил несколько слов, хлестких и злых, насмехаясь над слабостью сыновей. Макалауре молчал, не слыша. Близнецы подняли взгляды безмолвно: не покорствуя. А Старший сейчас знал – ясно и неотвратимо: за Второго, за Близнецов, за малыша Тъелпе, клубочком свернувшегося рядом с ним под плащом (горячечный жар тела; редко – судорожный, похожий на всхлип – вздох), он готов, не задумываясь, отдать жизнь. Он теперь хорошо знал, что это значит: сквозь рваные раны бытия – разглядел призрачную бесконечность одиночества Чертогов Мандос, куда не мог войти никто из живущих.
Никто – кроме Врага.
Страшным было плаванье. Нет, не рвали паруса ветра гневного Сулимо, не швырял в бездну непрочные скорлупки судов бешеный Оссе: ни знаков, ни знамений – с того часа, как настиг их бесстрастный голос, пророчивший новые смерти, и предательство, и горе. Словно Великие забыли о мятежниках; словно отняли руку свою от них. Тенями скользили по палубам лебединых кораблей Нолдор Первого Дома, и чернота не-бытия была во всех глазах, на дне зрачков.

…По сути, правы будут те, кто скажет, что Нолдор в будущих битвах станут прикрываться людьми, как щитом: обнаружив, что люди по-иному видят и ощущают смерть, что они слепы к разрывам ткани бытия, Элдар и станут полагаться на них в бою: так будет легче. Немного, но все же – легче. Окажется, что можно, конечно, собрать в кулак волю, что можно пережить все: но привыкнуть не выйдет никак. Представьте, что вам по одному отрубают пальцы: привыкнете?..

Они сошли на берег молча. Перед ними была бескрайняя земля, о которой мечтали, к которой стремились: встречала осенним холодом, сединой жестких высоких высохших трав, сухим колючим снегом. Все было непохожим, иным - звуки, цвета, запахи; и резкий ветер не казался дыханием Сулимо. Пустой, холодный - чужой дом: Лосгар. Удивление граничило с разочарованием для тех, кто в силах был удивляться и разочаровываться; то, что было – Исходом, представало - изгнанием: слишком пустым, слишком бесприютным, чужим был этот берег. И мысль о том, чтобы вернуться, вернуться вопреки вине и пророчеству, шевельнулась смутно, еще неосознанно; но Огненный, о! – Огненный сейчас, кажется, видел все, угадывая даже тень мысли, тень нерешительности: его лицо мрачнело, режуще-острыми становились черты, и мрачный, упорный рыжий огонь разгорался в глазах.
В первый момент никто не понял даже, что произошло: с факелом в руках Огненный легко взбежал по сходням - жгучее, яростное пламя плеснуло вверх по мачтам, растеклось по палубе – вспыхнул второй корабль – третий – страшно вскрикнул Амбарто, рванулся вперед, словно хотел броситься в погребальный костер Лебедей Алквалондэ, но Старший скалой встал у него на пути, и Амбарто, ткнувшись ему в плечо, разрыдался вдруг – коротко, бесслезно.
Отец стоял на берегу и был как темное пламя.
- Никто! – крикнул он. – Никто не повернет назад!..
Море и огонь отделяли их от Валинора, от их родичей и друзей, от прошлого, а отец говорил – о том, что Нолдор предуготованы великие свершения в Покинутых Землях, о каре, что настигнет Моринготто, о том, что воссияет истинный Свет над миром, что идущие за ним есть вершители воли Всеотца… Маитимо не слушал его. Не слышал. Он смотрел на Лебедей Алквалондэ, на клочья парусов, горящими птицами взлетающие в темное небо чужой земли – горело что-то в его душе, выгорало дотла, и он знал, что этой пустоты не заполнит уже ничто. Никогда.
