ВОЗВРАЩЕНИЕ
от Пробуждения Эльфов год 4264 по счету лет Валинора; по счету лет Эндорэ год 872, начало сентября

Он изверился. Больше не было надежды на то, что Тано вернется. Жизнь утратила смысл - остались только воспоминания, рассыпающиеся под пальцами, как сухой песок.
Он помнил нетерпеливый жест, которым Учитель отбрасывал назад пряди тяжелых черных волос; как стремительно оборачивался он на звук шагов, и вспыхивало в глазах узнавание, еле заметно меняя черты лица; как он смеялся, запрокидывая голову; как в задумчивости потирал висок узкими пальцами... осколки воспоминаний не складывались в образ, ужас захлестывал душу - неужели я забыл? И стискивала сердце смертная тоска: никогда больше не увидеть.
Но снова и снова он приходил к Хэлгор, надеясь без надежды: Тано вернется, ведь он обещал - он вернется, он придет сюда... И бешено колотилось сердце, чтобы снова рухнуть в пустоту больно сжавшимся комком: нет.

Тысячи раз Гортхауэр представлял себе их встречу, проклиная себя за то, что не может не думать об этом. Не может жить без этой больной надежды, тысячи раз за сотни лет обманывавшей его.
А, увидев - замер, не смея подойти, не смея узнать, боясь снова обмануться.
...Он стоял неподвижно, склонив голову, и тяжелые складки плаща казались высеченными из черного камня, и только волосы трепал ветер - волны снежного света зимней луны, и покачивались под ветром черные чаши маков... ветер донес слово - Ученик почти не узнавал изменившегося глухого голоса, но понял - сразу.
Этлерто. Лишенный очага. Лишенный дома. Потерявший себя. Ломкий лед, вмерзшие в стылую белизну крупицы песка хрустят на зубах. Этлерто. Не вернуться в дымный закат - не осталось даже пепла.
Мелькор медленно обернулся - Ученик бросился к нему, разрывалось сердце от отчаянной радости - обнять, уткнуться лицом в плечо и говорить, говорить, как ждал, как верил -
И - остановился, словно натолкнувшись на незримую стену.
Несколько бесконечных мгновений они смотрели друг другу в глаза.
- Я... ждал, - наконец тихо проговорил Мелькор.
- Тано, - Гортхауэр преклонил колено, но глаз уже не смог поднять - смотрел в сторону.
- Моя кровь - твоя кровь, - медленно, сквозь мертвенный холод страха, сквозь горячечный жар боли и отчаянья. - Моя сталь - твоя сталь. Мой меч - твой меч. Я стану тебе щитом - если позволишь, я буду тебе опорой - если примешь меня. Прошу только - прости меня и... не оставляй.
И - внезапно, одним дыханием:
- Позволь быть рядом, мне не нужно взамен ничего!..
- Таирни...
- Сердце мое в ладонях твоих, Тано, - Гортхауэр поднял руки ладонями вверх.

...Молящий взгляд темных непроглядных глаз, с какой-то последней отчаянной надеждой поднимаются руки ладонями вверх - незавершенный, мучительно неуверенный жест:
Тано - фаэ`м...
Энгъе.

- Мир мой в ладонях твоих...
Одно соприкосновение рук - ладонь-к-ладони; Мелькор поднял Ученика с колен и заглянул ему в глаза.
- Таирни, - только и сказал он.
- Я... я никогда не оставлю тебя. Я с тобой. Всегда. Навсегда, - горько и просто, как последняя клятва.
Изначальный долго молчал. Потом проговорил тихо, словно в ответ каким-то своим мыслям:
- Навсегда - это очень долго...

...Он сидел на валуне, поросшем темным бархатным мхом; фаэрни - у его ног, с беспомощным недоумением касаясь тонких обожженных пальцев и темного металла наручников. Оба молчали.
- Сердце мое в ладонях твоих, - тихо повторил ученик. Мгновение казалось - он поднесет руку Учителя к губам; но только бережно, боясь причинить боль, прижал ее к своему виску:
- Я так боюсь потерять тебя, Учитель...
Поднял глаза, спросил нерешительно:
- Ты не вернешься в Хэлгор?
Мелькор покачал головой; смотрел куда-то в сторону, и глаза у него снова стали - лед под стылым пеплом.
- Хэлгор больше нет, - очень тихо, очень ровно.
Фаэрни молчал, не решаясь задать вопрос - где же ты будешь жить?
- Где жил ты? - Изначальный, кажется, прочитал его мысли.
- С ирхи. Потом - в Гортар Орэ. У реки - помнишь? - Орхэле, там, где Трехглавая Вершина, Горт Дар-айри.
- Там... живет еще кто-нибудь?
- Нет. Только драконы-Тхэннэй и Ллах’айни. Ты вспомнил о тех ирхи? - их больше нет: они хотели своей битвы - и получили ее еще... - фаэрни помолчал, не зная, как закончить фразу, - тогда.
- Хорошо. Покажешь. Потом.
- Ты уходишь? Снова? Куда?
Мелькор не ответил.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ...
Зачем снова и снова возвращаться сюда? Здесь нет больше никого. Нет ничего. Зачем ты пришел?..
Пепел смешался с землей, в землю ушла кровь,
Гэлломэ, Лаан Гэлломэ...
Там, где были дома - полынь и чернобыльник: словно пепел осыпал черно-фиолетовые листья и стебли; и ветви деревьев - сведенные болью пальцы, искалеченные руки, протянутые к небу,
Гэлломэ, Лаан Гэлломэ...
Если долго вглядываться в чашу черного мака, начинает видеться лицо. Черным маком стала душа: но того цветка, того лица - нет.
...Кто здесь? Ты...
Никого здесь нет. Это ночной туман это ветер шепчет, птица кричит вдалеке. Не обманывай себя. К чему вечно растравлять раны души - и без того не забыть.
Глубока вода, как скорбь, высоки - по грудь - полынные стебли, горька роса - слезы Лаан Гэлломэ. Каменным крошевом обрушились кружевные мосты... Так тихо-тихо... Скорбь твоя, память твоя -
Лаан Ниэн...

Ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет. И больше не будет. Сейчас он почти рад своему одиночеству - никто не увидит его слабости.
Сгоpбившись, он сидит на камне, сцепив больные руки, и ветер треплет его поседевшие волосы. Шорох снежной крупы и сухой мерзлый шелест слов. Камни укрыл седой мох, холмы - в печальной дымке вереска... Память - пыль в больных руках осеннего ветра.
Сухая горечь ветра - там, где нет больше песен и голосов, где нет даже боли - не может ее быть, когда нет надежды.
Один.
Он закрывает глаза. Небо делается хустально-прозрачным, чистым, как родниковая вода. Босоногий мальчишка устроился на камне, укрытом зеленым покровом мха, смотрит в небо... у него глаза мечтателя, для которого сны - только иная явь, глубокие и светлые глаза; и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер...
Видение так ярко, что он уже готов поверить: конечно же, все это было только сном, наваждением!.. война, смерть, празднично-алая кровь на клинке - ничего этого не было - и скоро зацветут вишни...
Тихий шоpох заставляет его обернуться.

Несколько мучительных минут они смотрели друг на друга, не зная, с чего начать. Пpишедший был высок ростом, золотые волосы пушистым облаком лежали на плечах, а серые глаза были полны надежды и мольбы. Он был бос, потрепанная черная хламида подпоясана веревкой.
- Здpавствуй, - наконец, медленно произнес Изначальный.
Эллеро как-то нелепо быстро кивнул, словно дернул головой, сглотнул и ответил еле слышно:
- Здpавствуй...
Он осекся, не смея вымолвить привычное - "Учитель".
- Сядь.
Эллеро поспешно опустился на камень и, нервно сплетая и расплетая пальцы, заговорил, глядя куда-то мимо лица Мелькора.
- Я хотел тогда вернуться, правда! Мне было страшно, очень страшно, я боялся... Я уговаривал себя, что волен выбирать, ты ведь сам говорил. Я хотел жить! А потом, чуть позже, испугался того, что остался жить - один. Я вернулся к Хэлгор - а там одни мертвые. Я словно обезумел - звал, кричал, думал - хоть кто-то жив... Потом я хоронил их всех - много дней, много ночей. Всех звал по именам, всех знал в лицо... Я их похоронил. Там. Это целое поле. Там ничего не растет - только маки. Чеpные маки с красным пятном в середине. Поле маков... Они говорят, если слушать...
- Я был там. Что потом?
- Ничего. До Гэлломэ я так и не дошел... Где-то бродил. Как во сне - знаешь, что сон, а проснуться не можешь. Меня подобрали люди. Я жил у них семь лет. Потом ушел - я же не старею... Я скрывал свою суть. Много видел племен. Пpивык к людям...
- Как ты нашел меня?
- Я хотел тебя видеть. Я чувствовал тут, внутри, все, что было с ними... что было с тобой... Я почувствовал - и пришел...
Изначальный смотрел на него пристально, ни слова не говоря - и, встретившись с ним глазами, золотоволосый вдруг запнулся, потом, набрав в грудь воздуха - словно в ледяную воду прыгал с обрыва - заговорил быстро, горячо:
- Пришел... вымаливать прощение. Знаю, что такое не простить, не забыть, но я же понял все! Я пережил... Я казнил себя каждую секунду, я больше не могу! Пpости меня! Вели искупить, вели умереть!
Мелькор не ответил - только по лицу прошла короткая судорога.
- Мне нужно твое слово! - отчаянно вскрикнул золотоволосый. - Скажи, что прощаешь! Скажи, умоляю! - качнулся вперед, словно готов был упасть на колени.
- Я и не вправе ни карать тебя, ни винить, - очень тихо. - Зачем тебе нужно было мое слово... Я ведь сам тогда сказал...
- Просто - никто не ушел больше. Никто не сумел. Я знаю, не договаривай! Я ведь видел... Я и не смел надеяться на то, что ты... Мне нужно было только твое прощение. А я - я себя не прощу.
Снова повисло молчание.
- Позволь... позволь быть с тобой, помогать... Не гони меня...
- Я не гоню - как бы я смог, йолло... - Изначальный отвернулся, невидяще глядя на поросшие мхом белые камни - развалины моста.
- Понимаю. Ты просто велишь мне уйти. Я всем чужой, и тебе... - вздохнул коротко, судорожно. - Все верно. Ты прав.
- Нет, йолло! Ты не понял... Ты будешь со мной, только... подожди немного.
- Да... да, айанто. Я на все согласен.

- ...Это здесь?
Фаэрни кивнул.
Изначальный медленно пошел вдоль скальной стены, изредка касаясь черного камня - Гортхауэр готов был поклясться, что Учитель говорит с горами о чем-то, ведомом только ему, что камень откликается его рукам - в нем вспыхивали синие и стальные искры, складываясь в неслышимые слова. Остановился, зачерпнул ладонью ледяную воду, но пить не стал - вода текла меж пальцев, темные хрустальные капли звенели, разбиваясь о камни.
Он опустился на одно колено, вонзил меч в каменистую звенящую землю и склонил голову, вслушиваясь и безмолвно отвечая - земля слушала его, и Гортхауэр понял вдруг, что - видит, как горы, и река, и земля становятся музыкой, их мелодии сплетаются, но медлят слиться воедино -
Мелькор стремительно поднялся и вскинул обожженные руки к небу...
...Он опустил руки, но Песнь продолжала звучать - почти неслышно, угадывалась в острых шпилях башен, в стрельчатых узких окнах, во взлетах арок - образ венца и образ меча.
- Как ты назовешь это, Тано?
Изначальный помедлил с ответом.
- Аст Ахэ, - наконец сказал он. - Пусть зовется - Аст Ахэ.

Они встpетились опять - у развалин Хэлгор, когда само вечернее, алое с чеpным небо казалось гигантским маком. Дул ветер, и Мелькор снова ясно услышал поющие голоса цветов, и вместе с ними - плач. Он почти сразу понял, кто это. Как безумный людской пророк, эллеро шел среди цветов, звал каждый по имени, что-то говорил им, просил о чем-то. Медленно Изначальный подошел к нему и обнял его за плечи. Гэлтоpн вздрогнул и замер: натянутая тетива.
- Идем, - сказал Мелькор. - Идем домой.

ГОБЕЛЕНЫ
от Пробуждения Эльфов годы 4264-4283 по счету лет Валинора

Душа одинока в Чертогах Мандос: лишь те, чьи судьбы связаны неразрывно, могут надеяться встретиться здесь, в призрачной туманной неизменности. Ему казалось - он бежит по бесконечным безмолвным коридорам следом за ускользающим призраком Девы Белых Цветов; в пустоте, в беззвучии безвременья - бежит, но никак не может догнать ее: туман похож на тяжелую воду, бело-голубоватую, как разведенное молоко, он вязнет, тонет в этой белесой мути ...
- Мириэль!
Она обернулась: бледное лицо и водопад серебряных волос, глаза - два темных озера печали.
- Мириэль... - шепотом. - Не уходи...
Взлетели бесплотные руки, белые крылья рукавов:
- Финве, супруг мой, возлюбленный...
- Я знаю, - торопливо шептал он, словно слова обжигали горло, - я знаю, кто ты...
- Я нолдэ. Пусть не по крови: но я выбрала разделить твой путь и твою судьбу - я нолдэ, как ты, как наш сын.
- Ты отреклась..?
- Нет, - она улыбнулась печально, - я выбрала. Я хотела бы вернуться к своему народу. К своему сыну. Но знаю, что мне нет пути из Чертога Мандос... а решиться ступить на Неведомый путь - не могу...
- Ты отказалась от Исцеления...
- Я познала исцеление в Садах Лориэн, когда Ирмо заткал для нас явь гобеленом видений. Я больше не хочу этого. Разве ты стал бы искать такого исцеления? Разве ты пожелал забыть?
- Мне показалось, я обрел Исцеление, когда услышал песню Индис там, у подножия Таникветил - как песня жаворонка-лирулин... Нет, я не забыл тебя, ни на миг не желал этого; пусть память...
- ...память горька, как травы печали, но я не хочу забвения...
- ...я не хочу забвения, и если Исцеление в этом, то мне оно не нужно...
- ...даже если мне суждено остаться в Чертогах до конца времен...
- Это из-за меня. Все из-за меня. Я должен был ждать... я обрел драгоценный дар - но мне захотелось большего, Мириэль. Треснула моя чаша - вражда пролегла между Феанаро и сыновьями Индис...
- ...осока...
- ...обоюдоострый клинок. Моя вина, Мириэль. И златокудрая Индис, дочь Ванъяр, покинула меня; не смерть пролегла между нами, разлука... Потому перед ним я был один... я давно один, Мириэль. Лучше мне и остаться одному. Я ненавижу его - но я благословляю удар его меча, потому что благодаря этому я смог увидеть тебя.
- Я виновата перед тобой, перед нашим сыном, - после долгого молчания заговорила Мириэль. - Я виновата в том, что не вернулась к вам: я помогла бы ему стать мудрее... Не мне винить Индис: она сберегла то, что я покинула.
- Любимая...
- Я знаю, что не могу вернуться, и я принимаю эту судьбу: она справедлива. Мне хотелось бы только одного... я видела гобелены Вайрэ - и я хотела бы выткать историю рода Финве, историю Нолдор, чтобы память... - ее голос дрогнул - словно ветер колыхнул пламя свечи, - да, память... память осталась навечно... Только мне нет пути из Чертогов.
- Нет, Мириэль! Нет, я знаю...знаю, как освободить тебя, не нарушив Закона... Я сам буду говорить пред Владыкой Судеб! Я жалею только об одном - что мне нечего больше отдать тебе...

