ВАЛИНОР: «…и опустилась с неба бездна…»
от Пробуждения Эльфов год 4264 по счету лет Валинора

...Золотоволосый, одетый в цвета неба, расшитого солнечными лучами (о небо Валинора – купол, сплетенный из золотых и серебряных нитей…), обернулся: блеснул на правой руке бледно-золотой браслет, украшенный таинственно мерцающими хризопразами и медовой росной россыпью мелких топазов.
Изначальный избегал встреч с ними - с детьми Эллери, познавшими Исцеление-через-Забвение. Уходил поспешно - так, что, должно быть, это напоминало бегство - даже увидев издалека. Ну почему именно сейчас...
- Тайо!
Черные брови чуть приподнялись в недоумении:
- Что..?
Так - бывает. Когда видишь того, кого знал и любил – через много лет (веков? тысячелетий?), помня всё, и – не узнавая. Одежда чужая. И мир чужой. И глаза – глаза чужие. Пусть ты сам помнишь всё: что с того?..
Отголосок разговора, которого – не было:
- Тайо, - с растерянной полуулыбкой, - разве ты забыл свое имя?
- Мое имя Ингалауре, - холодом и презрением ожег голос.
- Тайо, подожди... - он протянул руку, осознавая, как беспомощен этот жест - остановить, удержать...
- С последним из слуг Валар я еще стал бы говорить - но не с тобой, Преступивший.
Отчеканил - как по металлу. Боль скрутила все внутри, на мгновение перед глазами потемнело; со стороны услышал свой больной сорванный голос:
- Постой... Тайо...
Ни жеста, ни слов: только взгляд, глаза-в-глаза, после которого не было – ничего.
Опустошенность.
Он наклонился, сгребая в горсть алмазный песок. Сверкающие искры текли меж пальцев, не касаясь кожи. Он позволил им сыпаться вниз. Потом – брезгливо отряхнул пальцы.

Валинор – совершенство равновесия, навеки неизменная красота: не увидеть ни звезд, ни солнца в сиянии Дерев, не опрокинется взгляд   в синеву неба Смертных Земель. Валинор – совершенное равновесие, и любое изменение для него – робкий дождь сухому песку: пройдет бесследно. Так жемчужина в кубке неизменно скатывается на дно, застывая там каплей лунного света.
Валинор – светлый покой; и тот, кто был - Пламя, Изменение и Время, бессильным оказался здесь: бессильным вырваться из радужного кокона неизменности. Здесь Изменение было невозможным; здесь самая земля отвергала его.
Иные способы? – о, да: за сотни лет в лучезарном безвременье сотни их опробовал он, сотни раз пытался вырваться, бежать – как тонущий рвется к поверхности воды, смыкающейся над головой, мечтая о глотке жгучего, напоенного солеными брызгами воздуха… бесполезно. Сияющей темницей стал для Отступника Валинор, несокрушимыми оковами: не вырваться. Не вздохнуть.
Он был бессилен здесь.
Но не Она.

В земле Аватар у восточных склонов Пелори – крепостной стены Валинора, там, куда не достигал свет Дерев, таилась Она, Та, что плетет паутину мрака – ибо именно так нарекли ее Элдар, которым, по счастью, так и не довелось увидеть Ее вблизи. Но неведомый автор «Квэнта Сильмариллион» ошибется: решив описать Унгвэ Лиантэ, он придаст Ей в своем рассказе облик чудовищной паучихи, и ошибку эту будут повторять следом за ним многие века. Те люди, которым доведется встретиться с Ней в Злых Землях, когда отгорят пожары Первой Эпохи мира, уже не смогут рассказать ничего: то, что обитает на Пустынном Плоскогорье, станут называть – Безликим Злом, и это будет б ольшей правдой, нежели простая, жутковатая и легко представимая сказка об Унголиант.
Того же, кто, встретившись с Ней, вернется с Плоскогорья, почитатели «Квэнта Сильмариллион» навряд ли стали бы расспрашивать. Даже если бы смогли. Впрочем, сейчас речь не об этом.