Море и огонь…


VII. Исход (от Пробуждения эльфов годы 4265-4312 по счету лет Валинора; по счету лет Эндорэ годы 872-878)

…тихо, невесомо ступая, словно бы и не касаясь земли: но чудилась неуловимая неловкость, неуверенность в том, как она шла. Серебристое мерцание платья, волос, прозрачная бледность лица: она смотрела поверх голов, смотрела сквозь – тех, кто, вздрагивая, отступал с ее пути. Подойдя к самому почти причалу, огляделась потерянно, ища кого-то – и снова заскользила над белыми, в соленых влажных брызгах, плитами. Остановилась над распростертым – над волнами свесилась бессильно рука – телом; живые волны тянулись к этой руке, гладили холодеющие пальцы. Женщина опустилась на колени, погладила пепельные волосы; лицо; приподняла – тяжело – мертвого, прижала его голову к груди и замерла, замкнув его в кольцо рук, чуть раскачиваясь из стороны в сторону - в такт плеску волн: баюкая. Глаза были – как зеркало. На плиты упала неловко рука убитого: так не бывает с живыми. Женщина подняла эту руку, губами коснулась коченеющих пальцев, положила – неживую, тяжелую – себе на плечо; прижалась щекой. Мертвый обнимал живую, и живая улыбалась тихо, покойно, отстраненно – словно бы надо всем, над всеми была эта улыбка.
Ее пытались поднять; пытались заговорить с ней. Она только качала головой, глядя мимо лиц: то ли слышала, то ли нет. И не соприкоснуться было с ней в осанве: словно бы и не было ее здесь вовсе, а был морок, призрак, тень…
Нолофинве Аракано никогда прежде не видел сумасшедших. Ему не с чем было сравнивать.

Сколько их было, погибших в Гавани? Десять? Пятнадцать?.. – едва ли больше; но для не знавших, что значит убивать подобных себе, не было ужаса непереносимее. Бессильными оказались безоружные мореходы против Огненного и его спутников; но, даже будь у Тэлери оружие, – кто знает, сумели бы они обратить его против своих собратьев? И смерть легче, чем нарушение извечного Закона, не заповедью, но высшей истиной запечатлевшегося в душе и в крови: не убий.
Нолдор будут говорить (а чаще, вернее – молчать) – об Алквалондэ: для них всех само это слово станет знаком вечного позора. Не успели. Не остановились. Не остановили. Вина, горечь и стыд.
Для Дориата, уже изведавшего, что есть война, важнее, больнее окажется другое: в Алквалондэ гибли Элдар. Непредставимым покажется – пролить кровь сородичей, и кровь эта навсегда ляжет между Тэлери и Первым Домом Нолдор, и даже самый язык убийц запретным станет в Хранимом Королевстве... что с того? В свой час сыновья Огненного без зова придут в Дориат – но это будет потом, потом…
Смертным не в новинку будет война; да и убийство родичей будет для них делом преступным и мерзостью пред людьми и небом, но непредставимым – навряд ли. И, переосмысленное Смертными, убийство в Алквалондэ, вся чудовищность которого заключалась в том, что то было первое убийство подобных себе, эльфами – эльфов, немыслимое, страшное, черное деяние – обратится в Резню в Алквалондэ. Не то чтобы смысл происшедшего вовсе потерялся в этом пересказе: само слово «резня» и предполагает ведь убийство беззащитных, безоружных, не ждущих нападения - да размах разнится: кому из Смертных пришло бы в голову назвать резней смерть десятка человек?
Так, с изменением восприятия слушателей, изменится и сама история; в таком виде и попадет она века спустя в текст «Квэнта Сильмариллион». И, должно быть, если бы кому-то пришло в голову спросить Смертного о том, сколько было их, погибших в Алквалондэ, тот задумался бы, удивившись про себя тому, что никогда не задавался этим вопросом, а потом ответил бы: несколько сотен, может – тысяч. Разница в восприятии; понимаете вы это?..
Им, знакомым с войной, недолго живущим, попросту невозможно окажется объяснить, что есть мир, не знавший убийства. Смерть в бою станет для них неотъемлемой частью картины мира. И даже Финдарато Атандил, тщившийся объяснить им, как же оно было на самом деле, махнет безнадежно рукой и оставит бесполезное это занятие.

Кому только пришло в голову, что Нолофинве мог ждать возвращения кораблей?.. Кто придумал, кто записал историю Исхода? – или по-иному невозможно оказалось представить, понять поступок того, кто решился повести свой народ по ледяным пустыням, сквозь вздыбленные льды Хэлкараксе? Не Клятва, но слово вело его: честь, закона которой преступить он не мог. И не было у него мысли, что он мог бы воспользоваться кораблями Алквалондэ, оплаченными кровью своих создателей. К чему же было измышлять то, чего не было - чего не могло быть? Почему не пришел создателю «Квэнта Сильмариллион» в голову такой, казалось бы, простой вопрос: как могли Нолдор, не принадлежавшие к Первому Дому, ужаснувшись преступлению Феанаро, осудив его - воспользоваться плодами этого преступления?