- Властитель Намо, я прошу тебя: возьми меня вместо нее! Индис не в радость стало бы мое возвращение; не в радость оно и мне. Я не смог бы утешить ее - это сделают наши дети. Для Мириэль же нет иного исхода, кроме того, что нарушит волю Всеотца. Этого ты не можешь желать, Судия. Пусть Мириэль вернется к Живущим - а я останусь здесь до конца времен. Пусть это станет выкупом за нее, Высокий! Не должен мир утратить такую красоту, не должен лишиться творений Мириэль Сэриндэ... Я умоляю тебя - ведь это справедливо! Не ради сострадания - оно неведомо Судие; но ведь Закон не будет нарушен, о Высокий, ты видишь...
Хорошо, что ты пожелал не возвращаться, - глухо и тяжело ударил бронзовый колокол. - Хорошо - ибо я запретил бы тебе возрождение, покуда нынешние горести не канут в прошлое. Тем лучше, что ты сам предложил мне это - по своей воле и из сострадания к другому. В этом вижу я надежду на исцеление - то зерно, из которого может произрасти благо...
- Ты принимаешь меня, Высокий?
Да - до конца времен.

Летящие пальцы сплетают многоцветные нити в водопад гобеленов... Высшая похвала для Элдар - сказать: “Это прекрасно, как гобелены Фириэль”; ибо так теперь зовут ее - Та, что Вздохнула. И тень, что была Королем Нолдор, часто замирает у одного, самого первого гобелена.
Четверо в мастерской витражей; и юноша так похож на Феанаро - черные волосы с отливом в огонь и непокойное пламя взгляда - только глаза черны, как омуты, полные золотых звезд. Две девы стоят перед ними: младшая - Мириэль, но юная, совсем девочка; на ее серебряных волосах - венок из белых первоцветов, в руках - кувшин с родниковой водой. Лица второй Король Нолдор не знает: она - черный тростник в серебре инея, глаза - трава подо льдом, и тонкие пальцы сплелись на чаше черненого серебра... Радость свершения и горечь предчувствия, творение и предвиденье: то, чего никогда уже не будет, то, что отныне может видеть лишь Скорбящая.
Четвертого Финве знает слишком хорошо.
Это Отступник.

АСТ АХЭ
от Пробуждения Эльфов год 4264-4279 по счету лет Валинора; по счету лет Эндорэ годы 872-874

- ...Что ты делаешь?
Мелькор ответил не сразу - цветное стекло легло в тонкое серебряное кружево, на миг вспыхнув золотистым огоньком.
- Здесь люди будут жить, - ответил со спокойной уверенностью, так что сразу стало ясно - будут, и именно Люди. - Им должно быть тепло. Не только от очага...
Гортхауэр глубоко вздохнул, не сразу подобрав слова; решившись, проговорил порывисто:
- Но, Тано, тебе ведь нельзя...
Осекся. Изначальный поднял на него взгляд:
- ...с моими-то руками? - медленно; неживое спокойствие в голосе. И - вдруг - оказался рядом с Гортхауэром, схватил его за плечи, тряхнул яростно:
- Калекой меня считаешь? - хрипло; гневное темное пламя бьется в зрачках. - Не смей! Никогда! Слышишь! Не смей!
Фаэрни с ужасом смотрел в искаженное побелевшее лицо:
- Тано! Прости меня... Тано, пожалуйста, прости, я не хотел, прости... - все ниже клоня голову, задыхаясь от жгучей боли - ожидая удара, ожидая слова - уходи. Три тысячи лет - и он боялся, до ледяного озноба боялся снова потерять Тано. Долгие годы этот ужас перед одиночеством будет преследовать его, он будет стремиться избегать малейшего непонимания, неосторожного слова, ошибки - сам не сознавая, почему...
А потом - привыкнет, как привыкнут люди Твердыни, к тому, что Тано просто есть. Есть всегда: как горы, или море, или звездное небо.
Мелькор отпустил его. Отвернулся.
- Прости, тъирни, - глухо. - Просто... это нужно делать руками. Не словом творить. Тогда по-другому будет... тяжело объяснить. Понимаешь - мне так нужно.
Отошел к столу, принялся куском полотна вытирать руки - потрескалась корка ожогов, ладони начали кровоточить. Фаэрни шагнул за ним, встал за спиной, потерянно глядя на почти оконченный витраж - танцующий солнечный дракон; коснулся стеклянной чешуи - очертил линию крыла... Замерла рука. Очень тихим неровным голосом:
- Я понимаю, кажется... Он... живой. В нем... да, тепло... тепло... твоих рук.
Последние цветные осколки легли в серебряную тонкую оправу переплета. Изначальный провел рукой над витражом, будто гладил поблескивающую чешую, и под его ладонью пробегали золотистые блики; обернулся к Ученику - тот уже смотрел заворожено, растерянно улыбаясь, - сказал суховато:
- Пойдем. Это должно пройти через огонь. Потом поможешь вставить в раму. В Восточной башне.



...На этот раз Волк забрался далеко на юг, к озерам. Недаром забрался, довольно думал он про себя: зверье здесь непуганое, а в озере рыбины водятся - загляденье: одну он добыл - руками поймал, подцепив под жабры, - прямо у берега в мелкой, по колено, воде - здоровенная, и чешуя отливает полированной медью, крупная - хоть монисто делай. Рыбину он спек на углях, скупо посыпал горячее розоватое мясо крупными серыми кристаллами соли, и съел. Всю. Кости только остались. Вечерело, торопиться было некуда, а потому Волк, которого от сытости клонило в сон, пристроился у костра, завернулся в меховое одеяло - осень есть осень, по ночам подмораживает иногда, - и заснул.
Сладко спалось на сытый желудок, и проснулся Волк только когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Полежал немного - на осенний холодок из-под теплого меха, говоря по чести, не хотелось совсем, - потом решительно поднялся, потянулся блаженно...
И тут увидел.
Черные, нет, очень темные, как дымчато-просвечивающие кристаллы, в которые шаманы смотрят, чтобы видеть духов ушедших, прямо из тела горы вырастали башни в зубчатых венцах, с тонкими иглами шпилей. Кое-где меж башнями были переброшены легкие кружевные мосты, арки, вились высокие лестницы... И все это казалось - живым.
Волк долго разглядывал это, неведомое, невиданное, пытаясь понять. Что ж это творится-то? Вечор еще не было ничего такого, и вот - нате вам... Он сдвинул брови, теребя тонкий ремешок оберега, задумался тяжело.
И тут вдруг его осенило: это бог. Потому что больше никому не под силу выстроить за ночь вот такое. Бог поселился у Трехглавой Горы, Небесный Вождь, Ннар’йанто.
Волк наощупь скатал и упихал в заплечник одеяло, не отводя глаз от невероятного чертога, подхватил копье и двинулся на север, то и дело оглядываясь через плечо - не исчезло ли чудо. Надо было спешить. Надо было рассказать людям - он вернулся, Небесный отец ирайни-Лхор...

...И, разумеется, никто ему не поверил. Старейшины, и вождь, и колдун - все они выслушали его рассказ. Внимательно. Не перебивая. И - не поверили. Потому что никто с незапамятных времен не видел богов, ходящих среди людей.
И, конечно, не поверили молодые охотники, которым за чарой медового хмельного напитка уже заплетающимся языком Волк поведал о горной обители. И тогда, ударив кулаком по дубовой щербатой столешнице, Волк побился об заклад на копье, охотничий нож и голову впридачу, что не врет.
Копье было доброе, нож - прадедовский еще, из странного светлого железа, которое не брала ржа: говорили, прадеду его подарил кто-то из Сов, а откуда у них взялось чудо такое, они и сами толком рассказать не могли. Голова немедленно была признана наименее ценным и как заклад отвергнута с негодованием.
- А ты отведи туда - поглядим! - веселился Дарайна, второй сын вождя.
- И отведу! Хоть поутру! Хоть прям счас!
- И отведи!
- Отведу! - рявкнул Волк и еще раз с размаху шарахнул кулаком по столу. Для убедительности, надо полагать.
Вызвались чуть не все - “непременно поутру”, как заявил Дарайна. На трезвую голову, однако ж, поостыли: с Волком идти решили человек пять, да и те поход отложили на пару дней.
- Чертоги там, не чертоги, - рассудительно басил Борг-Медведь, - а коли охота хорошая - что ж, можно и сходить... только, того... собрать надо кой-чего в дорогу - путь-то неблизкий...

...Всю дорогу Волка не оставляла мысль, что чудо невиданное как явилось, так и пропасть может - поди докажи потом, что не примерещилось... он уже и сам не был в этом уверен: Дарайна зря времени не терял и неустанно веселил компанию рассказами о разных героях, которые, мухоморчиков нажравшись, беседовали с богами, летали по небу и прекраснейших дев из небесных чертогов... того... ну, ясно, в общем. И никто, представляете, ну, совершенно никто почему-то им не верил! С чего бы это?..
А он был молодым Волком. И Волчонком его перестали называть всего полтора года назад. И жгуче благодарен он был иро-Бъоргу за его: “Ладно, парень, дойдем - поглядим, чего там за чертог такой...”
И поглядели. Волк в душе возблагодарил Ннар'йанто - подумать страшно, что было бы, если бы это чудо пропало! Да Дарайна его б после этого со свету сжил своими насмешками - и так солоно пришлось... Чувство облегчения было столь велико, что он почти не ощутил того благоговейного восторга и изумления, которое испытал в первый раз. Зато остальные!.. Волка так распирало от гордости, будто он сам собственноручно построил горный замок.
Дарайна, пришедший в себя первым, предложил посмотреть на это вблизи; подумав, остальные согласились с ним - не без затаенной робости, надо признать. Однако издавна известно, что молодые парни готовы полезть хоть в ледяную преисподнюю, хоть Великому Змею в пасть, только бы их не сочли трусами.
- Вы кто? - раздался внезапно звучный низкий голос.
Все шестеро обернулись мгновенно - и остолбенели.
Потому что позади них стоял неизвестно откуда появившийся высокий человек в черном с головы до ног, а рядом с ним - громадный волчище, тоже черный, с невиданными изумрудно-зелеными глазами.
Взгляд у волка был человеческим. Почти.
А с загорелого обветренного лица человека смотрели сияющие, ледяные глаза. Нелюдские. Совсем.
- Ирайни-Лхор, Дети Волка, - отважился ответить Волк: в горле мгновенно пересохло. Глаз от незнакомца отвести он не мог. Не получалось. Хотя понятно было, что такое откровенное разглядывание незнакомец вполне может воспринять как оскорбление.
Талию светлоглазого стягивал наборный пояс из драгоценного, тонкой работы серебра, плащ его был сколот на правом плече серебряной же застежкой с сияющими, невероятной чистоты и прозрачности адамантами, а иссиня-черные прямые волосы через лоб были перехвачены обручем светлого металла.
А еще - на поясе у него был кинжал с рукоятью из двух переплетенных змей.
А еще - он был красив.
Нечеловечески.
И тут благоговейное молчание нарушил Борг; поскреб в затылке и бухнул:
- Так ты чего же... это... Небесный Волк, значится, что ли?
- Нет, - помедлив немного, ответил незнакомец. - Я - его... спутник.
- Угу, понятно... - прогудел Борг. - А как, к примеру, звать тебя, спутник?
- Гортхауэр, - ответил незнакомец.
- Гортхаар, значит, - повторил Борг. И замолчал.
И тут по спине Волка пополз зябкий холодок: он осознал то, что должен был понять с самого начала.
Незнакомец говорил с ними, не разжимая губ.

За Горами Ночи на севере жило к тому времени семь кланов-иранна: золотоглазые илхэннир, ведущие род свой, говорят, от Иллаинис - богини Ночи в обличье совы; Волки-Лхор - черноволосые, со странными зелеными, приподнятыми к вискам глазами; Рыси, Медведи и Вороны, Ястребы и дети Молнии. И множество мелких родов - Ласки, Олени, Соколы... Враждовали и замирялись, объявляли кровную месть и вводили в семьи женщин других родов - только Вороны неизменно держались особняком, не торопясь привечать чужаков и неохотно допуская их в земли у подножия Гор Солнца, которые считали своими. Сильнейшими из Семи считались дети Иллаинис и ирайни-Лхор. И когда молодые охотники принесли весть о возведенной в горах за одну ночь обители бога - кому как не вождям было первым приветствовать его? Однако жене предводителя Сов через пол-луны подходил срок родить, а потому в путь отправился ннар-Хоннар эр’Лхор-йанто...

