...Только что Собеседник зажег новую свечу: еле виден мерцающий крохотный огонек. Свеча на этот раз черная - с умыслом, что ли, Собеседник выбрал такую?.
- О небо, - с трудом, одним дыханием выговаривает Гость. - О небо... Все это было так?.. Это - Великая битва? Это - воинство, которое не мог вместить Анфауглит? Это - торжество Добра?..
Огонек свечи разгорается ярче; становится видно, что у Гостя заметно дрожат руки.
- Тысячи пленных, благодарящих своих освободителей?..
- Навряд ли - тысячи... - голос Собеседника звучит глуховато - словно комок встал в горле; он сухо покашливает и продолжает: - Я давно жду вопроса о пленных. Нолдор сражались до последнего; кроме того, любой из них волен был выбрать смерть, добровольно уйти в Чертоги Мандос. Редко кто попадал в Твердыню. Ну, не убивать же их было, в самом деле... убить ведь можно и на месте - зачем тратить столько сил, везти в Аст Ахэ, лечить...
- А Гелмир, брат Гвиндора Нарготрондского? - почему-то возникает ощущение, что Гостя не слишком интересует ответ.
- В Нирнаэт не только северные народы сражались. Гелмир попал в руки к доронионским оркам: у тех свои... законы.
Гость молчит некоторое время; совершенно очевидно, что мысли его заняты другим.
- Великая битва, - повторяет он. - Великая победа. Великая...
- Да, - неожиданно ясным голосом откликается Собеседник. - Великая победа. Но не для Валинора. Он ведь сказал, что Судьбе его не победить. И все-таки оказался сильнее.
- Вы хотите сказать... именно это было предопределено? Дагор Дагорат - еще в конце Первой Эпохи? Гибель мира?! - для Гостя это новое потрясение; хотя, возможно, Собеседник вовсе не о том говорил. Однако же Собеседник поддерживает тему:
- Если вы об этом... «И, чтобы уничтожить Врага, уничтожит мир» - разве не так было сказано? А Мелькор - вы видели - мог это сделать. И, уничтожив мир...
- ... уничтожил бы самого себя? - заканчивает Гость.
- Уже не знаю, - медленно отвечает Собеседник. - Как бы то ни было, он не сделал этого. Сделал другое. Пожертвовал собой, но спас своих учеников и того, кто должен был продолжить начатое им - Ортхэннэра. И, в конце концов, ушел на тот путь, который выбрал сам - хотя для него, Айну, это было невозможно. На Путь Людей.
- И он... он умер? Навсегда?
Сухой смешок:
- Душа не знает смерти.
- А что было... потом?
- Не было потом. Не было - ни для Аст Ахэ, ни для людей Твердыни, ни для Сотворенных-Отступников. Было иначе. Хотите знать, как?
- Да, - отвечает Гость. - Только скажите...
И наконец решается задать вопрос, который, как видно, давно мучает его:
- Кто она - его Смерть?
Голос Собеседника звучит глуховато:
- Зачем задавать вопрос, на который вы знаете ответ?
И, немного помолчав, добавляет:
- У них обоих - один Дар. Вы же не спрашиваете, какой...
ГОБЕЛЕНЫ: Море и огонь
587 год I Эпохи; октябрь
Море и огонь.
В эту ночь ему снова снились море и огонь; и голос брата вырвал его из сна.
- Они пели… - серебром зеркала, лунным незрячим светом мерцали глаза Макалауре Песнопевца. - Я слушал, много дней, и вчера… они уходили и пели - я слышал, слышал… а теперь все молчат. Все струны, все голоса. Они пели, и мне никогда не сложить такой песни, потому что я не знаю… я не знал их. Уходили и пели; уходили песнью - так не может ведь быть, да?.. - а я слышал…
Тот, кто вынырнул из бездны памяти, где море и огонь, взял за руку того, кто был лунным шепчущим безумием.