Она, дремавшая у подножия гор, безымянная сущность вне жизни и смерти, не имела образа.
Изначальный остановился на границе Вечного Света.
«…уходил он один в пустоту в поисках Пламени Неугасимого…»
Она ждала его там с тех пор – вечная пыль миров. Правда ли, что Великие не знали о Ней, бессонно спавшей на грани света и сумерек, на границе Земли Могуществ? – если и знали, не было им до Нее дела. Сама Она не могла высвободиться из кокона бездействия: только один мог пробудить Ее от вечного сна. А, может статься, лишь невольному создателю Ее и было ведомо, где пребывает Она; но   стоит ли говорить тогда о всеслышащих и всевидящих Владыках Мира?..
В Ней не было ненависти: ни чувств, ни мыслей. Была - Жажда.
Она – ждала.
И вот ожидание окончилось.
И стих шум вечного Океана, потонув в немом взгляде: опустошенности – в Пустоту.
О, нет: не было в Ней ничего отвратительного или безобразного. Она была похожа на розу – огромный цветок из пыльного черного бархата. Бархатная язва; бархатная опухоль на теле мира. Она струилась сумрачными изгибами – беззвучно, без шороха; Она была – темный тяжелый занавес, скрывавший неведомое (чудовище? чудо?..):  хотелось протянуть руку, отбросить душные складки, увидеть, что – там? Она манила ожиданием, влекла неизвестностью, обманным мерцанием звезд, таящихся в извивах мрака; Она завораживала, Она ждала – ждала одного прикосновения, одного желания прикоснуться, тени желания, движения души…
Не говоря, не призывая, не приказывая: он машинально повторил прежний жест, и несколько алмазных пылинок невесомо осыпались  с   тонких сильных пальцев – туда, в этот пыльный бархат, загораясь искрами жажды.
…Ты приходишь в мастерскую великого Мастера - и видишь ее пустой. Ты ходишь меж верстаков и лесов, и пыль творения хрустит под твоими ногами, налипает на подошвы сапог, сбивается в комки, незаметные и не замечаемые тобой. Ты уходишь, унося с собой эту пыль, принявшую форму. Не образ. Пыль творения, сгусток изначального Нечто, оплавленный прикосновением Пламени: вот чем была Она. Чужое и чуждое этому миру: Пламя коснулось Ее случайно, без цели и смысла; краем; оплавило, обожгло – и ушло. Но Она, тянувшаяся к этому Пламени, вступила в пределы мира следом за своим Создателем; он даже не заметил этого.
Но там, за ожоговой коркой окалины, притаилась способность превращать все – в себя.
Изначальный развернулся, не оглядываясь; и пошел прочь.
Она двигалась, текла, струилась за невольным создателем своим, и свет Двух Дерев – отражение Пламени – размягчал окалину: так насекомое выбирается из жесткого кокона, расправляя еще не отвердевшие члены. Не бабочка из куколки: богомол из прежней, ставшей нестерпимо тесной хитиновой скорлупы – ибо любой облик тесен был Ей, частице изначального Нечто; любой облик был – сродни боли. Мучительное стеснение и жажда были в Ней: неутолимое желание распространить себя хотя бы на частицу мира – размерами с крохотный драгоценный камешек, только бы в этом камешке был заключен отсвет души: отсвет Пламени Творения.
Не оборачиваясь, Отступник шел вперед.
И  Она следовала за ним.
Тысячи способов – бесполезно, безнадёжно, без-надеждно; и все-таки до этого мига он не мог решиться. Но иначе не остановить было Огненного: ибо чем может помешать Преобразователю узник, запертый в тюремной камере?
Слова о том, что первый долг узника – побег, будут придуманы много позже.
Тысячи способов; и все-таки в горьком, горестном оцепенении Изначальный, Отступник и пленник, смотрел на реку черного бархата, текущую к Короллаирэ, огибающую холм, поднимающуюся все выше – словно речной разлив: вот-вот захлестнет вершину.