...Вождь настороженно огляделся по сторонам, потом уселся на пол, скрестив ноги и положив меч на колени:
- Эти чертоги - твои, Ннар-Гортхаар?
- Нет, - фаэрни помолчал немного, вспоминая подходящее слово в языке ирайни-Лхор, не нашел и закончил: - Моего Тано.
- А кто это - твой... тханно?
- Он был одним из тех, кто создал этот мир.
- Значит, тханно - твой бог, а ты - его шаман. Так?
- Нет, могучий Хоннар эр`Лхор. Если позволишь, я объясню тебе...
- ...Твои слова - мудрость, Гортхаар; но ты не объяснил. Говоришь - он вместе с богами творил мир. Говоришь - может приказать ветрам, морю и камню. Говоришь - ему служат духи. Говоришь - он не бог. Не могу понять. Его можно видеть?
- Сейчас его здесь нет. Я не знаю, когда он вернется. Может, на рассвете. Может, к концу этой луны. Может, через десять лет.
- Он не знает смерти?
- Мы бессмертны.
- Как наши боги: он могуч, бессмертен - и его нельзя увидеть. Наши боги тоже не являются людям. А ты, значит, не шаман, тоже дух, который служит ему?
- У ваших духов есть кровь?
- Нет... - лицо вождя осталось неподвижным, но в глазах появилось недоумение. Гортхауэр улыбнулся, вытащил кинжал из ножен - вождь положил руку на рукоять меча - и острием провел по руке чуть выше запястья. Из узкой ранки выступила капля крови.
Хоннар подался вперед, сдвинув брови, потом схватил фаэрни за руку - недоверчиво осмотрев ранку, провел по ней пальцем, стерев алую каплю, лизнул палец...
- Не понимаю. У духа не может быть тела человека. Если ты - человек, почему говоришь, что не знаешь смерти? Если дух - почему у тебя кровь? Не понимаю...
Задумался:
- Говорили - на юге за горами живут бессмертные мудрые колдуны с холодным огнем в глазах. Говорили - они не знают смерти. Ты - из них?
- Нет. Я... - Гортхауэр умолк. Он смотрел на что-то за спиной Хоннара, и лицо его менялось, становилось моложе, светлее, и теплели ледяные глаза. Хоннар обернулся стремительно, вскочил...
И медленно преклонил колено, не отрывая глаз от лица вошедшего.
Ннар’йанто, Отец-Небесный Волк...
- Ннар’йанто, - выговорил внезапно охрипшим голосом.
Вошедший был нестар по меркам кланов - не больше лет тридцати-тридцати пяти; хотя волосы его и были совершенно седыми - но не как у старика, скорее, как у человека, потерявшего то, что было ему дороже жизни и поседевшего в одночасье: Хоннару приходилось видеть такое. А глаза... звездные глаза, древние и юные, невероятно глубокие, колдовские - нет, не было у Волка-вождя слов, чтобы описать это.
- Встань, ннар-Хоннар, - сказал звездноглазый. Голос у него был под стать глазам - глубокий, чарующий. Хоннар поднялся, глядя заворожено. И тут только понял, как смотрел на звездноглазого Гортхаар.
Потому что так же на него, Хоннара, смотрел его младший сын, Дан.
Чуть позже неведомо как они оказались за столом, и Хоннар уже неторопливо - хоть и голоден, да показывать негоже! - поглощал нежное мясо, приправленное пряными травами, запивая терпким хмельным напитком из каких-то ягод: а после рассказывал Небесному Отцу (хмель, что ли, язык развязал!) про всю свою обширную семью, про то, как живут кланы-иранна, об урожае, об охотничьих угодьях... да мало ли о чем еще может порассказать вождь, ежели за свой народ радеет! Небесный Отец слушал его внимательно, а потом спросил вдруг:
- Скажи мне, ннар-Хоннар, отдашь ли своего сына - того, что подмастерьем у кузнеца - мне в ученики?
Хоннар едва не поперхнулся здоровым куском ароматного мяса, поняв, что за время застолья так и не вспомнил ни разу, что собеседник-то его - и не человек вовсе...
- В обучение? Богу? - хрипло спросил он.
- Да какой из меня бог... Я пришел помочь людям, - пожал плечами Ннар’йанто. - Но не могу же я быть везде и помогать всем в одиночку! Разве вам не нужны искусные кузнецы и целители, разве вы не хотите знать, как собрать и сохранить богатый урожай, как сделать, чтобы охотники и рыбаки не возвращались с пустыми руками? Да мало ли что может понадобиться людям! Вот я и буду учить.
- Я... мне нужно подумать, - побледнев, выдавил Хоннар. Шутка ли: родной сын, и вдруг - ученик бога, что бы там этот бог про себя не говорил! На такое дело пойти - чай, не чарку медовухи опрокинуть, понимать надо! Вот ужо Ларана причитать будет - как же! кровиночку родимую! да в дальние края! а ежели провинится в чем - ведь ни могилки не останется, ни косточек белых...
Может, и не останется.
Бог все-таки.
- Подумай, - согласился Ннар’йанто. - А если еще кто надумает у меня поучиться - милости прошу.
- А что возьмешь за науку свою? - осмелился спросить вождь. Ннар’йанто обжег его ледяным взглядом - у бесстрашного Хоннара, который в одиночку, все знали, не раз на лесного хозяина ходил, зябкий холодок пополз по хребтине и возникло почти неодолимое желание забиться куда-нибудь в укромный уголок. Бог все-таки. А ну как прямо сейчас грозовой стрелой испепелит незнамо в чем провинившегося вождя-Волка?
- Мне, - глаза Небесного Отца полыхнули пламенем не хуже грозовых стрел, - не нужны ваши дары. Что нужно будет, чтобы прокормить ваших детей, то и принесете. Остальное я дам им сам. Понял ли ты меня, ннар-Хоннар эр’Лхор?
Еще б тут не понять! - разом ведь либо в прах обратит, либо в жабу бурую, безобразную... одно слово - бог. Хоть и добрый. Хоннар сглотнул тяжело и выговорил:
- Понял, Ннар’йанто... прости, что по неразумию прогневил...
Небесный отец усмехнулся уголком губ:
- Ну, полно тебе... какое там - прогневил... Расскажи лучше еще об иранна: что-то странное там было о шаманах Ворона...

...Через две луны в Горном замке их было уже пятнадцать: двое Бессмертных, Гэлторн и двенадцать учеников из кланов. Бессмертные занялись обустройством жилья для людей и мастерских, и вскоре Гэлторн уже неспешно рассказывал Гарту-Волку о целебных травах и варил остро пахнущие зелья, Тано обучал письму тай-ан задумчивого Лана из сынов Молнии, а в кузне звенели молоты и раздавалось возмущенное: “Тебе тарно что сказал? Сказал - нагревать до вишневого цвета! А ты? Перекалил ведь, мыш безмозглый!” Жизнь, словом, налаживалась понемногу, и даже Тано как-то оттаял, успокоился...

Почему-то Дан-Волчонок вбил себе в голову: непременно нужно войти в Чертог через Врата. Хотя идти сюда было дольше, да и смысла в этом, в общем-то, не было, до Врат он добрался - да так и остался стоять в растерянности, разглядывая огромные створы черного железа: как же открывают-то такую громадину? И как войти?
А Врата медленно бесшумно раскрылись. Дан, поколебавшись, шагнул вперед. И остановился. На него насмешливыми светлыми глазами смотрел воин - Дану показалось, вдвое выше его ростом.
- Ты кто таков? - поинтересовался воин.
- Дан йарннари эр`Лхор-йанто! - единым духом выпалил мальчишка, мучительно пытаясь совладать с дрожью в коленях.
- Ого! Небесный волчонок, значит. И что ж тебе здесь нужно?
Дан молчал потерянно. Он, конечно, по дороге все придумал - и как говорить будет, и что держаться надо с достоинством - хоть и младший, а сын вождя, все-таки... Но все слова разом улетучились куда-то, и стоял он теперь, как деревенский дурачок какой, приоткрыв рот, со страхом и любопытством разглядывая светлоглазого. Мысли в голову лезли совершенно дурацкие: сеструха бы в такого точно влюбилась, она и без того влюбляется каждую луну, а уж в этого...
Воин тихонько фыркнул, потом, не церемонясь особо, взял мальчишку за плечо и подтолкнул вперед:
- Пошли. Похоже, оголодал ты в дороге. Поешь, потом расскажешь, за какой надобностью пришел. Идет?
Дан голодно сглотнул слюну и закивал. Решительно, вести себя достойно не получалось.

Воин сидел напротив; сам не ел ничего - поставил локти на стол, положил подбородок на сцепленные пальцы и смотрел внимательно.
- Ну, так что, Дан йарннари эр`Лхор-йанто, зачем ты здесь, расскажешь?
От сытной еды и тепла Дана разморило, ресницы понемногу начали слипаться.
- Я про сны хотел спросить, - сонно ответил он.
- Про какие еще сны? - озадаченно поинтересовался воин.
- Сны... наяву. Знахарь сказал, чтобы я сюда шел. Сказал - там растолкуют, чего видишь. Илу Ннар`йанто там живет... ему про все ведомо...
- И ты, значит, не побоялся?
Парнишка глянул с подозрением - уж не смеется ли светлоглазый? - но тот смотрел с искренним интересом, и подвоха никакого в его вопросе вроде не было.
- Воин ничего не должен бояться! - ответил внушительно.
- Совсем не боялся? - недоверчиво переспросил светлоглазый.
- Ну... - смутился Дан, - было немного... Ты не думай, я ничего не боюсь! А все-таки - Ннар`йанто...
- Ты как думаешь, он какой?
- Вот те раз! Здесь живешь - и не видел? - поразился мальчишка.
- Видеть-то видел... А все-таки?
- Ну... такой... как Небесный Волк. Я сам слышал! И отец говорил - ннар’Хоннар эр’Лхор, знаешь его? Он первым в Горный Чертог пришел. И брат, опять же...
Тут Дан приврал: ни отец, ни, тем более, брат, третий год учившийся в Горном Замке, ни словом не обмолвились о сходстве Ннар'йанто с волком, пусть даже и небесным. Отец говорил о нем с несколько удивленным почтением, в рассказах брата чувствовалась глубокая затаенная нежность - но Небесный Волк из легенд Дану пока что нравился больше, и расставаться с легендой он не торопился. Внушительнее как-то он был, что ли...
- Это как, - не отставал воин, - совсем волк?
- Не-е... голова только.
- Думаешь, человек с волчьей головой - это красиво?
Дан задумался.
- Не, не очень. Но ведуны говорят, что Небесный Волк такой, а Ннар`йанто, вроде как, он и есть.
- Кто? Волк?
- Известно, Волк! Небесный Отец, Тот, кто давным-давно создал все. А потом он смешал свою кровь с землей и сотворил людей. Все люди - дети Великого Волка. Ты разве не знаешь?
- Хм... - светлоглазый задумчиво потер лоб. - В ваших легендах есть доля истины. Если, конечно, не принимать их как эс-торн...
- Как... чего? - не понял Волчонок.
- Я хотел сказать, что легенды ведь не всегда говорят правду, как она есть. Ты же не думаешь, что людей лепили, как горшки из глины?
По растерянному лицу Дана было видно, что раньше его этот вопрос как-то не занимал.
- Ладно, об этом мы в другой раз поговорим, - сказал, поднимаясь, воин. - А пока что - если не хочешь отдохнуть сначала, пойдем.
- Куда?
- Ты же к Ннар`йанто собирался, разве нет?
Мальчишка замялся:
- Ну... надо же у него спросить, что ли... сказать...
Как видно, прежде он не задумывался всерьез над тем, каково будет встретиться с Небесным Вождем лицом к лицу, а если и задумывался, то больше о том, какие испытания ему придется пройти, чтобы встречи этой добиться.
- А зачем тянуть? Он и так знает, что ты здесь.
- Откуда? - мальчишка расширил глаза. Спать вдруг расхотелось.
- Аст Ахэ - часть его самого. Он знает обо всех, кто сюда приходит. Ладно, пошли, сперва все-таки поспишь немного, - воин взял мальчишку за руку, потянул за собой - тот вдруг дернулся, словно хотел вырваться, воин обернулся удивленно - и выпустил разом похолодевшую ладошку:
- Что с тобой?
Дан заморгал, шумно вздохнул, приходя в себя, взгляд его обрел осмысленность, но лицо оставалось белым:
- Огонь... Ты родился... в огне, как клинок... Твои годы - глубокий колодец, темный, а на дне... огонь. Не трогай! - тоненько вскрикнул он, когда воин протянул ему руку. - Ты - не... не человек? Это ты - Ннар`йанто?
- Это и есть - твои "сны наяву"?
- Да!
- Сейчас я отведу тебя к одному... человеку. Расскажешь ему все. Он поможет. И еще - скажешь ему так... - воин произнес певучую фразу на незнакомом языке. - Это значит - "сердце мое в ладонях твоих". Повтори.
Дан старательно повторил, растягивая гласные. Светлоглазый вздохнул:
- Не совсем... ну да ладно. Значит, воин ничего не должен бояться?
- Ничего, - подтвердил Дан - без особой, впрочем, уверенности. Он мало что понимал в происходящем - за исключением того, что происходило явно что-то не то.

...Волчонок был худощав и зеленоглаз. И молод - младший сын вождя, на взгляд не больше лет десяти-двенадцати. А через пару лет уже будет считаться воином. Слишком мало они живут, так мало - искры в ветреной ночи...
А Волчонок преклонил колено, поднял руки ладонями вверх и старательно, с явным трудом выговаривая слова чужого языка, произнес фразу, которую твердил про себя всю дорогу.
Однако же!.. Гортхауэр ему подсказал, что ли? После всех этих лет, после всего, что было - эта просьба? Изначальный немного растерялся:
- Ала... Кор-эме о анти-эте...
И протянул руки - ладонь-к-ладони, - а в следующее мгновение лицо мальчика смертельно побледнело, зрачки расширились, наливаясь обморочной чернотой, он стиснул руки Изначального - начал медленно валиться набок - Мелькор едва успел подхватить его...

...- Что это было?
- Что, алхор-инни?
- Что это... кто это был... когда? Кто они были?
- Это, - Мелькор отвернулся, - было очень давно. Очень.
- Но кто они? - с болезненной тоской. - За что их?..
Вала поднялся. Прошелся по комнате, не глядя на человека.
- Это было очень давно, - повторил. Повернулся, взглянул пристально:
- Ты - Энно.
- Не понимаю... что это?
- Видишь сны наяву. Странные. Говоришь с человеком - и вдруг понимаешь, что знаешь о нем что-то, чего он не рассказывал никогда. Или знаешь, что происходило - давно, еще до твоего рождения. Так?
- Д-да... И еще - сны... во сне - сны.
- Я знаю. Я входил в них. Давно?
- Не помню... пять зим, семь... - обморочно-тихо. - Не помню. Это болезнь какая-то? Я болен?
- Нет. Ты - Энно. Помнящий.
- Ты мне... даешь имя, Т`анно?
- Имя Пути... может быть. Кстати, это Гортхауэр научил тебя, что сказать?
Глаза мальчишки округлились:
- Так это сам Гортхаар был?!
Вала вздохнул:
- Значит, он. Тогда вот что. Тано - не имя, как ты подумал. Это... как бы тебе объяснить... в вашем языке нет такого слова, а показать тебе я сейчас не решусь. Скажем так: это тот, кто учит, кто дает знания, понимание сути вещей, кто помогает найти путь. Слова, которые ты сказал... сам не знаю, зачем принял. Надо было, конечно, сперва объяснить. Но я не жалею. Ты наделен редким даром.
- Я что, один... такой?
- Нет. Просто в тебе этот дар - как пламя. Память во всем - нужно только научиться смотреть и слушать. Ты слышал о тех, кого вы называете пророками?
- Да. Но они ведь сумасшедшие? Значит, я тоже сойду с ума? - в голосе парнишки зазвучал страх.
- Да, - жестко ответил Изначальный. И повторил, - Да - если не научишься владеть своим даром. Если эти сны наяву окажутся сильнее тебя, и ты не сумеешь проснуться.
- Но я смогу остаться с тобой? Пожалуйста!
- Теперь я сам прошу тебя об этом.
- А это... это - зачем? - спросил Волчонок.
Вала усмехнулся уголком губ, бросив короткий взгляд на свои руки, обтянутые перчатками:
- Видишь ли, я предпочитаю тебя видеть живым... и в здравом уме. Почему-то.
Парнишка непонимающе уставился на него.
- Ты почему тогда так вцепился в мои ладони?
- Я... ну, понимаешь, я и раньше это видел, но никогда - так... так... - он замялся, не зная, как продолжить.
- Именно поэтому, - Изначальный вздохнул.
Волчонок задумался.
- Ты говорил, что Память во всем?
- Да.
- В деревьях, в земле, в горах?
- Да.
- И... в тебе? - Волчонок нерешительно поднял глаза.
Вала промолчал.

...Учитель появился в кузне по обыкновению бесшумно; молодой Волк что-то увлеченно рассказывал, двое Рысей и Аннэ из клана Молнии сгрудились вокруг. Гортхауэр вычерчивал на листе тонкой бумаги узор витража, делая вид, что полностью поглощен этим занятием и что веселье подмастерьев его нимало не интересует.
- Что произошло? - спросил Изначальный, подойдя поближе. Волк почтительно поклонился, но в его глазах плясали неуемные искорки смеха:
- Да вождь наш на Большом Совете с шаманом Воронов сцепился. Шаман говорит - мол, неправильный ты бог, а вождь ему - по мне так лучше один такой неправильный бог, чем десяток правильных. Я, говорить, твоим правильным богам всю жизнь молился, жертвы приносил, а что они мне дали? Горному Богу, говорит, жертвы не нужны, молиться тоже не надо - а вот дочь мою вылечил, сын у него в обучении... гляди, какой нож мне принес! Сам ведь отковал! И еды у нас вдосталь, и чтоб урожай пропал - с тех пор, как неправильный бог тут объявился, не было такого... Поветрие было - кто от него спас? Опять же, неправильный бог...
- А что шаман? - наконец откровенно заинтересовался Гортхауэр.
- А шаман - посохом об пол и кричит: пойду к этому богу, при всех в лицо ему скажу, что он не бог никакой, а улхаран, демон-обманщик.
- Придет? - спросил Изначальный.
- Как же, непременно придет...