- Я понял, - горячо, одним дыханием заговорил он, - понял, что мы должны сделать… Проклятие - в Камнях и в нас. Мы не должны быть, брат. Нам нужно забрать эти Камни, исполнить свою клятву: забрать и уничтожить их, похоронить вместе с собой - в море и в огне… Огонь и море… я понял, понял…
Два серебряных зеркала обратились к нему, и в них не отразилось ничего.
- Зачем? Если все голоса молчат…
- Слушай меня! - шепотом крикнул Старший.
Надломился голос.
- Помнишь, у младшего был скворец? Рыжий научил его нескольким словам - для забавы, и нам всем казалось иногда - он понимает, что говорит. Я подумал… ты знаешь, у меня сейчас много времени, чтобы думать - столько, сколько не было никогда прежде… я подумал, что и мы, как ручные скворцы, повторяли за отцом слова, не понимая их смысла. Нам ведь пытались объяснить - еще там, в Валиноре, - что Клятва не властна над нами. Знаешь… может, зря я не слушал его?..
- Кто?.. - шепнул лунный свет.
- Я не рассказал никому… Он говорил: Нелъяфинве Маитимо Аран Этъянголдион, подумай - повторяют ли такие клятвы? И я не нашелся с ответом, Макалауре. Я отбросил этот вопрос, потому что его задал - он; отбросил, как пустую породу, все его слова. Но он сказал правду, торонъя. Может, мы поторопились… скажи, может так быть? В одночасье безоглядно поверив в то, что он - Враг, лжец, зло - не ошиблись ли мы, Макалауре?
- Что ты говоришь, Старший…
- Может быть, даже не в Клятве дело - в том, что мы не умели остановиться, не умели думать сами? А - стоило… Он говорил, что я должен выбрать, - а я не поверил. Не поверил - ему. И, уже видя, что сбывается все, как сказал он - Макалауре, я не позволил себе верить! Моя нерешительность, раздвоенность, отторжение того, что он пытался объяснить мне - только это погубило и Дориат, и Троих. Я виновен в падении Гаваней и гибели Близнецов; только я… и Камни. Чистый, чистейший свет, - тоской звучит шорох морских волн, - что, кроме зла, принес он миру? Почему высшим и единственно правым считает себя тот, кто владеет им?
- А что же Берен и королевна Дориата? Диор? Элвинг? Не прав ты, брат…
- Чистые души… чистые, кого не коснулось это зло… А мы? Отец? Элве? Наукар?..
- Ты не говоришь о Враге.
- Он над этим. Вне благости Камней и их зла. Он знает… знал что-то, неведомое ни тебе, ни мне. И Камни были для него - бременем… молчи, я знаю, о чем говорю! Ты не понимаешь… не понимаешь…
Затихает шум волн; гаснет пламя, уходя в россыпь звенящих под ветром углей - в золу и пепел.
- Ты говоришь так, словно забыл; словно это… - ледяные пальцы лучами луны коснулись изувеченной руки Старшего, - не он сделал… не его вина.
- Не его. Я не рассказывал, как было на деле, и Финдекано молчал; мой бред принимали за истину - а я не противился… Правда позорна. А мы горды. Никто из нас не смог бы признаться в таком; никто; никто… Слушай; я расскажу… я расскажу всё, сейчас уже - можно, уже все равно, потому что перед тем, что мы… что я сделал, любой позор… Потому что мне нечего спасать больше.
- Моему брату давал ты слово за себя и своих подданных; ныне мой брат мертв, - медленно заговорил один из черных воинов, на которых прежде Феанарион не обращал внимания.
У второго, вышедшего из тени, голос был юный, но звучал так же тяжело и сурово, как голос старшего:
- Тот, кому ты клялся, был моим другом; и моими побратимами были те, в чьей гибели виновен - ты. Если тебе есть что сказать в свое оправдание - говори.
- Мой отец и отец моего отца - мертвы. Это - деяние вашего короля. Я хотел воздать ему, - Маитимо стиснул зубы, уже понимая, что говорит не о том.