Но, значит, что же - не было предательства, раз не было договора о возвращении?..
Нет: слово сказанное нерушимо и связывает не менее, чем клятва; слово связало их, когда младший брат сказал старшему: ты будешь вести, а я – следовать; слово было принято и подтверждено, когда на площади в Тирион старший сказал младшему – я поведу вас: пути назад не было более у обоих. На лебединых кораблях или через ледяной пролив, но они должны были идти вместе: давший слово и принявший его, подданный и король.
Вот только старший выбрал иной, отдельный путь: проще и страшнее.
Остро сознавая безумие Феанаро, Нолофинве не знал, хочет ли встречи с ним. Понимал: окажись в Гавани не тэлери, но соплеменники, встань нолдор против нолдор на защиту Лебедей Алквалондэ, всего и было бы разницы – в числе смертей.
Ибо любой, противостоящий Огненному, становился врагом.
А враг должен сдаться – или перестать быть.
По-прежнему Нолофинве не знал, что гонит вперед старшего его брата: никакие Камни, думалось ему, даже прекраснейшие в мире, даже бывшие средоточием Света Дерев, не стоили того. Он только знал, что ведет его самого. Слово было дано – от сердца, по доброй воле и без принуждения. Разум велел повернуть назад; разумом Нолофинве понимал, что они, опоздавшие в Алквалондэ, были покинуты и преданы своим предводителем – своим Королем; разумом он знал, что предательства этого довольно, чтобы разрешить его от данного слова. Но Закон и честь велели исполнить, что должно. Пусть Нолофинве и не клялся, пусть не призывал он в свидетели Всеотца и Великих: слово было дано, и слово пребывало нерушимо.
Много успел передумать он, глядя вслед кораблям, уходящим прочь от берегов Аман. Наконец заговорил тихо:
- Народ мой. Мною одним дано слово; долг ведет меня в Покинутые Земли. Из вас же каждый пусть решает сам, какой путь избрать. Моя дорога – через льды и мрак Хэлкараксе; вам я не волен ни приказывать, ни просить вас.
Сейчас надо было решать, и выбирать – сейчас. Ему пришлось говорить много; долго. Он искал и взвешивал, отмерял слова – самые верные, единственные; но не помнил их потом.
- Мне – не по силам, брат, - слабой, бледной улыбкой улыбнулся Арафинве. – Дети мои – сильнее меня. Я – бесполезен буду там. Негоден. Знаю сам. Прости. Это не трусость…
Это не была трусость. Не умеющему плавать – какой смысл пытаться спасти тонущего? Не знающий оружия – много ли пользы принесет в сражении?
- Прости меня, Король…
- Я не Король… о чем ты?! – до этого мига Нолофинве не знал, что что-то еще может удивить или задеть его, но слово младшего заставило вздрогнуть. Королем был – другой; так велел Закон, и Нолофинве сам признал первенство Огненного. Он, Нолофинве, был не первым: вторым.
– Я не Король, - тихо, настойчиво повторил он. – Наш Король – Куруфинве Феанаро. Ты ошибся, Инголдо. Ошибся…
Младший покачал головой, улыбаясь растерянно, беспомощно:
- Король… остерегись встречи с тем, с кем более всего желаешь встретиться.

…Пройдет время, и будет так.
- Где? – глядя в упор, бросил Нолофинве Аран Этъанголдион Маитимо Однорукому. Без слов Маитимо понял, о чем спрашивает его Король. Отсюда, с Празднества Воссоединения, направили они коней в вечерние сумерки, оставив за спиной и радость встречи, и горечь потерь.
Он стоял у холма, где зеленью юной травы, как нежной тонкой кожицей затянулся старый ожог на месте погребального костра. Стоял молча: ни слова не проронил, не преклонил колен, чтобы коснуться в последнем прощании молодых острых травинок. Там, где обратилось в огонь и пепел тело брата, не думая ни о любви, ни о ненависти, ни о предательстве, ни о прощении – стоял, как над собственной могилой; и только раз послышалось ему в робком шорохе ветра:
- Мальчики… Мальчики мои…
Он не обернулся, зная: нет рядом того, чьим голосом повторил ветер единожды в жизни услышанные слова.
«Этой ли встречи я должен был страшиться, Инголдо?..»