Шаман явился через семь дней - путь от земель Воронов был неблизкий, и ему явно пришлось поторопиться. Мальчишка, его сопровождавший, выглядел измотанным до крайности, но держался гордо и независимо: неудивительно - шаманы Воронов, по слухам, наделены были едва ли не большей властью, чем вожди.
Вала встретил его в небольшом зале одной из башен; немногочисленные пока еще молодые ученики пролезли и сюда и теперь напряженно следили за вошедшим, стараясь, однако, взглядом с ним не встречаться.
- Ты - непредсказанный? - шаман прищурил непривычно темные для северян глаза. - Я смотрел и слушал, но земля не сказала мне - пришел бог. Ты не бог, ты - улхаран: вот, я, Раг, Крыло Ворона, говорю это перед всеми!
- Я не бог, - легко согласился Изначальный. - И что теперь?
Не отрывая взгляда от его лица, шаман извлек из сумы потемневшую деревянную чашу и глиняную флягу, плеснул в чашу какого-то густого, почти черного напитка, выпил залпом и взглянул прямо в глаза Бессмертному:
- Сын Ворона не боится духа-оборотня. И ты, если не боишься - смотри в глаза.
Северяне затаили дыхание: они-то хорошо знали, что никому не по силам выдержать поединок взглядов с Сыном Ворона. А лицо шамана медленно теряло краски жизни, становясь не белым даже - мертвенным, землистым, и черные, кажется - уже без белков глаза смотрели, смотрели, не мигая -
- пока внезапно Сын Ворона не рухнул навзничь, крикнув страшно, словно душа в муках вырывалась из тела, не забился в ломающих тело конвульсиях на черных плитах пола. Бессмертный стремительно опустился рядом с ним, сорвал перчатки, обхватил руками его голову - шаман затих, и Изначальный начал медленно, осторожно массировать ему виски, затылок, грудь, пока тело человека не обмякло, а дыхание, хотя и едва различимое, не стало ровным и спокойным. Из угла рта шамана стекала вязкая струйка темной слюны с кровянистым оттенком.
Бессмертный поднял деревянную чашу, выпил остававшиеся в ней капли зелья.
- Полынь, ахэнэ, къет'Алхоро, красавка, спорынья... анхоран, - проговорил без выражения; и, с какой-то ожесточенной горечью: - Дети неразумные... Давно он это пьет?
- Избранников Ворона приучают к напитку духов, едва им минет четырнадцать полных лун. Я пил его уже дважды, - гордо ответил мальчишка, сопровождавший шамана. Изначальный стремительно обернулся к нему:
- Ты?!
- Избранник Ворона, миновав порог двадцати восьми полных лун, находит тех, кто наделен Даром... Когда Избранник уходит, один из них занимает его место, в свой час становясь Избранником...
- Понятно, - оборвал распевную речь мальчишки Изначальный. - Тот, кто не умрет и не сойдет с ума, станет говорить с духами. У-хаш-ша! - сказал непонятно - как сплюнул. Внезапно развернулся к нему, впился взглядом в зрачки: - Сколько вы живете? Сколько?! Сорок лет? Тридцать?!
- Избранники платят свою цену за право говорить с духами... - испуганно пролепетал парнишка.
- Сколько?!
- Редко кто... редко кто доживает... до сороковой луны... - парнишка судорожно сглотнул; ясно было, что он готов рухнуть на колени и молить разгневанного бога о пощаде.
- Сорок лун... тридцать семь лет... - Изначальный стиснул виски, проговорил тихо: - А вы не думали о том, чтобы просто убивать ваших Видящих в колыбели?
- Что случилось, Йанто? - нерешительно спросил Дан-Волчонок.
- Что случилось... - повторил Изначальный. - Ну, полынь и чернобыльник тут ни при чем - их, должно быть, просто считают колдовскими травами. Что-то вроде - “горек корень знания”. Къет'Алхоро усиливает способности Видящего, обостряет все чувства. Спорынья и красавка вызывают видения. Анхоран - яд, не гасящий сознания: не знаю, зачем еще и он, надо думать, чтобы никто, кроме шаманов, не смог выпить ни капли... этого. Вместо того, чтобы развивать способности Видящих, они усиливают их этим вот зельем... как вы его называете? - обернулся он к мальчишке.
- Морэнни ррэн'Коррх, - потерянно проскулил парнишка.
- Черная роса с крыльев Ворона... красиво как, верно? - без выражения. - Должно быть, сначала поили просто дурманом с полынью, а уже здесь отыскали пятилистник. Если такое вот запить чашей вина...
- Избранники не пьют хмельного, - пискнул парнишка.
- Хоть до этого додумались, - горько усмехнулся Изначальный. - Детей у них нет, конечно.
- Избранникам не должно касаться женщин...
- Неудивительно. А что еще делают Избранники?.. Нет, Дан йарннари эр`Лхор-йанто, не спеши уходить - тебе полезно послушать. - Изначальный снова присел возле шамана, положив руки ему на лоб и на грудь. - Ну, будущий Избранник, говори, что же ты?
- Смотрят в кристаллы темного хрусталя...
Гортхауэр, не сдержавшись, протяжно, совершенно по-мальчишески присвистнул.
- Дым вдыхают...
- Конопли, - услужливо подсказал фаэрни, и - угадал.
- Когда надо видеть грядущее - берут силы у камня-Черной звезды...
- Анхорэнно, шерл, - пояснил Изначальный недоуменно воззрившемуся Гортхауэру; тот беззвучно взвыл, схватился за голову и, кажется, совершенно перестал воспринимать дальнейший разговор. Не вовремя, надо сказать - потому что тут Раг Крыло Ворона решил прийти в себя.
- Я видел, - слова были как мелкий сухой песок, царапающий горло. - Безвременье видел. Мир в твоих руках видел. Тебя видел - в венце из грозовых стрел. Видел звезду, которая есть - ты. Радость видел. Войну, которая была - и войну, которая будет. Железный венец твой видел. И огонь в твоих руках. Смерть твою видел. Зачем к нам пришел - знаю теперь. Ты не бог, ты - сильнее бога. Прости меня... - закашлялся; беззвучно, - эран.
Вала прикрыл глаза, опустил голову.
- Что он сказал? - прошептал Дан.
- Он сказал... - Гортхауэр обнял мальчика за плечи, его голос дрогнул, - он сказал - отец.

...Раг-шаман из Твердыни ушел несмотря на все увещевания, однако помощника своего оставил - теперь в учениках у Мелькора было двое Видящих. Легче от этого однако не стало.
- ...А что могут Помнящие?
- Многое. Хранят память - читают память земли, как свиток. Могут исцелить разум человека. Избавить его от кошмаров - войдя в его сны, как это сделал я...
- А Видящие? - подал голос Хъета: Вороненок по-прежнему смотрел на Изначального с благоговейным восторгом и робостью.
- Предвидеть то, что будет. Предупреждать несчастья - как, должно быть, у вас не раз было...
- И мы все это сможем? Сможем знать все, что знает земля?
- Многое, - Изначальный посмотрел на учеников пристально, тяжело. - Знание сжигает. Всего вы просто не успеете узнать. Ты еще не передумал, Дан?
- Нет, Тано!
- Хорошо. Но учиться придется долго. Закалять разум, как клинок меча. Не год, не два. Согласен?
Согласен-то он был согласен - но юность нетерпелива. Хотелось всего. Хотелось слышать землю и живущих на земле. Хотелось видеть так же далеко, как Ворон-шаман. Конечно, он будет умнее, чем Раг Крыло Ворона - ведь его, Дана, учит сам Ннар’йанто! И потом - ведь у него уже получается, даже Тано сказал...

- Ну и зачем ты это сделал?
- Я... ты же сам говорил... я видеть хотел...
- В следующий раз сперва думай, потом делай. Настой къет`Алхоро - не мед, между прочим. Ты того шамана Воронов видел? Таким же хочешь стать?! - глаза Учителя горели добела раскаленной сталью. - Снов наяву тебе захотелось, да? Я же говорил, что можешь не проснуться! Говорил или нет?
- Говорил... файэ-мэи, Тано...
- Как-нибудь. И не думай, что я добрее стану, если ты на Ах`энн со мной говорить будешь. Сколько настоя выхлебал, сознавайся?
- Глоточек один всего...
- "Один всего" я тебе десять дней назад давал, на первом испытании. Так что - не один. Да еще из лунной чаши.
- Так все же тогда хорошо прошло, ты сам сказал!.. ох... - мальчишка скривился. - И ты сказал, что отведешь меня туда... ну, где Память... чтобы я понял.
- И отведу. Лет через десять. Когда научишься управлять видением и не хвататься, за что не надо.
- Но мне Гортхауэр разрешил!
- Ты бы еще камешки в короне потрогал!
- А почему нельзя? - в голосе Дана послышалось любопытство. Глаза Изначального потемнели:
- Ослеп бы на всю жизнь, вот почему. Проверить хочешь? - очень ровно поинтересовался. У Волчонка мурашки по спине забегали от этого спокойного голоса; он съежился, отводя взгляд, сжался в комочек под одеялом:
- Не бей... - жалобно. - Отец драл... теперь ты будешь?
- Надо бы, - Изначальный смотрел в сторону. - Рука не поднимается. А жаль.
Дан счел за благо побыстрее уйти от неприятной темы:
- А я смогу видеть то, что впереди? Или так и буду назад оглядываться? Можно видеть то, что будет... ну, завтра?
- Завтра, - суховато ответил Изначальный, - ты будешь лежать. И послезавтра. А потом пойдешь в лес с Гартом - травы собирать. Заодно и поучишься ходить, как подобает охотнику. Пока что ты способен только все зверье распугать на несколько къони вокруг. Тебя и колченогий заяц, на оба уха глухой, услышит. И удрать успеет.
Парнишка обиженно засопел:
- И неправда! Я в запрошлом годе лиса добыл! Сам!
Вала иронически прищурился:
- Да ну?
- Ну... почти... с братом со старшим... - смутился Дан.
- Именно что - с братом. И обижаться не на что. Ты танец фэа-алтээй видеть хотел? Хотел. Думаешь, они тебя подпустят?
- Не-а... Ну правда, можно видеть?
- Можно. Но тебе дано видеть то, что было, не то, что будет. Ты не пророк, ты - таир’энн’айно. Летописец. Думаешь, этого мало?
- Не...
- А если "не", то будь добр, во-первых, больше не притрагиваться к зельям, а во-вторых - не испытывать свои способности на подобных вещах. В следующий раз выгоню. Если сойдешь с ума, то уж не по моей вине. Я не шучу. Ты понял?
Волчонок шмыгнул носом:
- Понял, Тано. А ты мне ничего не дашь от головы? Болит жутко...
- Секира тебе будет в следующий раз от головы, - мрачно вмешался в разговор Гортхауэр, уже некоторое время стоявший в дверях. - Вообще, Тано, на твоем месте я бы с ним по-другому побеседовал. Драли его в детстве мало, вот что.
- Ну, пока что ты не на моем месте. И с тобой, тъирни, я еще поговорю. Идем. Дадим молодому человеку отдохнуть после тяжких трудов. И поразмыслить.
Волчонок прикрыл глаза, вслушиваясь в удаляющиеся голоса Бессмертных.
- ...разве не понял, в каком он состоянии? Зачем вообще ты ему свой кинжал дал?
- Я не разобрался, Тано. А потом поздно было... сам перепугался, знаешь...
- Не разобрался!.. Драли тебя в детстве мало, по твоему же меткому выражению. Ты же помнишь, как это бывает. Хотя бы представляешь себе, что он видел?..

Потом о нем скажут так: "Первым терриннайно, Летописцем кланов стал сын рода Волка, Дан эр`Лхор, нареченный Эханно, умевший читать знаки земли и знаки душ людских. Он и начал Летопись Севера, записанную знаками Ушедших; и с той поры Летописцы кланов продолжали ее из года в год - многие века..."
Но это будет нескоро.
Шли луны и годы, и все больше людей приходило в Твердыню; у первых двенадцати уже были свои ученики, и те, кто жил в Аст Ахэ, привыкли к присутствию бога, как привыкают к горам или лесу, к морю или степи: как горы или степь, он всегда был здесь, с ними. В земли кланов наведывался часто, и распри между вождями начали понемногу утихать: пойди, повоюй тут, когда в Твердыне в учениках у Горного Бога ходят и твой сын, и сыновья твоего врага! Со временем для сына вождя обязательным станет обучение в Твердыне; пока еще это не стало законом. Сыновья - а временами и дочери, - наслушавшись рассказов и насмотревшись на дивные вещи, которые уже умели делать их сверстники, ученики бога, рвались в Твердыню; родители робели, опасаясь могущества Горного Божества - богом его считать еще не перестали, и многие верили, что ‘Йанто действительно всесилен...

...- Ты мудр. Многому учил нас, помогал нам... Ннар`йанто, верни к жизни брата! Верю, ты - бог, ты - можешь...
Вала склонился над неподвижным телом. Помедлил мгновение; поднял голову. Глаза - ледяная прозрачная вода горного озера, странный - зыбкий и ускользающий - взгляд.
- Раар иро-Бъорг... - как издалека - голос; кажется, Бессмертный с трудом подбирает слова. - В его эрдэ... в его теле... нет сил жить. И фаэ... душа его... нашла уже свой путь. Нельзя дать подобие жизни плотской оболочке, если в ней нет души. Это против законов... человеческих.
- Но Хорат-Ллинхх - ты же спас его! Ты исцелил, вернул, когда сталь уже не туманилась у его губ!
- Его душа не хотела уходить, и кровь не остыла. Я дал ему силу и послал сон... - глаза затуманились дымкой воспоминания. - Долгий сон - как дереву зимой.
- Дерево?.. - человек посмотрел ошеломленно, потом вскрикнул, - Да, я помню... помню! Я же своими глазами видел - дерево, сухое... мертвое!
Девочка плакала - горько, взахлеб, терла кулачками глаза. Он подошел и присел рядом на траву:
- Что ты, йолли? - осторожно провел рукой по мягким льняным волосам.
- Яблоня, - всхлипнула. - Яблоня умерла... а я ее так... так любила...
Он огляделся.
- Эта? - безошибочно указал на одну из диких яблонь, еще безлистных - только почки начинали проклевываться.
- Да-а... - девочка перестала плакать, уставилась на Изначального с неясной еще надеждой: - Ты можешь ее вылечить, Йанто? Да?
- Я посмотрю, - он потянул перчатку с руки. - Отвернись. Только... не подглядывай.
- Почему?
- Не надо, - как-то неловко и печально улыбнулся Изначальный. - Пожалуйста..
Девочка отвернулась послушно. И тогда Изначальный положил обожженную руку на шершавую, рассеченную глубокой трещиной кору...
- ...И ты... ты только коснулся, и одно слово... Скажи, может, тебе жертва нужна - я все... чтобы - так же... ты можешь, ты можешь, я верю...
- Зачем - жертва... - отстраненно, устало. - Ты смотрел, не видя. В том дереве... в глубине... в сердцевине... была сила жить. Нужно было просто помочь...
- Значит, ты не бог, если не можешь вернуть мертвого, - потерянно и тихо проговорил Раар.
- Значит, не бог.
- И тебя... можно убить? - после недолгого молчания, осторожно, как-то вкрадчиво.
- Того, кого можно ранить, можно и убить.
Лязгнула сталь - Бессмертный уже был на ногах, его пальцы жестко сжимали правое запястье человека:
- В тебе... - выпустил руку Раара; голос спокоен и печален, глаза заволокла осенняя серая дымка. - В тебе говорит боль, Раар. Боль и гнев. Если для тебя бог тот, кто силой может вернуть душу с неведомых путей, то в мире нет богов. И силы такой - нет.
Несколько мгновений человек смотрел в глаза Бессмертному, потом медленно опустил руку.
- Сверши погребальный обряд по обычаям своего народа. После приходи.
В дверях человек остановился и спросил, не оборачиваясь:
- У вас всех - живая кровь?
- Нет.
- Почему - у тебя?
- Я выбрал жить среди людей. Это - цена.
- Я мог... убить тебя. - Но не убил ведь...