- Ты мог принять виру. Ты мог выйти на поединок вождей. Ты мог сказать, что между Севером и Закатом миру - не быть. Но ты согласился говорить о мире - и тебе поверили. Ты согласился - и тебе дали дорогу в наши земли. Ты сказал слово; слово же связывает, как преломленный хлеб. Ты говорил, затаив в сердце ложь. Зачем?
- Я хотел воздать за их гибель! Отомстить за их кровь!
- Почему же ты выбрал воздавать тем, кто не убивал их, мстить тем, кто не проливал их крови? Почему орудием воздаяния ты выбрал обман?
- Я клялся отомстить! Клялся отцу и повторил клятву над телом отца!.. - почти - отчаянье от невозможности объяснить этим чужакам то, чего он и сам сейчас не понимал.
- Если клятва заставляет убивать невиновных, не лучше ли отречься от нее, чем переступить через свою честь? - тихо спросил светловолосый.
- Это низость! - крикнул Маитимо. - Только слуги Моринготто могли измыслить такое!
- Мне мыслится, низость в другом, нолдо…
- …а мне нечем, нечем было оправдаться! Потому что оба они были правы; хоть голос сорви, крича - ваша сила сейчас, вороны, потому - ваше право!.. - что в том проку? Что с того, что цель была чиста, как пламя: лживыми были помыслы, и руки - в грязи; в крови. Тверди, тверди себе об искажении Моринготто, отравившем душу: зерно не прорастет, упав на камни, оно даст всходы лишь в благодатной почве. Хоть тысячу раз благим, избранным и светлым назови себя - сам принимаешь решения, сам совершаешь поступки; не стать дурному и кровавому чистым, не убелиться, как снег…
Не слушай: это сейчас, это теперь я понимаю. Тогда… тогда все было по-другому. Совсем. Я не позволил себе…
Тень на троне шевельнулась; качнулась вперед:
- Их право - спросить. Твое - ответить. Почему? Скажи только одно, Нелъяфинве Маитимо Аран Этъянголдион: почему ты выбрал этот способ? Этот путь? Было время - изменить решение. Одуматься. Поступить, как велит честь.
- Не тебе… - Маитимо закашлялся.
- Не мне говорить о чести, хотел ты сказать. Это я уже слышал. Но, будь ты даже прав, - думаешь ли, что моя бесчестность оправдывает твое бесчестье? Или то, что ты сражаешься с Врагом, искупает любые поступки - лишь бы цель была достигнута? Но чего стоит тогда твой ужас перед кровью Алквалондэ и смертями Хэлкараксэ? Ведь все они, и Тэлери, и ваши же сородичи, противостояли вам - словом, волей или делом; а тот, кто противостоит - враг. С врагом хороши любые средства; так, Маитимо?
…сломай хребет своей чести, - слышалось ему.
- Клятва… - прохрипел Маитимо.
- Ах - да: Клятва. Ну так скажи, что для тебя - Клятва?
- То же, что и для всех Нолдор! Именем Единого мы клялись, и Клятва ныне сильнее нас; даже против воли она поведет нас, и не нам противиться ей!
- Но разве «все» - это ты, Феанарион? Разве Клятва - это ты? Она ли - принимает решения и поднимает меч? Или думаешь, что это руки Клятвы в крови, а ты - чист?
Смутно подумалось: в годы учения это было уже - когда сам не мог ответить на вопрос, и наставник подталкивал его к ответу. Но: Враг - наставник? Враг - учитель?.. Ничего более чудовищного Маитимо вообразить себе не мог.
И всегда это означало, что он уже знает, но еще не понимает ответ…
Или - не принимает его.
- Мы клялись именем Единого! Мы не можем… мы не отступим!
- Значит, для тебя эти слова перевесят любое деяние? - медленно; тихо. И тишина в высоком зале - мертвая: кажется, те двое черных воронов даже дышать перестали.
Маитимо почувствовал, что у него подгибаются ноги. Тело стало тяжелым, непослушным, как промокшая ткань: еще миг - и осядет на пол бесформенной грудой.