Другого выхода не было, не стало – с того самого мига, когда он увидел отблеск сияния Камней на лице сына Финве и Мириэль.
Но эта мысль не приносила успокоения.
Кому, когда пришло в голову назвать несокрушимые колонны чистейшего сияния, уходившего в неизмеримую высь – два столпа, поддерживающих купол неба Валинора, - Древами Света? Изначальный только улыбался уголками губ, когда бессмертные Дети в восхищении говорили о прекраснейших, величайших   творениях Кементари. Он – знал, как создавались Древа.
Он стоял поодаль. Смотрел. Здесь, у корней Дерев, у основания Столпов, не было теней – он больше не видел Той, что тенью следовала,   скользила, стелилась за ним. Он не видел Ее, но знал: сейчас Она впускает в сияние Дерев самое себя, как паук вводит в тело жертвы яд, растворяющий плоть изнутри. Медленно – словно алмазная искристая пыль поднялась вокруг Дерев легким маревом, все выше, - мерцание текло вверх, кружась быстрее: вихрем, смерчем, - мерцание пронизывало Деревья, наполняя их тошнотворно-радужным свечением…
Смотреть было жутко, и не смотреть – невозможно.
…непереносимо: словно жертва, еще живая, содрогается в болезненном ужасе, не понимая, что с ней: уже – обреченная, мертвая, но не сознающая собственной смерти.
Сияние угасло сразу; вдруг. Словно Она втянула, всосала в себя то, что было прежде Древами Света, и они опали в себя. Осталась только сухая ломкая оболочка, кора выгоревших изнутри мертвых деревьев.
Такими их и запомнят.

Ночь пришла в Валинор.
Холодный ветер коснулся лица Отступника, шевельнул за спиной тяжелые складки плаща. Он знал, что делать дальше – но все-таки помедлил, чтобы взглянуть в небо, усыпанное колючими ясными звездами; и понял, что в мире за пределами Валинора наступает осень.

... Форменос, о Форменос - белые стены твои, гордые башни твои, ясное серебро куполов: Белый Град Нолдор. О Форменос, Северная Цитадель, обитель Мастеров и Знающих: песнь твоя - звонкие капли в серебряных чашах фонтанов, кружевная вязь металла и камня, россыпь искрящихся самоцветов...
О Форменос...
Не-бытие медленной волной подступало к городу, обрывая струны мира; дальнейшее было - молчание, нет – беззвучие, потому что звуки и краски умирали – умерли, потому что распадалась сама плоть мира, песчинками осыпалась – в пропасть, в ничто, во мрак без искры света; и помедлить, остаться на краю этой пропасти, скользнуть в нее невесомой песчинкой значило – перестать быть.
Не-бытие подступало к городу – не мертвое, не живое, наполняющее душу непереносимым ужасом, которому противостоять было – невозможно, как невозможно надеяться уцелеть человеку, стоящему на пути чудовищной штормовой волны; как невозможно не броситься прочь зверю, оказавшемуся на пути лесного пожара…
Но один - остался: и, пошатываясь, словно опьянев от жгучего вина горя и ненависти, он расхохотался в лицо стоявшей перед ним безоружной - к чему оружие Стихиям и Силам? - Смерти.
- Ты пришел... пришел все-таки, о... как я молил Эру об этом!.. ты пришел, убийца, раб, саур улундо!.. - бешено оскалился Король Нолдор. - Ты умрешь. Здесь. Сейчас. Я убью тебя.
Смерти не нужны были слова. Смерть молча стояла перед ним, и только с прекрасного, изо льда высеченного лика смотрели, смотрели, смотрели сухие обжигающе-черные огромные, - без белков, - мертвые глаза. Смерть видела: Финве Нолдоран хочет умереть.
- Я убью тебя - слышишь?! - за нее! Ты убил ее, ты, ты, ты! Твой яд сжег ее душу! Я вырежу твое сердце - вот этим клинком, я...