    Червонное золото, Ярое Пламя, непокой огненной души: Айканаро Амбарато, ведомый Судьбой... Здесь он не находил своего предначертания - здесь, в вечности покоя. Юный, стремительный, подобный узкому острому клинку - ни на миг сомнения не посетили его, когда старший брат сказал им: Я ухожу в Смертные Земли - кто из вас последует за мной?
    Не усомнился, потому что знал: там, в Покинутых Землях, он встретит наконец свою Судьбу.
    ...И было - мерцающее зеркало Тарн Аэлуин, юный свежий запах высоких трав, и солнечная горечь сосновой смолы на языке - и Она, дева в венке из белых цветов Ночи на темных волосах, его колдунья, его Песнь, его любовь в венце из печальных звезд Эндорэ... Из Ее ладоней пил он родниковую воду, как пьют новобрачные вино на свадьбе, и сплетались их руки, как те пути, которым никогда не слиться воедино, и ветер переплетал их волосы - червонное золото закатного солнца и черный шелк ночи...
    Ничего не было больше - только глоток родниковой воды и соприкосновение рук в горькой и сладостной муке встречи-расставания.
    Но это было - потом.
    А сейчас Айканаро Ярое Пламя делал первый шаг навстречу своей непредреченной Судьбе...

    АСТ АХЭ: Тростник на ветру
    от Пробуждения Эльфов годы 4269, октябрь - 4283, февраль

    ...Я ухожу. Если это твой выбор - я буду ждать тебя, Суула.
    Он не знал, что делать. Не было ему места больше нигде - ни в Обители Мандос, ни в Садах Лориэн. Ни в самом Валиноре. Не сразу он решился шагнуть в неизвестное.
    А, решившись, распахнул крылья.
   
    Незнакомое, удивительное, непривычное чувство: полет. Серебряный ветер в лицо - ветер, несущий ледяные соленые брызги моря. Потом - сухой горький запах незнакомых трав. Чужой земли.
    Она неласково встретила его, эта земля. Скомкала, смяла крылья, бросила вниз, в кипящий снежной пеной прибой, на острые клыки скал. Он закрыл глаза...
    Чьи-то руки подхватили его, огромные крыла рассекли воздух, и - мгновенья, показалось, не прошло, - майя ощутил, что лежит в жесткой высокой траве.
    Иди, нерожденный, - почудилось, проговорил знакомый голос. Иди сам по этой земле. Ты будешь узнавать ее, а она - тебя. Иди. Я жду тебя. Иди...
    ...он шел.
    По прибрежному песку среди сухих стеблей поседевших от соли трав; по серебряному и бархатно-зеленому мху среди медных колонн сосен; под высоким сводом неба, то прозрачно-светлого, то затянутого низкими серыми тучами, то глядящего на него бессчетными ясными глазами звезд; под дождем, под водопадом золотых солнечных лучей, встречая грудью горький непокойный ветер незнакомой земли -
    Он шел.
    У обрывистого берега реки он видел стремительных ласточек, которых задержала на севере теплая осень; возню тоненько тявкающих золото-рыжих лисят в высокой шелковистой траве; тонконогих пугливых ланей и гордых королевских оленей, чья шкура отливала огнем заката; притаившись в кустах, беззвучно смеялся, глядя на забавный полосатый выводок диких поросят (с их клыкастыми угрюмыми родителями он предпочел не заводить близкого знакомства); видел однажды даже лося в тяжкой короне рогов - глаза у лося были большие, бархатно-темные, почти по-человечески грустные...
    Земля щедро одаривала его поздними ягодами - тело майя не требовало пищи, но густо-багряная клюква, горьковато-кислые коралловые грозди рябины и розово-алые брусничины казались удивительно приятными на вкус. Грибов в эту осень тоже было во множестве, однако майя такую диковину видел впервые, и, хотя подозревал их в съедобности, попробовать все же не решался - только любовался иногда солнечными россыпями лисичек на зелено-серебряных мшаниках, разноцветными шляпками сыроежек, розовыми, с кольчатым рисунком и короткой мягкой бахромой, рыжиками, да бархатистыми крепенькими подосиновиками и белыми. Нахальные ярко-алые и оранжевые в белом крапе мухоморы и изысканные зеленовато-белые в кружевных оборочках поганки он нюхом признал несъедобными.
    Он шел, узнавая Арту. И она узнавала его, принимала - еще чуть настороженно, уже без неприязни. Он не знал, что значит - причинять зло или боль; потому, как не боялся лесного зверья, не испугался и охотника, встретившегося ему однажды на рассвете.
    - Й’рах-ха! - охотник вскинул левую руку ладонью вперед. В правой он крепко сжимал копье с железным, грубой работы, наконечником. Копье было тяжелым, с перекладиной - на крупного зверя. Наконечник целился в грудь майя. Тот улыбнулся со всем дружелюбием, на какое только был способен, развел руками, показывая, что оружия у него нет. Разглядывал охотника, надо признать, с откровенным любопытством; тот сдвинул брови - нападать не собирался, но и копья не опустил. Молчание затягивалось. И тут майя осенило.
    - Иртха? - спросил осторожно.
    - Йах, - коротко ответил охотник. - Йерри?
    Иртха их называли - йерри, вспомнил майя. Эллери. Значит, иртха посчитал его одним из них. Или одним из тех, кто живет на островах... как он говорил? - да, на Островах Ожерелья. Тот народ почти так же зовут: Эллири. Ладно, йерри так йерри.
    Майя кивнул.
    Охотник опустил копье. Майя перевел дух и решил ковать железо пока горячо:
    - Ортхэннэр? - не забывая доброжелательно улыбаться, спросил он.
    - Ортханна? - переспросил охотник.
    - Ну, да... то есть, йах. Ортхэннэр. Гортхауэр, - всем своим видом майя выражал горячее желание узнать, где оный Ортханна, тьфу, Ортхэннэр, сейчас находится. Пожалуй, и себе самому он не смог бы объяснить, почему спросил об Ортхэннэре, не об Отступнике.
    - Ах-хагра Гортхар, - удовлетворенно проговорил охотник. И разразился речью, явно непривычно длинной, из каковой майя, сосредоточившись, понял, что великий вождь Гортхар живет в обиталище у Трехглавой Горы, и что идти к нему надо вдоль гор, туда, куда уходит Горний Огонь, а у озера, похожего на большой глаз, пройти через горы по перевалу.
    Слов благодарности на языке иртха майя не знал.
    - Халлэ, - сказал по какому-то наитию.
    Иртха неожиданно скупо улыбнулся и проворчав что-то (“Доброй дороги”, - понял майя), без шороха скрылся в густом подлеске.
   
    Быстро холодало. Небо все чаще затягивало низкими тучами, - не раз приходилось майя искать под защитой скал убежища от мелкого осеннего дождя, - а по речным потокам корабликами плыли желтые и алые листья. Зябко кутаясь в отяжелевший от влаги плащ, майя размышлял. Слово, которое употребил иртха - гхорт, кажется, - не было, насколько он сумел уловить, однозначным, и означать могло как просто “горы”, так и “обиталище в горах”, причем какое-то необычное обиталище - не дом, не пещера... ладно, доберемся - поглядим.
    Добрался.
    Вот он - Ах’гхорт, Высокий Дом.
    Нельзя сказать, что чертоги эти потрясли его - в Валиноре он видел не менее величественное и, быть может, не менее прекрасное. Они просто были другими. Не чужими, не чуждыми, но - непохожими. Майя не торопился войти - стоял, запрокинув голову, любуясь стройными башнями, легкими галереями, кружевными мостами, впитывая тепло живого камня. Наконец, вздохнув тихо, пошел вперед - в груди что-то билось и замирало в тревожном и светлом предчувствии обретения -
    - и с порога шагнул в поющую звездную ночь.
    Невольно стараясь ступать тише, майя пошел вперед, заворожено разглядывая светильники из темного металла и резного камня, осторожно касаясь прохладных стен - и потому только в последний миг, почти миновав, заметил темную фигуру под высокой стрельчатой аркой: кажется, сперва просто принял ее за статую.
    - Ортхэннэр!
    Фаэрни вышел на свет.
    - Ты - Суула, - сказал коротко, уверенно. - Он говорил о тебе.
    Майя кивнул, улыбаясь - но улыбка застыла на его лице, когда он пригляделся.
    Он помнил Артано. Ортхэннэр был другим. Совсем. И не в черных одеждах было дело, не в лице, ставшем жестче и взрослее.
    Глаза.
    Глаза Ортхэннэра были ледяными. Обжигающе-холодными.
    - Идем. Он ждет тебя, - тихо сказал Ортхэннэр.
   
    ...Он еще успел увидеть зиму - холодный невесомый пух, одевающий землю, и ломкую черноту ветвей; он еще успел узнать Смертных-фааэй - первых учеников Крылатого; он еще успел побывать в кланах-иранна... Но что-то не давало покоя, и однажды он решился сказать.
    - Тано, - не поднимая глаз, говорил Суула. - Я хочу посмотреть... хочу пойти туда, где они жили. Позволь.
    Они не смотрели друг на друга.
    - Иди, - тяжело вымолвил Изначальный.
    ...Гэлломэ, Лаан Гэлломэ - цветущие вишни, тонкие нити ветвей, усыпанных чуть розоватыми цветами: запах весеннего дождя. Они росли около дома, почти над самым обрывом, и прозрачные лепестки падали в темный омут, как в чашу с густым терновым вином... Лаан Гэлломэ - горьковатое и терпкое вишневое вино, что пьют из высоких серебряных кубков при первых вечерних звездах в час светлой печали, во время цветения вишен; Гэлломэ -
    ...ахэнэ и черные маки.
    Ударом - взгляд огромных черных глаз: безумное темное пламя - безмолвный крик в сухих колодцах зрачков; кровью - капли вишневого вина из лунного кубка, рвутся струны в огне, рвутся с сухим шелестом мертвые черные бабочки сгоревших листов -
    ...Как вы можете! Это же - книги!..
    Этого не было в Замысле. Это не должно существовать, - неизменность ледяного кристалла, равнодушное величие лавины, как тростинки ломающей сосны.
    ...Что вы?.. Зачем вы это делаете?.. Остановитесь... Разве мы причинили вам зло?..
    - Остановитесь! - срывая голос, кричал майя в бесстрастные лица Сотворенных, не понимая, что нельзя остановить то, что было века назад. - Я умоляю - остановитесь!.. Как вы можете...
    Вы не можете... вы не посмеете! Это же Дети! Они никому не делали зла - смотрите сами...
    Мы видели, - с горних высот.
    - Смотрите, - хрипел он, захлебываясь горьким морозным туманом, - своими... глазами...
    ...Гэллаин, радость моя, звездочка... что я наделал, почему не сказал тебе уйти... Ведь ты бы защитил ее, Учитель, да?..
    - За что, - без голоса, - не надо...
    Это же Дети... Дети...
    - За что?!..
    ...сухие стебли под снегом: осока и вереск -
    Лаан Ниэн.
   
    ...Как добрался назад, Суула не знал тогда и не мог вспомнить потом. Шел как слепой, и под аркой замка, шатнувшись, рухнул ничком - не вскрикнув.
    Не ощутил, как подняли его, но от прикосновения узких пальцев к виску - дернулся как от ожога и распахнул глаза.
    Без белков. Как скол темного граната.
    Неузнающие.
    Кровь и пламя во тьме.
    - Я, - проговорил запекшимися губами, не слыша себя, - пойду... к ним. Я скажу... Они должны... понять... никогда... никогда...
    Больше он не видел и не помнил ничего.
   
    - Тано... вы, вы все... они тоже... все пришли в этот мир из любви к нему. Они должны увидеть то, что видел я. Я могу. Я сделаю это. Я покажу им. Расскажу. Они поймут.
    ...Они говорили долго. Трое постигших, что значит - терять. Знающих, что значит - непонимание. Видевших, что значит - война. Он выслушал их. Молча. Не перебивая, не споря, не возражая.
    На рассвете он исчез.
   
    Добраться до Благословенной Земли оказалось не легче, чем до Эндорэ: это его удивило. Стена тумана остановила его полет, и он рухнул в ленивые волны; отфыркиваясь, вынырнул среди золотисто-зеленого, нежданно теплого колыхания, невольно радуясь тому, что майяр не знают человеческой усталости: слишком долго пришлось плыть в вечном вечернем сумраке, пока не показались окутанные туманом прибрежные скалы.
    - Я принес слово Айну Мелькора Могучим Арды. Я прошу Изначальных выслушать меня...
    В тронном зале на вершине Таникветил Суула стоял - как в Круге Судей, щурил глаза от сияния бессчетных драгоценных камней, от золото-лазурного блеска изысканно-сложной мозаики, от вечного света Валинора: успел отвыкнуть. Изначальные смотрели на него - все четырнадцать; он поклонился Феантури, после - всем прочим, и заговорил.
    ...о лесах в золоте осени, о дорогах и замке в горах - о Смертных и иртха, об Учителе и Гортхауэре; ткал видения, задыхаясь от нахлынувшего щемяще-светлого чувства - так рассказывают о доме; о ласковом свете и горчащей красоте Лаан Гэлломэ, о том, что - не может, не могло это, прекрасное, быть неугодным Всеотцу, и что Великие ошиблись...
    Он говорил.
    ...об обожженных руках и о золе Лаан Ниэн, о Трех Камнях, о том, что гнев и боль бывают сильнее живущих, о яростных Нолдор - и снова о Тано; мешая слова Валинора и Ах’энн - он говорил о войне, о боли, о мудрости, о том, что Света нет без Тьмы, и о любви...
    ...он говорил.
    ... с яростной верой - о том, что возлюбившие мир не могут не понять друг друга - и о том, что Изначальные превратили Аман в золотую клетку для Старших Детей, и о свободе; о справедливости и милосердии - и снова о любви...
    ...он говорил.
    ...он просил Великих остановить войну, пока это еще возможно - все яснее понимая бесполезность своих слов, ощущая неверие, непонимание, гнев Изначальных как свинцовую тяжесть, давящую на плечи, сжимающую виски жарким тугим обручем.
    - Да поймите же!... - отчаянно крикнул в искристое душное сияние. - Смотрите сами! Своими глазами - не так, как вам повелел...
    ...словно гигантская рука швырнула его прочь, вниз с ледяной алмазной вершины - тело дернулось нелепо, ища опоры, и еще миг он верил, что знакомые руки подхватят, не дадут упасть - ждал, что хлестнет в лицо соленый воздух, рассеченный сильным взмахом черных крыльев...
    Потом был удар.
    И острые осколки, шипами впившиеся в скулу.
    ...Он - посланник!..
    Не посланник - отступник, предавшийся Врагу.
    ...Мне тяжело видеть это деяние; справедливо ли поступили мы?
    ...Дурную траву рвут с корнем.
        ...он - прислужник вора и убийцы.
    Это - угодно Единому.
    ...Он открыл глаза и близко увидел, как в сверкающей пыли медленно течет, расплывается густая темная влага. Вишневое вино...
    Потом раскаленные стальные когти боли рванули его тело, ночные глаза распахнулись в беспомощном непонимании, шевельнулись уже непослушные губы:
    Тано... больно...
    Лазурная эмаль неба лопнула со звоном - в шорохе битого стекла обрушился мир.
   