Время ли помогло обмануть судьбу, случай ли скрыл от глаз, от стрел лазутчиков? – кто знает…На годы забудет Нолофинве Аран Этъянголдион слова брата; и – вспомнит ли их в последний свой час?
Но это будет – потом.

Финдарато подошел, тронул отца за плечо:
- Прости, атаринъя, но сейчас твоего брата назову я вождем и государем. Я иду с ним.
- Сбудется, что должно, - тихо, отстраненно проговорил Арафинве. – Не мы творим свою судьбу, но она ведет нас. Умей увидеть ее и не заступать ей путь…
Лишь сейчас Нолофинве понял, что видел уже такие глаза – как серый лед со вмерзшими точками зрачков; видел – у мертвого отца. И лицо младшего брата стало таким же – застывшим, неживым: только еле заметно шевелились синеватые губы. Он спешил сделать, что мог, золотоволосый тихий младший брат, за которого так часто говорили струны; мертвые, оборванные струны мира все еще пели для него – и он переплавлял безумие в провиденье, он спешил одарить своего брата, детей – всех, кто был рядом, - этим знанием, с кровью вырывая его из глубины сердца, выпытывая у будущего.
Феанаро был Мастером; Нолофинве – правителем. Младшему дан был лишь Дар Струн: так говорил он сам. Весь мир звучал для него многоголосой арфой, на которой ему не дано было играть. Он только слушал, он знал голос каждой струны, он превращал их в мелодии для своей маленькой арфы, и учились у него: Финдарато – открыто, темноволосый молчаливый Макалауре – тайком от отца; но даже те, кто знал, навряд ли спрашивали себя: как вышло, что игре на лютне второй из сыновей Огненного учился у арфиста? Арафинве не рассказывал, никогда не рассказывал о сути своего дара; все привыкли к тому, что он – мастер арфы. Всего лишь мастер арфы; хотя так ли это мало?..
- Дочь… остерегись принимать дары, за которые не сможешь отплатить…
Кто знал, кто смог бы рассказать, что перенятым у младшего из сыновей Финве искусством Макалауре сейчас врачует душу юного Тъелпе, что только эти мелодии, со стороны показавшиеся бы незатейливыми и простыми, вовсе не достойными высокой славы Макалауре Песнопевца, и могут отвести от края, не дать сорваться в пропасть безумия?..
Всего лишь мастер арфы: не творец и не правитель…
- Двойная звезда возгорится от вашей крови, но будет ли то звезда великой надежды или великой печали, неведомо ныне и самой Судьбе…
Ангарато и Айканаро кивнули и отступили в сторону с пути отца, не видевшего их. Он, остающийся, шел меж ними, уходящими, горстями серебряного песка разбрасывая слова предостережения и пророчества, глядя поверх голов слепыми глазами. Он, остающийся, торопился отдать им, уходящим, единственное, что имел. Словно мертвый шел среди живых – или смертельно раненный среди призраков: каплями стынущей крови падали слова на белые плиты Алквалондэ.
- Сменив свет на сумрак, не спеши вернуться к свету, Белая Дева…
Невесомо, словно вовсе не касаясь земли - он шел; иногда – останавливался, брал кого-нибудь за руку чуткими зрячими пальцами слепца; во мраке и безумии изменившегося мира – не самым ли безумным был он, золотоволосый Арафинве Инголдо, разменивавший жизнь на горсть скупых темных слов?
- Не бойся утратить то, что тебе не принадлежит, но страшись судить во гневе… - голос затихал, становясь почти беззвучным, следующие несколько слов не услышал, кажется, никто, кроме самого Турукано.
И вдруг, мертвыми остановившимися зрачками вперившись в лицо Эленвэ, Арафинве выдохнул резко:
- Останься!
И, обернувшись к рядом стоящему Аракано Нолофинвиону:
- И ты… Ты – тоже!
Нет, - молвили оба одновременно, и плечи Арафинве вдруг обмякли, бессильно, плетьми вдоль тела, упали руки.
Нолофинве догнал брата; взял за плечо; развернул к себе.
- Ты останешься здесь, брат. Тем, кто отказывается от дороги в Покинутые Земли, нужен правитель; Дом Финве должен править в Тирионе-на-Туне. До нашего возвращения ты – правитель Нолдор Валинора; тебе хранить отцовский престол. Ты нужен здесь.