Смерть смотрела - молча. Смерти, казалось, было все равно - только разгоралось в зрачках страшное темное пламя. А король Нолдор все кричал безумные слова ненависти и хохотал в лицо Изначальному:
- ...Что, сокровища Нолдор не дают покоя? А-а, нет, я знаю... знаю! Мстить пришел? Да?! - не так-то просто взять мою жизнь, исчадье Тьмы! И слушай, ты!.. Я рад, что это сделал! И тысячу раз... тысячу раз я сделал бы то же самое! Дурную траву - рвут с корнем!..
Кажется, Финве был счастлив. Не тем, что мог, наконец, бросить эти обвинения в лицо своему Врагу: тем, что стоял сейчас на режущей тонкой грани бытия, последних мгновений жизни, - тем, что всего шаг отделял его от смерти.
А Смерть смотрела.
Смерти он был – не нужен.
И, поняв это, Король Нолдор умолк, оборвав себя на полуслове. Он жаждал этой встречи, как освобождения, он знал, он был уверен, что этими мгновениями окончится – всё, по-другому просто не могло быть!.. Но Смерти не нужна была его жизнь. Это было – как удар по лицу: наотмашь. Он вдруг понял: сейчас этот, стоящий перед ним, просто отбросит его с пути - не убивая. Отшвырнет в сторону, как щенка, путающегося под ногами.
И с хриплым криком отчаянья Король Нолдор бросился вперед.
Мысли и образы – в нигде и никогда; сплетение слов и чувств, сжатых в краткие мгновения: было? Не было? Почудилось?..
Убей меня.
Нет. Уходи.
Мы ненавидим друг друга. Один из нас должен умереть; нам двоим нет места среди живущих… чего же ты ждешь? Убей меня!
Нет.
…он отлетел к стене, больно ударившись затылком – все поплыло перед глазами, но он поднялся снова, пошатываясь – поднимая меч.
Убей. Я не уйду. Ну же – бей!..
Нет.
…чудом Финве успел увернуться, остро сознавая: этот удар, достигни он цели, погрузил бы его в беспамятство – надолго. Почему?.. - ведь так легко сейчас ударить – насмерть?! Смертная, страшная тоска, смертное глухое отчаянье, выплеснувшееся почти мольбой:
Неужели ты так хочешь унизить меня, что не дашь мне даже честного боя – даже смерти в бою?! Убей меня! – я…
…умоляю? Прошу?.. Глухое черное отчаянье захлестнуло душу, шершавым комом встало в горле. Неужели он, лишившийся всего, лишен даже права умереть так, как хочет – как он выбрал сам?..
Удар. Падение. Ноющая боль в ушибленном плече. И странный, внимательный, темный взгляд Смерти. Взвешивающий тысячи невозможностей – исправить, изменить, оправдаться; заставляющих просить о смерти, как о пощаде – как о долгожданном избавлении. Угасло пламя в зрачках, обернувшись отражением рыжего огня факелов: не разглядеть, что там, в смоляной черноте.
- Это – твоя месть? – задыхаясь, выговорил Финве.
И услышал – в последний раз - короткое, бесстрастное, как пронзающее сердце ледяное острие клинка:
Нет.
Из ниоткуда возникший меч, долю мгновения казавшийся выточенным из дымчатого искристого хрусталя – налился чернотой, вспыхнули на клинке обжигающе-яркие звезды: в бесконечный миг предсмертия Финве необыкновенно ясно успел увидеть это, успел даже удивиться нежданному чуду – внезапному высверку темного пламени в звездной россыпи, и успел подумать, какой нежданно прекрасной оказалась она, вымоленная его смерть…
…Мгновение помедлил Король-Смерть над телом Короля Нолдор. Финве умер сразу; его тело еще оседало на землю, кровь еще не успела выплеснуться из раны, а он был уже мертв - только улыбнуться успел в смертный последний миг. Такая улыбка, исполненная нездешнего покоя, бывает на истончившихся губах больного, когда за шаг до последнего порога отступает боль. Для Феанаро эта улыбка до конца жизни останется темной тягостной загадкой, которую Огненный так и не сумеет разгадать.