    ...Узколицые, безмолвные, облаченные в одеяния цвета ночи и застывшей крови посланники Чертогов Мандос укрыли тело плащом, подняли и понесли прочь.

ГОБЕЛЕНЫ: Оковы
от Пробуждения эльфов год 4283, по счету лет Валинора; по счету лет Эндорэ год 874, март

...Тянется, бежит из-под пальцев нить, вплетаются в ткань гобелена предвиденья и предчувствия, память и прозрение - пурпур, огонь и кровь, тьма и холодная сталь; и плачет ветер, перебирая режущие листья осоки...

Иртха знали: если зло вернется в земли Севера, оно придет от заката. Нолдор знали: Сирые Земли населены тварями Врага. Кто первым потянул из ножен меч – так ли уж важно? Кто первым нанес удар – так ли нужно это знать? Важно лишь то, что тяжелый, чуть изогнутый клинок иртха полоснул Короля Нолдор по груди – и, мгновение спустя, вошел глубоко под ребра.
Потом скажут, что смертельный удар Огненному нанес Валарауко, Демон Темного Пламени. Смерть великого вождя в сказаниях такой и должна быть: в бою с неравными силами врага. Иртха на этот счет, впрочем, думают иначе; но кто станет их спрашивать? Для них эта стычка стала неожиданностью: кому пришло бы в голову патрулировать берег моря, непонятного и нелюбимого Рожденными Землей?.. – прошли века, Рожденные давно перестали страшиться закатных воителей. Беда пришла в их дом, – но принесли ее от восхода уруг-ай, желавшие земель и добычи. Выучка Гортхара пригодилась тогда иртха; пригодились и большие ножи-аккат из звонкого камня, бесполезные и в хозяйстве, и на охоте. Нет, непрошеных гостей от заката не ждал никто; просто целебных водорослей нужно было набрать на этом берегу или тварей морских, остающихся на мелководье после отлива – но слишком далек путь от Гор Ночи до края земли, чтобы посылать сюда женщин. Впрочем, кому есть дело до этого?
Западные улахх начали здесь с того, что устроили огромный костер, подожгли белые лодки, на которых пришли через Великую Соленую Воду, всем показав – яснее ясного: они не намерены возвращаться. От них шли волны страха, гнева и ненависти. Страха было - всего больше: сдерживаемого, тщательно скрываемого ото всех, и потому чувствовавшегося безошибочно, всей кожей – так, что дыбом вставали тонкие волоски на хребте. Тот, кто так боится, нападает или бежит; но пришельцам бежать было некуда. Невозможно. Они оставались здесь – и не с добром: у иртха на это чутье звериное.
Как бы то ни было, случилось то, что случилось. Сталь Валинора скрестилась со сталью Рожденных. И это – всё.

- …Злая смерть вернулась от заката, - сказала хар-ману Рагха.
- Между иртха и пришедшими от заката – кровь, - сказал Рраугнур. - Закон один для всех.
- На закате земли смерти, - сказала Рагха. - Оттуда не может быть доброго.
- Харт’ан Мелхар, иртха будут сражаться за него. Иртха будут сражаться за себя. Чужие, они заплатят за кровь Рожденных, - сказал Рраугнур.
Тень качнулась у входа в пещеру:
- Рассуди, Мать Рода. Мною убит их король Финве; сын его был вправе считать меня виновным.
- Хар-ману знает: харт’ан, он ничего не делает без причины. Харт’ан, хар-ману будет слушать его слово, когда уйдет юный разумом. Сейчас хар-ману говорит: йирг-хай, они не слышат от Рожденных имя Мелхар; йирг-хай, они не знают, что Рожденные чтят его. Иртха и пришедшие – разные. В пришедших много страха. Много гнева. Они убивают Рожденных. Йатарра сказал то, что есть. Кровь за кровь: закон велит так. У иртха свой народ, своя Мать Рода, свой говорящий-с-духами, свой вождь воинов. Иртха не желали зла йирг-хай. Харт’ан, его бой не был боем иртха. Теперь стало так.
- Я буду говорить с ними о мире, хар-ману.
- Пришедшие от заката не принимают мир: Рагха видит так. Знает так.
- Я должен попытаться.
- Харт’ан мудр. Пусть харт’ан будет осторожен. Мир лучше крови. Пусть Рагха видит неправильно. Харт’ан, иртха принимают его решение. Иртха не хотят смерти. Своей. Чужой. Если права Рагха, иртха сражаются. Кровь, она не уходит в землю.
- Харайя, - снова качнулась тень у входа. – Я слышал решение Матери Рода; я принимаю его.
- Пусть Рраугнур уйдет, - сказала Рагха. И, когда Рожденная и Изначальный остались одни:
- Мелхар говорит – им убит старый вождь пришедших с заката. Почему?
Порыв холодного ветра заставил языки пламени прижаться к камням: на ладони пришедшего – три сгустка света, три зерна: сияние, заключенное в драгоценную, тверже адаманта, оболочку.
Рожденная заговорила нескоро.
- Рагха видит мир из света. Чистый. Нет Новых и нет Рожденных; нет Огненных и Смотрящих; нет Снежных – есть только свет. Зерно падает в землю; зерно прорастает, если есть тот, кто знает его судьбу…
Подняв взгляд от Камней, Мать Рода взглянула в глаза Изначальному.
- Тот, кто встал на пути Сильного, - заговорила медленно, - он хотел смерти?
- Я открыл тебе свою память, Мать Рода. Я не скрывал ничего. Но…
- Что открыл Сильный Матери Рода, знает только он, - кивнула Рагха. – Никто не видел. Никто не знает. Никто не верит. Знают: старый вождь заступает путь Сильному. Сильный хочет взять сделанное другим: сокровенное сияние. Потом старый вождь мертв. Так?
- Ты верно говоришь, Мать Рожденных.
- Сильный не хочет мира, в котором нет Рожденных и Новых?
- Да. Я не хочу, чтобы живой мир перекроили, переделали по мыслям других. Потому что мир есть, Рагха – он уже есть, он дышит, он живет: такой, в котором может быть место всем и дом для всех…
- Потому харт’ан забирает семена нового мира, - Рожденная в задумчивости теребила длинную нитку сердоликовых бус, по одному ощупывала оранжево-алые камни. – Рагха понимает. Рожденные хотят жить. Новые хотят жить. Огненные, Снежные, Смотрящие. Никто не должен знать. Если все знают…
- Битва битв. Восход против Заката.
- Мир против мира.
- Не хочу, - тихо было сказано, с силой.
- Харт’ан Мелхар… - женщина больше не смотрела на Изначального; показалось – не могла. – Если будет так, как хочет он, все будут жить. Он – нет.
- Знаю. Это все равно, Рагха.
- Рагха будет молчать. Харайя, Сильный.
Встала; все так же не поднимая глаз, поклонилась низко.
- Пусть Рагха ошибается… пусть будет прав Мелхар.

...Феанаро приказал покинуть его всем, кроме Нельяфинве. Несколько мгновений лежал неподвижно; потом лицо его дернулось, расширились – страшно, обморочно – зрачки:
- Отец… отец! – показалось, бредит. – Не хочу. Ты… слушай! Пусть костер, пусть не видят меня – потом, когда… Нельзя! Никто… никто! Тело – сжечь! Костер…
Вздохнул судорожно; прикрыл глаза. Маитимо думал – всё; но тут пальцы отца стальными клещами сжали его правое запястье:
- Слушай! – выдохнул, глядя в лицо сына темно, яростно. – Тебе одному… скажу…
Он рассказывал отрывисто, задыхаясь: Маитимо бледнел, кусая губы. Голова кружилась, звенело в ушах: новая, неведомая прежде грань истины была перед ним – не забыть, не спрятаться от этого знания. Снова подступила глухота – как тогда, в Алквалондэ. Кажется, отец это почувствовал; еще раз – нетерпеливо, судорожно - дернул за руку:
- Клятву! Над моим костром – вы – повторите Клятву. Ну?!
- Да, - голос не слушался.
- Хорошо, - Огненный опустил веки, притушив пламя немигающих глаз, и Маитимо сумел наконец вздохнуть.
- Клянитесь… именем Эру.
Это были последние слова отца.
Когда Нельяфинве вернулся к братьям, обычно смуглое лицо его было восковым, изжелта-бледным.
- Куруфинве Феанаро, король Нолдор, покинул нас, - хрипло проговорил он. - Нам должно исполнить Клятву и отмстить за смерть государя и отца нашего: лишь тогда душа его обретет Исцеление в земле Аман. Я… - он запнулся; прикрыл глаза, словно мысленно примерял на себя титул, и продолжил – совсем другим, тяжелым, звенящим литой бронзой голосом: - Я, Нельяфинве Маитимо Аран Этъянголдион, король Изгнанников, сказал.
Трещина была в бронзе; но только он один и чувствовал это.
 
- Старший…
- Да?
- Ты слышал, что они поют?
Маитимо качнул головой: нет.
- Ты послушай:

Семеро рядом с ним Сыновей Короля, По веленью отца Что дали во мраке Нет погребения Не родиться в мире Тому, в ком горело И, отлетая, Огненный дух Отринул, гневный,

до вздоха последнего королей Изгнанников, повторивших Клятву, земли покинутой. тебе, Феанаро, тебе подобному – Пламя Творения. испепелил бренное тело: одежды плоти…

- Мне временами кажется, что они действительно верят в это. В то, что пламя фэа в час смерти сожгло, обратило во прах и пепел его роа. Но ведь это неправда…
- Пусть, - ровно и устало ответил Маитимо. – Все равно.
 
Сыновья Феанаро едва успели вернуться в Митрим, когда по равнине вдоль озера дробно застучали копыта коней. Всадников было пятеро; спешившись под настороженными взглядами нолдор, они попросили о встрече с королем.
Новый король Изгнанников был в черном и алом; и волосы его в лучах закатного солнца отливали медью.
- Что вам нужно здесь? Откуда вы пришли и кем посланы ко мне? - отрывисто бросил он, не заботясь о том, поймут ли его чужие.
Юноша в черных одеждах склонил голову в знак приветствия:
- Нелъяфинве Маитимо Аран Этъянголдион, нас послал Мелькор Аран Форондорион, Владыка Севера, - выговор у посланника был немного странный, но не резал слух: должно быть, тот, кто обучал его, хорошо знал Высокое Наречие. - Он скорбит о смерти Короля Нолдор Куруфинве Феанаро. Он готов дать виру за кровь вашего короля: если же на то не будет твоего согласия, пусть дело решит поединок королей...
Не отрываясь, Маитимо смотрел в лицо посланника. Странное что-то было в нем - он был иным, хотя невозможным казалось понять, чем этот юноша отличается от Нолдор. Очерк лица?.. Нет – глаза: темные, непроглядные, как у майяр Мандоса, со странно маленькой радужкой. Да. А у другого, рядом, волосы забраны назад, перетянуты кожаным шнурком, открывают низко посаженные уши: в одном, тяжело оттягивая мясистую мочку, мрачной искрой вспыхивает винно-красный камень в черненой простой оправе. И – главное! – щеки и подбородок у него заросли черным, с проблесками серебра, жестким волосом.
Это не Элдар.
Вот они – Младшие. Пришедшие Следом. Слуги Моринготто. Они – а вовсе не те, с кем на побережье у гор схлестнулись дружинники отца.
- Мелькор Аран Форондорион сказал: он хочет мира с народом Нолдор, - говорил между тем посланник. - Слово Короля и князей Нолдор он готов принять порукой тому, что вы не преступите пределов северных земель...
Тъелкормо недобро прищурился, двинулся было вперед, но остановился под тяжелым взглядом Старшего. Сдвинув брови, Маитимо Высокий слушал посланника. Только когда юноша умолк, новый Король поднялся и заговорил медленно и ровно, раздельно выговаривая каждое слово:
- Передай своему господину: я, Нелъяфинве Маитимо Аран Этъянголдион, сын Куруфинве Феанаро, потомок Финве, государя Нолдор, слышал слово Мелькора Аран Форондорион, короля Севера. Передай - я согласен. Я приду. Я буду говорить с ним о мире.
Поднял руку, даже сейчас ощущая на запястье – браслетом оков - жесткие пальцы отца. Словно, мелькнула нелепая мысль, не сам сделал это: повинуясь последней воле Огненного.
- Это – мое слово.


- Ты сошел с ума! – шипел Тъелкормо. – Пепел погребального костра не остыл еще, а ты уже хочешь сговориться с Моринготто!
- Ты дурак, Тъелкормо, - сухой у Старшего голос и неживой, острое темное пламя бьется в зрачках. – Он сам придет… сам. Увидим, что будет. И мы больше знаем теперь о вражьих землях, чем прежде. Мы договорились о месте встречи; эти - показали мне карты: реки, леса, источники… селения. Да, селения; мы… пройдем два, - криво усмехнулся, почти скалясь. – Север надолго запомнит первую встречу с Нолдор.
Амбарусса зябко передернул плечами; глянув на Старшего - промолчал. Тъелкормо усмехнулся сумрачно, коротко кивнул и вышел из шатра.
- Но ты дал слово, брат... достойно ли короля Нолдор нарушать его? - тихо проговорил Амбарто. – Элдар не лгут!
- Да. Но не Врагу. Ты наивен, торонъя. Неужели не понимаешь - Моринготто нужна отсрочка; дай ему только собраться с силами - и он преступит любую клятву. Так не лучше ли упредить удар?
Амбарто опустил голову: он больше не спорил. Слишком походил сейчас голос Старшего на голос отца – беспощадный звенящий голос, заслышав который отступает совесть, и честь опускает бессильно руки.
Чувствуя гибельную неправильность происходящего - как объяснить это Старшему, Амбарто не знал.


- ...Это опасно, Тано. Я не верю Нелъяфинве: боюсь, месть для него важнее мира, и он готовит ловушку.
- Он дал слово, таирни, - Изначальный раздумчиво потер висок. – Слово нерушимо.
- Это наивно. По-человечески наивно, Тано.
- Наивности зачастую сопутствуют доверие и искренность. Не худшие спутники. У меня, тъирни, есть одна только эта возможность; не использовать ее я не могу.


Изначальный вошел в зал, держась очень прямо - слишком прямо; ломким движением опустился в кресло.
- Я не думал... не думал, что будет - так...
- Что, Тано?.. - Ортхэннэр уже стоял рядом. - Ты ранен?
- Нет... - трудно выговорил Изначальный. - Кровь... Это не моя кровь.
Он не стал дожидаться вопросов - просто распахнул на миг мысли. И увиденного за это мгновение оказалось довольно: Ортхэннэр больше не стал расспрашивать.
- Пленного доставят скоро. Нелъяфинве. Сразу ко мне, - отрывисто бросил Изначальный.
И, глубоко вздохнув, со странной заминкой - как будто вздох причинил боль:
- Прости, тъирни, мне сейчас надо быть одному.