Арафинве кивнул; по лицу его вдруг прошла волной судорога. Трудно, словно скрюченными пальцами, ногтями выскребая последние серебряные крупицы будущей истины со дна души:
- Сестра…. Не оставляй его. Никогда, - ржаво скрежетнул голос.
Да, - кивнула Иримэ, но младший уже не видел этого - шел прочь, сутулясь, безразличный ко всему: ко всем.
Не так много было тех, кто решил остаться; и оставались, расставались – с тяжелым сердцем. Не измерить, кому досталось больше горького вина печали: тем ли, кто уходил?..
В пути к ледяному проливу настиг их Голос; и, замерев в молчании, слушали Нолдор слова, страшные в своей спокойной неотвратимости.
Бессчетные слезы суждены вам; отныне Валинор сокрыт от вас. Гнев Валар падет на род Феанаро, проливший кровь сородичей своих, и те, кто последует за ним, ощутят бремя сего гнева. Клятва их будет вести их и обратится против них; сокровищами, о которых клялись они, им не владеть никогда. Все начинания их обратятся во зло; и брат предаст брата, и страх предательства будет вечно преследовать их; и вовеки пребудут они Лишенными Наследия.
Убийцы собратьев заплатят кровью за кровь и за пределами земли Аман будут блуждать в тени Смерти. Эру предрек им бессмертие в Эа, и немощь телесная не может коснуться их, но они могут быть убиты - клинком, пыткой и горем; и будет так. И их бездомные души придут в Чертоги Мандос и будут блуждать там, лишенные плоти; и не будет милосердия им, хотя бы и все, кого убили они, просили за них. Тем же, что останутся в Средиземье, жизнь станет в тягость, и будут они подобны бессильным теням пред лицем тех, кто идет следом за ними. Таково слово Валар. Такова ваша судьба, и вам не избежать ее, ибо она - в вас самих.
И был бесконечный путь среди льдов, где горели злые звезды и знамена призрачного света колыхались в вечной ночи; где щерились острыми клыками ледяные горы, и стелились под ноги бесконечные снежные поля, и таились под снежным покровом предательские трещины. И вспомнилось слово брата – Останься!.. – когда треснул затянувший полынью тонкий лед под ногами Эленвэ и Итариллэ: мать и дочь шли вместе, поддерживая друг друга, жались друг к другу на привалах, пытаясь согреться.
Тихо, страшно вскрикнул Турукано: бросился вперед, грудью упал на лед, пополз, ломая ногти – тянулся, чтобы спасти, вырвать своих любимых из мертвого небытия темной воды. Потом без-надеждно пытался согреть дочь теплом своего дыхания, своего тела; рвал с себя одежду, чтобы укутать ее… Эленвэ спасти он не успел.
- Он знал.
Нолофинве замер, так и не поднявшись с колена. Не на него смотрел сын – мимо: мерзлая капля застыла на щеке. Всего одна.
- Он знал. Он еще сказал: не откажешься от многого – потеряешь все. Я не понял его. Как думаешь… как ты думаешь, атаринъя – о чем он?..
Нолофинве не сумел ответить.

Сколько длился их путь: недели? Месяцы?.. – в ледяной ночи не было Времени, как не было тепла. Под злыми звездами в окоченевшей, звенящей беззвучием Вечности они шли, вмерзая в ее темный лед. Не было пути назад, и невозможно было вернуться – а значит, можно было только идти вперед сквозь мертвящий холод. Цепенели, обращаясь в лед, души: не было сил ужасаться и оплакивать мертвых. Слезы коркой льда намерзали на ресницах, на веках. Смерть белым странником, верным спутником шла с ними – Смерть в одеяниях метели, инея и холодного огня, Смерть с мраморным замерзшим лицом и слепыми глазами из мертвого жемчуга. Прикосновение Смерти было жестоким: заживо сдирало кожу касание ее руки – жесткой, неживой. После приходил покой, и бесчувствие, и бесстрастность. И мертвым невозможно было закрыть глаза – жемчужные глаза без зрачков, подернувшиеся тончайшей пленкой инея; мертвые засыпали в ледяных, мечами вырубленных могилах; живые продолжали идти вперед, потому что остановиться значило – умереть.
И, увидев полоску берега, они уже не в силах были поверить, что цель близка; не осознавали – видят этот берег лишь потому, что светлеет на востоке небо.