Мириэль...
И мрак укрыл Город.
О Форменос...
Бархатная чернота позади колыхнулась пыльным занавесом, дрогнула – опала в себя, смялась, бесформенными складками растекаясь по каменным плитам. Из чаши, в которой не осталось ни капли влаги, не утолить жажды: мертвый король был не нужен Ей.
Оставив позади мертвого, бесстрастно и размеренно Король-Смерть пошел вперед – по белоснежным ступеням дворца, по коридорам и переходам, по залам, украшенным драгоценной мозаикой. Здесь ему нужно было только одно; только одно искал он среди сокровищ Нолдор; стоя на пороге сокровищницы – чувствовал, где найти – это, единственное.
Черный занавес колыхнулся за его спиной, смыкаясь невесомо, нежно, без шороха.
Он нашел сразу эту шкатулку из лакированной меди, похожую на странный, налитый темным соком плод. Открыл легко, бесшумно: на бархатистой черной ткани Камни - как три семечка огромного яблока, как три капли искрящегося света, как…
Он смотрел на них - зародыш мира Замысла, и видение этого нового мира вставало перед ним: мерцающая хрустальная паутина тянулась от них, растекалась по миру – великая, совершенная Песнь крылами вечного Света обнимала Арту, переплавляла, меняла – смывала, как налипшие песчинки, сметала одним дуновением, одним взмахом крыл, словно невесомую пыль – народы и расы, очистительным хрустальным (…серным? огненным?) дождем изливалась на горы и долины, и не было прекрасней этой Песни, и не было прекрасней совершенного этого Света, совершенного мира, замкнутого в кокон неизменности, неспособного измениться изнутри – защищенного от Изменения извне.
Завороженный мгновением, Изначальный смотрел на Камни – на бесценные зерна, которым суждено прорасти Светом: те зерна, из которых родится мир…
…вне искажения – вне Изменения. Очнись, Крылатый! – что же дети твои тогда?..
Словно перезрелый плод – лопнула в судорожно сжатой руке шкатулка, брызнула расплавленной медью, огнем и хрусталем; легли в ладонь, обжигая горним чистейшим светом кожу, зерна Замысла – Сильмарилли. Полотнищем черного пламени взметнулся плащ за плечами: развернувшись, Крылатый шагнул к дверям сокровищницы.
Пыльный бархат занавеса, преграждавшего ему путь – дрогнул, невесомо потянулся в сторону, словно отдернутый незримой рукой. Она, еще мгновение назад готовая – обнять тяжелыми складками-лепестками своего Создателя, приникнуть, прильнуть к нему в последней смертной ласке, – Она отступила сейчас перед тем яростным пламенем, которым был – Изначальный.
Он не помнил о Ней сейчас: черно-огненным ветром летевший прочь, уносивший с собой Замысел – проклятие - Судьбу в обожженной нездешним светом ладони.
Но Она следовала за ним.

…Камни жгли, как раскаленные уголья, но он только крепче сжимал в руке искры мертвого света, поняв - мгновенно и неизбежно - суть их, бывшую и будущую.
Замысел просто избрал иной путь: остановить его невозможно. Бесполезно.
Замысел смеялся над ним: ты хотел выбирать? – вот же, выбор твой перед тобой! Ты не хотел, чтобы мир Замысла существовал – и, чтобы предотвратить его рождение, взял в союзники Ее. Что ж, Огненный не принесет уже Камни в   Покинутые Земли – но кто узнает о том, какие ростки должны были прорасти из этих зерен? – а Она останется в мире, Она будет существовать, и тебе не уничтожить Ее, потому что ты, связанный словом и образом, перестал быть чистым Пламенем: лишь Пламя могло бы сжечь Ее – лишь Я; но Я не стану помогать тебе. Никто не узнает о том, что ты предотвратил; но все будут помнить, что ты привел в мир всепожирающее Зло. Никто не узнает, что ты пытался сохранить – никто не задумается над этим; но все будут помнить о том, что ты уничтожил. Всегда. Вечно: до Конца Времен.