Все ближе и ближе: бледное небо вспорото клыками бесснежных скал, черная арка - провал во тьму: смыкаются каменные челюсти горных склонов. Чужое, до ледяного озноба - чуждое, чужое и страшное: чертог Смерти. Маитимо почти не замечал того, что было вокруг: спроси его кто - не смог бы описать замок. Помнил только, что его вели какими-то бесконечными коридорами, что горели призрачные огни, что стояли, застыв, у окованных железом дверей, стражи в черном с застывшими бледными лицами... Мрак и холод. Обитель Врага.
Он сжался, ожидая тяжелого лязга; но высокие двери растворились бесшумно. Его ввели в зал и поставили перед троном.
Маитимо поднял глаза.
Смерть сидела на черном престоле. Эта смерть заглянула в лицо Финве - и Нолдоран лежал среди мрака и огненных сполохов, сжимая в руке рукоять оплавленного клинка, и неподвижные глаза его были как стылый лед под пеплом. Эта смерть коснулась ледяным дыханием Феанаро - и тело Короля Изгнанников, великого мастера, величайшего безумца принял погребальный костер. Эта смерть занесла меч над воинами Нолдор - и жухлая седая трава чужой земли стала красной от их крови.
Смерть сидела на черном престоле - небытие, принявшее зримый облик; и Маитимо понял, почему никто не держит его, почему ему оставили свободными руки, почему не обезоружили. Он и без того не смог бы поднять меча, шага сделать вперед: ощущал себя песчинкой на берегу, над которым нависла темная волна Силы - и замерла за миг до того, как обрушиться на беззащитную землю, смести все на своем пути, поглотить весь мир. Нолдо понадобилось все его мужество для того, чтобы просто устоять на ногах.
- Ты совершил ошибку, Нелъяфинве Маитимо Феанарион Аран Этъянголдион.
Тяжко легло полное титулование: как венец из «камня крови». Ни насмешки, ни горечи, ни ярости: запредельный холод спокойствия. И – взгляд: короткий, пронизывающий, обжигающий, взгляд этот, казалось Маитимо, вывернул его наизнанку, проник в самые сокровенные мысли.
Сыну Огненного неоткуда было знать, что именно так смотрят драконы.
Так же, как умел смотреть Создавший их.
- Ты обрек свой народ на бессмысленную и жестокую войну. Но у тебя есть еще возможность все исправить. Я отпущу тебя - если ты выполнишь мои условия. Клянись не преступать границ моих земель и не поднимать меча против моего народа. Клянись - и я верну тебе свободу.
- Я не верю тебе. И не будет мира между нами - во веки веков! Делай со мной, что хочешь - мне все равно; но знай, что сыновья Феанаро отплатят тебе за все. Ты хочешь клятвы? - я клянусь, и братья мои подтвердят эти слова: до предела земель, до границ мира мы станем преследовать тебя - и в тот час, когда в оковах ты будешь повержен к стопам Великих, отец мой будет отмщен! Именем Эру клялись мы, что будем преследовать всякого, кто владеет Камнями, и над прахом отца повторили свое слово, и не отступимся, ибо нет нам пути назад!..
Нелъяфинве Маитимо Аран Этъянголдион, подумай: повторяют ли такие клятвы?.. – порывом холодного ветра прошелестело под сводами зала. И в этот миг Время остановилось, пересыпая с ладони на ладонь мгновения, часы и дни горстью серебряного песка, не давая упасть ни единой песчинке – и руки Времени были почему-то затянуты в черную кожу перчаток. Пытки или гибели ждал Маитимо – но не было ни того, ни другого: был лишь он – и голос: о, ему был знаком этот голос! Язвительный, он никогда не звучал издевкой; мягкий – не становился вкрадчивым; резкий и насмешливый – не оскорблял; властный – не сгибал, ломая волю.
Ты не умеешь верить себе, - говорил этот голос; спокойно, показалось даже – с толикой сострадания. - Научись; поступай так, как ты считаешь правильным. Или – откажись от этого, прими Долг как единственно возможный путь: пусть оковы Клятвы врастут в плоть твою и душу, став – с тобой – единым… О нет, не так; конечно, не так: пусть Клятва станет для тебя путеводной звездой, чей свет убелит твои деяния и душу твою, сделав их как снег. Следуй ей - но забудь тогда о себе, о сомнениях, о том, что говорят тебе душа твоя и совесть; отвергни себя, иди путем Клятвы, и если твоя честь ляжет поперек этого пути – сломай ей хребет. Хотя бы это решение, Нелъяфинве Маитимо Аран Этъянголдион, - хотя бы это одно решение прими сам. Потому что иначе, разрываясь между своей совестью и Клятвой, ты вечно будешь медлить в нерешительности – ты будешь страшиться принять решение, и промедление твое будет оплачено чужой кровью.
- Ты лжешь!..
Мгновения, часы, дни прошлого серебром текут из ладони в ладонь, видения сменяют друг друга, как крупицы песка…


…быстрым шагом, в ярости сжимая кулаки, он идет от дворца Олве к причалу. Все, все они предали; все пытались помешать ему! Единый отвернулся от него; Валар изгнали его; даже жена, даже отец – все! Но – нет, с него довольно; никто не смеет вставать на его пути. Любой, кто осмелится заступить дорогу – враг; и если самый мир противится ему – да сгинет этот мир!..
Пепельноволосый насмешник стоит перед ним, дерзко усмехается в лицо. Ты не пройдешь здесь, Финвион, - хлещет пощечиной. Рука ложится на рукоять меча; сжимается. Яростная радость вскипает в груди: вот он – враг. Уязвимый. Обреченный. Никто не может противостоять Замыслу и Клятве, никто не смеет противиться избраннику – и враг должен перестать быть.
Ош-шибаеш-шься… - шипением раскаленной стали в соленой воде, в крови, - со свистом, как воздух из пробитого легкого, вырывается из ножен меч, и клинок бьет прямо, глубоко входя в плоть, преодолевая сопротивление клетки ребер, но так даже лучше, и насмешка утекает из удивленно распахнутых глаз случайными солеными каплями, она мертва, как мертвы все они – враг, закон, плоть, честь, слово, мир – все!
Жгучее, бешеное торжество: брызжет на одежду и лицо горячая кровь, а бесплотный дух – бессилен, немощен, пусть отправляется в свое гнилое безвременье – ну?! Кто еще, следующий – кто?!..


- Не-ет! Ты лжешь! Ты порочишь память моего отца!
Да? – голос звучит шорохом волн по белому камню пристани. - Разве не так все было, Феанарион? Разве не такова была цена Клятвы? Пусть лгу я; но твои чувства, твоя память: они лгут тоже?..
Дни, недели, годы пересыпаются из ладони в ладонь…


…закутанная в плащи и покрывала, спит юная женщина, и в сполохах ледяного небесного пламени ее лицо кажется ликом алебастрового изваяния. То и дело один из двух мужчин, сидящих рядом, беспокойно оборачивается к ней: жива ли?.. В белом безмолвии дыхание спящей еле слышно.
- Он предал нас, - говорит младший из двух. – Король наш предал нас. Всех. Оставил умирать – здесь. Он хотел нашей смерти.
- Не говори так, Турко, - шепотный голос старшего печален; он сидит, опустив глаза. – Ты же должен понимать: Огненный безумен, одержим, он не сознает, что делает…
- Мне все равно, - отвечает младший. Он видит сейчас одно: женщину, плывущую подо льдом – женщину с мраморным лицом и широко распахнутыми, еще живыми глазами. Его руки туго забинтованы лентами ткани, и ненависть в голосе – холодная, сухая, как жгучий нетающий снег. – Он сказал слово, а слово короля нерушимо. Он преступил это слово: бросил, предал тех, кто шел за ним. Предал нашего отца – как твой побратим предал тебя, Финдекано! Почему ты не хочешь об этом вспоминать?..
Он стискивает и разжимает кулаки: на повязках проступают пятна, черные в свете ледяного небесного сияния.
- Не знаю, - трудно выговаривает побелевшими от гнева и холода губами, - не знаю, что за чудовища ждут нас в Земле-без-Света, но худшего, чем наш государь, мы не встретим.
Старший не отвечает.


- Нет, - слова царапают пересохшее горло. – Это не моя вина… не вина отца. Они выбрали сами. Сами! Они могли отказаться… вернуться назад…
Правда? – голос свистит белой поземкой. – И ты сам веришь в то, что Нолофинве смог бы отбросить свое слово, как пустую породу? Что он мог переступить через свою честь так же легко, как ты преступил клятву, данную побратиму? Что народ Нолме более малодушен, чем подданные твоего отца? Так я ли порочу твоих родичей – или ты так стремишься оправдать себя, что отказываешь им в решимости и чести?
Вспыхивают серебряные искры, с шорохом ледяных кристаллов падают из ладони в ладонь годы, десятилетия, века…


…волосы женщины – лунное серебро с каплей золота; с последней нежностью, которой равны только любовь и смерть, смотрит на нее мужчина, и взгляд его – золотое тепло середины осени.
- Если бы я знала, что оба мы уйдем в Чертоги Ожидания, - тихо говорит женщина, - если бы я могла верить в это… я отыскала бы тебя там. И я не боялась бы. Сейчас я – как Смертные; боюсь потерять тебя навсегда. Достанет ли у меня сил изменить мою судьбу, умолить Властителя Мертвых? Я – не Лютиэнь…
- И я не знаю своего пути; знаю только, что не забуду тебя – ни в Чертогах Ожидания, ни за Гранью мира, - мужчина сжимает руки женщины в своих, заглядывает ей в глаза. – Если Судьба захочет разлучить нас, я буду драться с ней. Это не слова. Ты знаешь меня, мой Белый Цветок.
Женщина кивает
- Идем, - мужчина не выпускает ее рук. – Я велел подогнать тебе доспех по росту.
…Их лица были спокойны; исполнены надежды. Потом смерть безошибочной рукой скульптора начала менять черты: отрешеннее, острее, возвышеннее – пока земная надежда не покинула их.
Нолдо, опоздавший - остановить, сражаться, погибнуть, - стоял над телами. Молча. В последний миг рука мужчины протянулась к руке женщины, не успев коснуться ее. В этом был смысл всей жизни их и их смерти: тех двоих, которые не знали даже, суждено ли им разделить посмертие; которые могли только верить в это. Готовых сражаться с судьбой, если она пожелает разлучить их, пусть и без надежды победить. И тот, кто стоял над их телами, качнулся вперед: ему захотелось сделать хоть что-то, пусть – бессмысленное, пусть – бесполезное: сделать так, чтобы хоть сейчас соприкоснулись их руки. Словно это могло им помочь.
Он не посмел дотронуться до мертвых. И долго потом не мог простить себя, хотя знал наверное – это ничего не изменило бы…


- Кто это? Где?.. Это не были… не будем… не можем сделать мы, ты лжешь, лжешь…
Голос Маитимо звучит неровно, осыпаясь в шепот
Ты уверен? - шорохом осенних листьев. – Разве не вы клялись в том, что любой, коснувшийся Камня, падет от вашей руки? Любой – друг, враг, родич, Смертный или бессмертный, Вала, зверь, чудовище… Или я ошибаюсь, и ваша Клятва говорит о пощаде и милосердии? С какой стати щадить этих двоих, если они встанут на пути Клятвы – встанут между вами и Камнем?..
Так мало осталось в ладонях крупиц серебра; на мгновение Маитимо кажется – это серебряная кровь стекает последними каплями с пальцев Времени.
Он не может больше смотреть и слушать.
Он больше не хочет знать.
- Я не верю тебе, - ему кажется – он говорит громко, в полный голос; на деле его слова еле слышны. Он стискивает кулаки и повторяет: - Я не верю тебе! Ты хочешь смутить мою душу, хочешь, чтобы я свернул с пути, чтобы запятнал себя позором, стал отступником – этому не бывать, как не бывать миру меж нами! Никто не скажет, что сын Феанаро и внук Финве – трус, не держащий слова! Никто не упрекнет меня в том, что я вступил в сговор с вором и убийцей! Наша Клятва нерушима!
Короткий смешок, нервный, сухой и горький, разрывает тишину зала, как тонкую ткань. Потом наступает молчание; молчание длится, словно бы давая старшему сыну Огненного время осознать свои слова.
А ему сейчас видятся лица, десятки, сотни лиц – растерянных, испуганных, изумленных, обожженных холодом и пламенем пожара – разных; но в каждом он читает одно.
Никто не скажет?!
Никто?..
Никто…
Мертвые молчат – надежней некуда. И молчит хозяин Чертогов Ожидания: пока не задан вопрос.
- Ты – сказал. И ты – выбрал. Предстоятель своего народа, ты принял решение за себя и за тех, кто следует за тобой. Миру между нами – не быть. Но есть еще одно. Ты стал причиной гибели тех, кто вверился твоему слову. Если бы не твое решение, Аран Этъянголдион, я поручился бы за тебя… Но ныне решать – не мне.
Тот, на троне – откидывается назад; его лицо тонет в глубокой тени.
- Моему брату давал ты слово за себя и своих подданных; ныне мой брат мертв, - медленно произносит один из черных воинов, на которых прежде Феанарион не обращал внимания.
У второго, вышедшего из тени, голос юный, но звучит так же тяжело и сурово, как голос старшего:
– Тот, кому ты клялся, был моим другом; и моими побратимами были те, в чьей гибели виновен - ты. Если тебе есть что сказать в свое оправдание – говори…


...тонет мир в ледяном тумане, и стоит перед глазами ледяное узкое лицо Смерти - глаза, бездонные глаза, сухие и страшные, - и звучит, отдаваясь эхом медного колокола в меркнущем сознании: пока преданный не простит предательство... - и тянутся, тянутся бесконечные паутинные нити воспоминаний, сплетаются - тают в безвременье ледяной и черной вечности; нет мира - есть только он и льдистое бледное небо, пронзенное высокими башнями, расчерченное угольными изломами скал...

Когда Финдекано привез в долину у озера Митрим Маитимо Высокого, которого сейчас вернее было бы назвать Одноруким, не радостью встретили его: скорее то были потрясение и растерянность. Воскресшим вообще нечасто бывают рады. Финдекано только сейчас осознал: Феанариони считали своего брата все равно что мертвым, даже если и догадывались о том, что он жив. Но вот – отошли; успокоились; приняли новое положение вещей. Тогда пошли расспросы. Мучительные: Финдекано отвечать не хотел и не мог. Маитимо лежал в горячке: побратим и друг его лучше, чем кто бы то ни было, понимал - вызвано это состояние вовсе не раной и не воспалением. То, что рана совершенно зажила, зарубцевалась, по счастью, удивления не вызвало: целительское искусство Финдекано было известно всем. У Финдарато, впрочем, возникли какие-то сомнения – но Арафинвион никогда не стремился задавать лишние вопросы.
Молчание Финдекано было воспринято с пониманием – и истолковано определенным образом. Его желание укрыться за стеной аванирэ – тоже.
Зато не молчал Майдрос: если можно так выразиться. В его горячечном бреду навязчиво повторялись видения, одни и те же: черные бесснежные скалы, мысль об оковах, связанная именно с правой, увечной рукой; высверк стали и боль…
А еще – он просил прощения у Финдекано. И молил о смерти.
К тому моменту, когда Маитимо очнулся от лихорадки, все уже знали всё. Думали, что знают. Финдекано Нолофинвион никого не собирался разуверять.
Очнувшийся Маитимо Однорукий не стал рассказывать ничего.

    ЗЕМЛЯ-У-МОРЯ: Долина Ирисов
    127 год I Эпохи

    ...И пала завеса тумана, скрыла берега Земли Бессмертных...
    То было время, когда мятежные Нолдор покинули берега Валинора. И так решили Валар - не будет ослушникам дороги назад. Туманом окутались берега Валинора и Аваллонэ: Валар не прощают отступников. И корабли Эллири покинули берега Земли-под-Звездой, и рванулось в вечернее небо багровое пламя вулканов. Острова Ожерелья, земля Эллэс звалась с той поры - Зачарованными Островами, и ступившие на берега их не возвращались назад.
            О Эллэс,
            были белыми крылья твоих кораблей,
            но ныне
            серый пепел осыпал их,
            и слезам
            холодный ли ветер причиной...
   