Истончившийся лед конца зимы проламывался под их ногами – хрустнул, и Аракано сразу оказался по грудь в воде; ему протягивали руки, но он только упрямо качнул головой: вот же он, желанный берег, так близко – что стоит дойти?..
…и только коротко вздохнул кто-то, когда на полпути Аракано обернулся – мелькнуло побледневшее растерянное лицо, - и без всплеска ушел под воду; и темное зыбкое зеркало, в котором таилась ледяная ночь Хэлкараксэ, сомкнулось над его головой – бесшумно.
Нелепая смерть.
Никто не бросился за ним. Понимали: бесполезно.
Ночь Хэлкараксэ брала с них последнюю плату.

…Благословенное солнце освещало их лица: страшные, обтянутые потемневшей шелушащейся пергаментной кожей; и страшнее всего были – с этих, обожженных чудовищным холодом лиц смотревшие – глаза: расплавленное серебро, раскаленная голубая сталь. Благородные прекрасные Элдар Валинора, мастера и песнопевцы - изголодавшиеся, оборванные, они плакали и смеялись; никогда не доводилось им столько плакать и смеяться, как в эти дни.
Они выжили.
Выжили!
Память выжила вместе с ними, выбралась на берег из ледяной воды, впиваясь в мерзлую землю скрюченными обмороженными пальцами.
Нескоро сумели Нолдор-изгнанники двинуться в путь: лишь когда солнце – золотое, как солнце герба Финве, огромное, немеркнущее солнце северного лета, - поднялось над их головами, плеснув бликами-брызгами по камням и лишайникам: расцветали солнечно-золотые полярные маки на тонких гибких стеблях, и колыхались под ветром бледные, словно бы украшенные невесомыми длинными перьями невиданных крохотных птиц венчики безымянных цветов, каплями небесной лазури синели незабудки и колокольчики, стелились по земле деревца, в которых с трудом узнавались знакомые ивы и березки…
Те, кто уже не называл себя – Нолдор, кто еще не называл себя – Этъянголди, шли к югу – к лесам и равнинам Белерианда. Они старались держаться берега – ибо где еще можно было найти в этом незнакомом мире следы тех, кто пришел на кораблях Алквалондэ? Даже если и знали бы следовавшие за Нолофинве, где оплот Врага – не достало бы сил сейчас привести туда войско, ударить рукоятями мечей в черное железо Врат.
Если бы кто-то сказал им, что их путь через льды длился пять, мало – пятьдесят лет, им не хватило бы сил рассмеяться; не хватило бы боли заплакать. Скорее всего, они просто не поверили бы, что в Эндорэ прошли годы; в Валиноре – десятилетия.
В начале лета, пройдя по ущельям Хитлум, миновав зеленые предгорья, они спустились в долину. И замер Турукано, глядя на плещущее на ветру знамя – лазурное знамя с золото-алым солнцем Короля Нолдор. Стиснул рукоять меча так, что показалось – еще миг, и кровь брызнет из-под ногтей.
- Убийцы, - он говорил почти без голоса: бледная, белая, страшная ярость перехватила горло.
- Убийцы, - жгучие гневные слезы стояли в его глазах.
Отец заступил ему дорогу, не дав сделать ни шага вперед. Показалось очень важным - чтобы сын не успел сделать этого шага.
- Послушай. Послушайте все. Я… понимаю тебя, сэнъя. Понимаю – вас. Но гнев – плохой советчик. Не время, не место сводить счеты. Не для того шли мы сюда, - голос Нолофинве набирал силу. – Или вы хотите повторения Алквалондэ?!
Он держал паузу. Долгую: ждал, пока осознают его слова. Пока вспомнят.
- Я пойду к моему брату. К Королю Нолдор. Я буду говорить с ним. Со мной пойдут… - задумался; решился:
- Ты, Финдарато. Ты, Финдекано.
В молчании шли они к лагерю Нолдор Первого Дома. Попадавшиеся им по дороге – отступали, пряча глаза. Стыд? – удивление? – раскаянье?.. Нолофинве не думал об этом; спутники его – молчали.
Канафинве Макалауре вышел им навстречу.
- Я хочу говорить с Королем Нолдор.
Макалауре опустил голову.
- Отец мертв. Мой брат… в плену, в железной темнице Моринготто. Прости, я не смогу исполнить твоей просьбы. Прости…
Рядом коротко, судорожно вздохнул Финдекано.