Верни Камни Валинору – и Феанаро, покинув Землю Благословенную, взрастит всходы Замысла в Арде: весь мир обратится в Валимар. Брось Камни в глубины Великого Моря – волны вынесут их на берег, к ногам Огненного. И пламя земли – не поглотит, не расплавит их: найдутся руки, что примут зерна Замысла, душа, которой откроется, как пробудить их…Унеси их с собой – и Судьба пойдет за тобой по пятам, и ты, ты сам станешь ее орудием.
Отдай их Ей, тому мраку, что притаился за твоей спиной, - смеялся Замысел, - и, пожрав их, Она станет во сто крат сильнее любого из вас: Она поглотит и весь мир - это не будет Моей победой, но твоим поражением.
Ты хотел выбора, Преступивший? – он твой: выбирай!.. Хочешь? – сбрось одежды плоти, оборви нити, связующие тебя с миром; стань Пламенем – тем Пламенем, которым ты был когда-то, тем Пламенем, которое нельзя заточить в Чертоги Ожидания и нельзя заковать в цепи. Сделай это – и от одного прикосновения твоего Она перестанет быть, и Нечто обратится в ничто. Сделай это, отрекись от Слова и Веления, освободись – но знай, что и Замысел не будет более знать преград в мире. Впрочем, тебе, свободному, это будет уже безразлично. Мир – твои оковы; что мешает тебе сбросить их?
Тысячи путей у Замысла; пусть даже сейчас ты видишь их все – нет среди них того, что привел бы тебя к победе!..
Изначальный сжимал в руке зерна Замысла, и кровь медленными тяжелыми каплями ползла по его руке.
Боли он не чувствовал.
Любое твое действие – уже проигрыш; и проигрыш – твое бездействие. Все, что ты делаешь, послужит ко благу Моему – к вящей славе Моей. Ты увидишь это. Вот – свобода выбирать, к которой ты так стремился. Вот - право выбора, за которое ради себя и своих созданий ты боролся со Мной. Кем бы ты ни мыслил себя в гордыне своей, ты – лишь нота в Моей музыке, лишь нить в основе Моего гобелена.
- Увидим.
Яростное сияние было нестерпимым.
Ты обречен. Ты проиграешь. Смирись. Сами твои творения, не ведая того, станут служить Моему Замыслу. Тебе не победить. Никогда.
- Увидим.
Что-то неуловимое тенью скользнуло в Голосе: удивление?
Ты не устыдился? Не раскаялся? И сейчас, зная всё?..
Изначальный крепче сжал обожженную руку, жутковато просвечивавшую, словно невиданный светильник из карнеола. Он, наверное, мог бы сказать сейчас, что игра не окончена, что слишком высока для него ставка в этой игре - больше, чем гордость или гордыня, - больше, чем даже собственное бытие…
Он сказал только:
- Я не жалею.

В горячке боя воин не ощущает ран; но сейчас, стоя среди каменистой равнины, - сейчас, когда он был дома, почти дома – после веков разлуки, - сейчас навалилась тяжелая болезненная усталость. Ушло нечеловеческое напряжение, обращавшее все его существо в звонкий клинок, в стрелу, в натянутую до предела струну: схлынуло – резко; сразу. Его била дрожь. Он сознавал, что отдал последние силы стремительному полету над темным, глухо и тяжело дышащим морем, над ночной землей – дальше, дальше от дома: сейчас их, оставшихся, не хватило бы даже на то, чтобы сделать шаг. Хотелось сесть, нет, лечь прямо на эту землю, пахнущую ночной свежестью и влажным от росы камнем. Хотелось опустить веки. Не смотреть. Не думать хотя бы несколько мгновений. Забыть обо всем, кроме одного.