    Вернувшись в Средиземье, нашли Эллири новую родину себе: Эс-Тэллиа, Земля-у-Моря, нарекли ее. С запада, востока и юга была земля эта охвачена полукольцом сумрачных лесов. Жил в них народ Аои - Люди Лесных Теней, которых Эллири на своем языке назвали Фойолли - Народом Тишины. Были эти люди невысокими и узкими в кости, с прозрачно-белой кожей, прямыми черными волосами и золото-зелеными глазами. Они хранили древние предания и легенды; память их была долгой, как и жизнь. Умели они понимать молчаливых зверей и птиц этой земли; жили по берегам лесных озер, и волосы их пахли водяными травами... Как братьев, приняли Аои сынов Севера, пришедших из-за моря. Эллири поселились на побережье, где белый песок и острые черные скалы, где ветер поет в медных корабельных соснах.
    Так говорят летописи Земли-у-Моря о Великом Исходе.
   
    ...Предания гласят, что лишь один из Валар приходил к людям. Предания говорят, что лишь единожды Отступник покидал свою крепость на севере Белерианда.
    Предания не лгут.
    К тому времени сто семьдесят лет существовала уже Твердыня Севера. Сто семьдесят лет приходили сюда дети, ждавшие волшебства и подвигов - и возвращались к своим народам как Мастера. Даже в неурожайные годы земли Севера не знали голода; если приходило поветрие, ведающие-травы, ученики Твердыни, приходили на помощь - и болезнь отступала. Северные кланы постепенно объединялись в единое государство, которым правил Совет Вождей; дети вождей - как, впрочем, и дети пахарей и кузнецов, ткачей и плотников, сказителей и воинов - год за годом приходили в Твердыню, чтобы стать мастерами и учителями. Твердыня не знала господ и слуг, не различала вождей и простолюдинов; Твердыня раскрывала в каждом его дар - единственный, отличавший человека от других, каждому помогала выбрать свой путь...
    Но люди Севера - не единственный Смертный народ Арты.
    ...и потому я ухожу, Ученик. На восток - к Вратам Злого Плоскогорья: потому что знаю, что там нужна моя помощь. В землю Эллири: ты и сам знаешь, как горек хлеб изгнания. К тем, кому нужны знания, понимание и надежда...
    Я справлюсь, Учитель. Я буду ждать тебя. Возвращайся...
   
    ...Черный ветер качнул ветви деревьев, пригнул высокую траву. В следующую минуту человек устало опустился на землю и лег, подставив лицо мягкому свету звезд.
    Слишком тяжело. Дорого обходятся валимаpские украшения. Он грустно усмехнулся: никогда не думал, что можно отнять эту способность - летать.
    Он не сразу поднялся. Было хорошо просто лежать в высокой траве, вдыхая горьковатый свежий ветер. Ветви деревьев тихо покачивались над ним, и шептали что-то звезды...
    Здесь все было знакомо ему, хотя те деревья, что когда-то создал он для этих лесов, теперь упирались вершинами в небо - а Пришедший помнил их юными робкими ростками, едва доходившими ему до колена.
    Он шел медленно и осторожно, вдыхая терпкий запах можжевельника, бережно раздвигая ветви молодой поросли. Листья были влажными от росы, и седые волосы Пришедшего были осыпаны мелкими свекpающими каплями. Он собирал прохладные кисловатые pозово-кpасные ягоды брусники: они приятно холодили ладони, и он чувствовал, как утихает боль.
    Звеpи выходили навстречу Пришедшему из лесной чащи: странные, невиданные в Эндорэ молчаливые звери, похожие на неясные чудесные видения, на призрачные колдовские фигуры, сотканные из лучей луны и тумана. Они не боялись его, и он улыбался им.
    А потом появился Белый Единоpог - первый из этого древнего рода, чьи глаза цветом были похожи на зеленый луч, странный дар моря и заходящего солнца, по преданиям делавший людей счастливыми. Единоpог помнил его и, подойдя, положил голову на плечо Пришедшему. Зажмуpил огромные удлиненные глаза, когда осторожная рука провела по его гордой шее.
    "Ты помнишь?.."
    Да. Только ты был другим, Кpылатый.
    "Я изменился."
    У тебя печальные глаза, а волосы совсем белые... Что с твоими руками?
    "Не надо, малыш", - длинные пальцы перебирали шелковистые пряди гривы Единоpога.
    Куда ушли твои ученики, Крылатый? Я давно не видел их.
    "Не надо."
    Люди, пришедшие сюда, похожи на них. Они умеют говорить с нами.
    "Я знаю."
    Ты мудр, Кpылатый. Ты останешься?
    "Нет. Я должен вернуться."
    Зачем? Ведь тебе больно.
    "Я должен."
    Единоpог вздохнул. Его дыхание было похоже на прохладный ветер, несущий аромат горьких трав.
    Вместе они дошли до Долины Белых Иpисов. Кpылатый долго стоял на берегу реки, склонив голову. Когда-то он создал эту колдовскую долину с мыслью, что его ученики будут приходить сюда, и не мог понять, почему здесь царит такая печаль... Единоpог пошел вперед, но обернулся.
    Идем со мной.
    Крылатый покачал головой.
    Идем. Долина исцелит от боли - ведь ты знаешь это, ты сам сделал так.
    "Нет. Благодаpю тебя. От этого не исцелить... Пpощай."
    Пpощай, Крылатый...
    Волны крупных цветов сошлись за ним, колыхнувшись, словно от легкого ветра.
   
    Двеpь отворилась бесшумно - он скорее почувствовал, чем услышал это. Не оборачиваясь - как страшно обмануться!
    - Учитель?
    Ответа нет. Он резко обернулся, вскочил - и, ничего еще не успев понять, крепко обнял, уткнулся лицом в грудь:
    - Учитель... Ты пришел... Я так ждал тебя...
    - Науpэ, мальчик...
    - Входи скорее, садись... Я знал, я чувствовал... Учитель...
    Крылатый отпустил плечи Науpэ, мягко отстранил его и сел у стола; рука в черной перчатке коснулась хрустального кубка с мерцающей в нем маленькой голубовато-белой звездой:
    - Светильник...
    - Да, да! Ты сам научил меня - помнишь? - Науpэ улыбнулся, но вскоре ясная, почти мальчишеская pадость исчезла с его лица:
    - Зачем... ты прячешь руки?
    Подобие горькой улыбки:
    - От тебя все равно не скроешь.
    Крылатый медленно стянул перчатки, еле заметно поморщившись от боли.
    - Что... - хриплый до неузнаваемости голос, - что это?
    - Это непонимание и ненависть.
    - Твои волосы... снег...
    - Это боль.
    - Твой венец...
    - Это память и скорбь.
    - Ты... все видел... до конца?
    Молчание.
    - Кто это сделал? Ведь ты знаешь, скажи - кто?
    - Нет.
    - Почему...
    - Потому, что здесь нет виновных - и виновны все, и первым - я сам. Потому что тот, кто был поводом к войне, пришедшей в наши земли, сам не хотел войны - но ты будешь искать его. И найдешь. Чеpез сотни лет, - найдешь. И сумеешь убить - если всем сердцем пожелаешь этого. Ты отдашь всю силу ненависти и не сможешь сделать того, зачем вы должны были прийти к файар...
    Науpэ опустил голову, потом тихо сказал:
    - Все равно наш круг не замкнется. Нас только восемь. Одна...
    - Молчи!
    Крылатый резко поднялся, лицо его дернулось, как от удара.
    - Она вернется.
    - Но...
    - Молчи, я прошу тебя! Неужели ты не понимаешь, неужели так и не понял - эта кровь - на мне? На мне, слышишь? Она тогда спросила - можно ли вернуться, если... А я - я не догадался. Нужно быть слепым, чтобы...
    - Прости меня, Учитель... если сможешь... - шепотом.
    - Не говори больше об этом.
    Снова долгое молчание.
    - Больше... никого?
    - Помнишь Гэлтоpна?
    - Я помню...
    - Он. Еще дети и, кажется, Соото. И вы.
    - Все восемь живы, не тревожься: я чувствую, - торопливо, горячо, словно в страхе - не успеть сказать.
    - И черные маки, - непонятно сказал Крылатый, - целое поле. Только одного цветка нет.
    Обернулся; взглянул в глаза Науpэ:
    - Понимаешь... Гэлтоpн не помнит... как это было. Но ее там нет.
    - Учитель, не надо... Ты сам просил...
    - Помнишь, она однажды спросила о короне из молний? Сказала - наверное, Люди представляют богов такими... Только ведь, понимаешь, я был тогда один. И прежде никогда вам об этом не рассказывал. Она сказала - я помню.
    Улыбнулся вдруг - углом губ, нелепо и беспомощно:
    - Я так и не спросил - откуда...

    ЗЕМЛЯ-У-МОРЯ: Дом
    127-202 годы I Эпохи

    Они называли эту вершину - Горт Элло, вершиной Звезды. Чеpная, как непроглядная ночь, высокая, острая как клинок, приставленный к горлу неба... Нет, конечно в их песнях не могло быть такого: "клинок". Это - только его мысли.
    Здесь стоял его дом. Дом. Он невесело усмехнулся: по сути, у никогда не было дома - не станешь ведь думать так о каменном замке... Он редко бывал в доме - и все же возвращался сюда, когда боль воспоминаний становилась слишком сильной, чтобы утаить ее от Людей Надежды.
   
    ...- Астар, ты спишь?
    Он приподнялся и сел на ложе.
    - Нет, Элли. Я не умею спать.
    - Можно к тебе? Только я не одна, со мной друзья. Можно? Я зажгу свечу?..
    - Не надо, - он сказал это слишком поспешно. Девочка встревожилась:
    - У тебя глаза болят?
    - Да, - ответил, помедлив мгновение.
    - Мы ненадолго и совсем-совсем тихо...
    Они расселись кружком у его кресла.
    - Сказку рассказать? - улыбнулся он. Элли усердно закивала:
    - Расскажи еще про девочку и дракона...
   
    ...Дракон был совсем маленьким - ростом чуть больше девочки. Девочка тоже была маленькой, и ей нравился дракон - такой красивый, крылатый, с сияющими глазами...
    Так они подружились, и иногда дракон позволял девочке забираться ему на спину и подолгу летал с ней в ночном небе. Девочка смеялась, протягивая руки к небу, и звезды падали ей в ладони, как капли дождя, и дракон улыбался, а из его пасти вырывались маленькие язычки пламени...
   
    - ...А как его звали, Астар?
    - Элдхэнн.
    - Наш Ледяной Дракон?.. Но он не умеет дышать огнем, и чешуя у него черно-серебряная...
    - Элли, сестренка, это все-таки сказка...
   
    ...Вдвоем они часто бродили по лесам. Была у них любимая поляна: красивые там были цветы, а неподалеку росла земляника; девочка собирала ее, а горсть ягод всегда высыпала в драконью пасть. Дракону, конечно, это не было нужно, - ему хватало солнечного света и лучей Луны, - но маленькие прохладные ягоды казались такими вкусными - может, потому, что их собирала для дракона девочка.
    Вечером она набирала сухих сучьев, и дракон помогал ей развести костер, а сам пристраивался рядом. Они смотрели на летящие ввысь алые искры, и девочка пела дракону песни, а он рассказывал ей чудесные истории и танцевал для нее в небе, и приводил к костру лесных зверей - девочка разговаривала и играла с ними, и ночные бабочки кружились над поляной... А однажды пришел к костру Белый Единорог из Долины Ирисов, и говорил с ними - мыслями, и это было, как музыка - прекрасная, глубокая и немного печальная...
   
    - ...Это наша Долина Белого Ириса?
    - Нет, Илтанир. Это было очень давно - не здесь...
   
    ...Шло время, девочка подросла, а дракон стал таким большим, что, когда он спал, его можно было принять за холм, покрытый червонно-золотыми листьями осени. Нет, они остались друзьями; но дракон все чаще чувствовал себя слишком большим и неуклюжим, а девочка была такая тоненькая, такая хрупкая...
    Больше он не мог бродить с девочкой по лесу, и, если бы он попытался разжечь костер, его дыхание пламенным смерчем опалило бы деревья. Дракон печалился, и девочка рассказывала ему смешные истории, чтобы развеселить его хоть немного, а он боялся даже рассмеяться: сожжет еще что-нибудь случайно...
    Один раз он пожаловался Единорогу - говорил, что не хочет быть большим. Лучше бы я оставался маленьким, вздохнул дракон, и мы гуляли бы вместе, играли бы, а сейчас? И Единорог ответил: у каждого свой путь, ты сам скоро это поймешь...
    А потом пришла в эту землю беда. Неведомо откуда появился серый туман, и там, где проползал он, не оставалось ничего живого. Увядала трава, осыпалась листва с деревьев, в ужасе бежали прочь звери и умолкали птичьи песни. Все ближе подбирался туман, несущий смерть, и не знали люди, как защитить себя и что делать. Тогда ушел дракон, и долго никто ничего не знал о нем, а девочка стала молчаливой и печальной...
    Он вернулся. Золотая чешуя его потускнела, волочилось по земле перебитое крыло, и темные пятна крови отмечали его путь, и устало прикрывал он сияющие глаза.
    Он вернулся и сказал: Это больше не вернется. А потом лег на землю и уснул. Он был похож на холм, укрытый червонно-золотыми листьями осени. Он спал долго. Менялись звезды в небе, отгорела осень, зима укутала его снегом... А потом наступила весна, и расцвели рядом со спящим драконом цветы - золотые, как его крылья, алые, как его пламя, пурпурные, как его кровь... А девочка все ждала: когда же дракон проснется? И приходила к нему, и гладила его сверкающую чешую, плакала потихоньку и пела ему песни...
    Тогда вышел к ним из леса Белый Единорог, мудрый зеленоглазый Единорог. И дракон проснулся.
    Так ли уж плохо быть большим, спросил Единорог.
    У каждого свой путь, ответил дракон, теперь я понимаю.
    Они молчали. Над ними мерцали звезды. Неподалеку в доме горел свет, и они услышали, как там смеются дети...
   
    - ...А какая она была?
    Казалось, он говорит сам с собой:
    - Cмелая. И печальная. Тоненькая, как стебелек полыни, а глаза - две зеленых льдинки. И серебряные волосы.
    - Красивая? - шепотом спросила Элли.
    - Очень.
    - А что было потом?
    Он помолчал немного, потом ответил:
    - Она выросла, стала взрослой... Один из лучших менестрелей той земли полюбил ее и взял в жены. У них было двое сыновей...
    - И они жили долго-долго, да? И были счастливы?
    Он снова ответил не сразу:
    - Да.
    “Скажи уж лучше - и умерли в один день. Так будет вернее...”
    - А как ее звали?
    - Элхэ.
    - Красивое имя. Только грустное...
    “Нет, нельзя так... Но куда мне бежать от этого воспоминания? Твоя кровь - на моих руках... Твое сердце - в моих ладонях - умирающей птицей, и не забыть, не уйти... Вот ведь чего наплел. Тоже мне, сказитель. И кто только за язык тянул...”
    “А ты скажи, скажи им правду! Что не прекрасного менестреля она полюбила, а слепца и труса с холодным сердцем. И не жила долго и счастливо, потому что бессмертный глупец позволил ей умереть за него!”
    - О чем ты задумался, Астар?..