Он вернулся.
Темная волна безмолвно, невыносимо-медленно поднималась за его спиной. Со стороны могло показаться – игрок занес руку в бархатной перчатке, готовясь снять с доски одинокую фигурку Черного Короля. А, вглядевшись, можно было различить еле уловимую зыбь: словно жадная нетерпеливая дрожь судорогой подергивала   черную шкуру неведомой твари.
Вот только некому было – ни смотреть со стороны, ни вглядываться: от века никто не жил на бесплодном плоскогорье.
Ненасытность: все, что Она поглощала, дарило Ей новый образ, наращивало новую кожу, твердеющую панцирем насекомого, сковывало, и можно было только впитать, вобрать в себя новое, чтобы хотя бы ненадолго избавиться от стеснения формы, выплеснуться из старой тесной скорлупы…
Он обернулся, пошатнувшись, ступив тяжело, неловко, - раненый, потерявший слишком много крови, одной волей своей еще держащийся на ногах, - и колыхание черного бархата обернулось зыбким зеркалом мертвой заводи, оно завораживало, медленно затягивала илистая цепкая муть: он видел, как тянутся щупальца мертвенного холода - к нему, в него, сквозь него - словно в склизкой тине рука утопленника навстречу обожженной живой ладони, - и не было сил вырваться, не было сил удержаться на краю бездны -
Она станет во сто крат сильнее любого из вас: Она поглотит и весь мир…
Стань Пламенем, Преступивший… Мир – твои оковы; что мешает тебе сбросить их?..
Он перес ыпал сверкающие зерна Камней в левую руку, оскалившись от боли, и вскинул правую, окровавленную, в спекшихся сгустках – ладонью вперед, навстречу Волне. Бархатные струи дернулись   обожженными щупальцами – словно самый воздух уплотнился, став незримой прочнейшей стеной-щитом -
...если говорю языками человеческими и словами Силы, а любви не имею, то слова мои - ветер в пустыне, и сила моя - песок меж ладоней...
Но Она, отступившая было, уже начинала прорастать щупальцами, паучьими лапами сквозь преграду, вгрызаясь в нее, словно червь в яблоко, меняя обличье – а обожженные пальцы плели вязь Слов, снов, явей, спелая Образ, кокон, тюрьму для Той, что не могла умереть, потому что не жила -
...и если наделен я дарами Силы, и ведаю всякие тайны, и имею всякое познание, так что волен творить и разрушать, а любви не имею - то я ничто, и знание мое - мертвый камень, и сила моя - прах на ветру...
И налетел огненный вихрь - темное пламя крыльев, раскаленной лавой полыхающие глаза, жгучие плети, земной опаляющий огонь: Ллах’айни. Они, искры Пламени Творения, плели сеть вокруг нее – и Она, жаждавшая, алкавшая этого пламени, не могла его взять; не могла насытиться. Они сплетали вокруг Нее сеть из самих себя, и от любого Ее движения тверже становилась броня Образа – раз за разом Она прорывалась вовне, гноем просачиваясь из трещин твердеющей опухоли, но сеть держала крепко - неизбывнее, неизбежнее было стеснение не-свободы, броня окалины, хитиновый панцирь богомола, под которым таилась Жажда – о, Она кричала и выла бы от боли, если бы знала иную боль, кроме вечной неутоленности!.. Она металась в этой сети, пока не стало невозможным разбить изнутри скорлупу Образа.
И тогда Ллах’айни ушли.

...и если раздам все, что имею, и тело мое, и самый дух мой отдам на сожжение, а любви не имею - что пользы в том и что с того живущим...

Крылатый медленно опустился на колени, потом навзничь на каменистую звенящую землю, и закрыл глаза. Боль толкалась в ладонь остроклювым детски-беспощадным птенцом, боль не давала   забыть о себе. Боль – была.
- Я не жалею, - тихо повторил он.