- Тебе не дано постичь, Моринготто, что есть верность слову, - заговорил он тихо, с усилием выталкивая из горла слова, - ты не знаешь, что есть клятва именем Единого и следование ей. Того, кто дает ее, она ведет и направляет; она требует его всего - без остатка. Тебе, лишенному чести, этого не понять.
- Мне, не дающему клятв и не нуждающемуся в них там, где довольно моего слова, этого - не понять.
- Ты и их делаешь такими! Не знающими законов чести, не способными следовать клятве!
- Я и их делаю такими: ставящими деяния выше слов и честь - выше клятв, - снова качнулась, согласно кивнула тень.
- Тебе из мрака твоей души не разглядеть, не понять: эта Клятва - превыше…
- …всего?.. - наверное, это просто почудилось Маитимо: одно тихое слово, без-надеждная смертная тоска.
- …превыше всего!
- Что ж. До сего дня цену твоей клятвы платили другие. Сегодня ее заплатишь - ты. Ты будешь судим по законам земли, в которую пришел с мечом, преступив свое слово.
- Наш закон гласит: дающий слово поднимает десницу, призывая в свидетели Высокое Небо. Каре обречен нарушивший слово; если преступление это привело к гибели того, кто вверился преступившему, закон велит отсечь ему десницу, дабы впредь не давал лживых обетов, - старший воин положил руку на рукоять меча, лицо его окаменело.
- Если преступивший слово свое привел тем к гибели многих, то должно изгнать его, дабы нигде не нашел он прибежища, пока преданный не простит предательства, - вымолвил младший - и замолчал, сжимая и разжимая кулаки.
Дальше помнилось смутно и скомкано: высверк стали, острый запах крови. Потом - боль. Жесткие пальцы, перетягивающие жгутом руку. Помнились леса и какие-то дороги. Помнилось, что его кормили, иногда - едва ли не силой, потому что он не хотел жить. С ним никто не заговаривал, и это было хорошо: говорить он не хотел тоже. Не насмехались. Не жалели. Не проклинали. Не гнали. Не удерживали. И помнился замок. Всегда. Раз за разом в своих бесцельных скитаниях он выходил к Черным Вратам и подолгу, запрокинув голову, смотрел на острые шпили и обсидиановые башни: бессмысленно.
- ... Я потерял счет времени. Сколько, ты сказал, прошло?.. Самое нелепое: знаешь, о чем я больше всего жалел потом? Я мог бы узнать о его землях столько, сколько нам и не снилось; сколько нам так никогда и не удалось узнать. Мог узнать всё. Только в его твердыню мне был закрыт путь; только туда я не мог вернуться. Я мог узнать… сколько их, как они вооружены, силу их и слабость… - затихает шорохом волн, становится еле слышным голос, - их обычаи, язык и мысли… Если бы я не боялся вспомнить - всё… а я запретил себе. Страх и стыд - ядовитая смесь, Кано. Не перед самим собой - стыд: стыд того, что об этом могут узнать другие. Мне… тяжело объяснить. Не знаю, можно ли и вправду спрятаться от самого себя - но за сотни лет я преуспел в попытках. Я мог все узнать… я все знал о них, но ничего не помню. Забыл. Потом… если у нас останется время… если сумею… Я расскажу тебе все. Что увидел. Что успел - не понимая - узнать. Потом, Кано: не теперь.
- Ведь теперь все голоса молчат…
Легкое перистое облако скрывает луну, расплывается блеклой радугой, отливающей красным, как замытое кровавое пятно.
- О чем угодно я думал потом - только не о том, что… Но это неважно ведь уже, наверное. А в тот день я снова вернулся к Вратам, в которые не мог войти, и была ранняя весна или осень… не помню. Мелкий безразличный дождь, серый, и низкие сырые облака…
- Начало осени, - стоячая вода расплескивается тусклым серебром.
- Пусть так: начало осени. Мне слышался звон струн и шум ветра. Мне многое слышалось тогда: я уже не умею отличить настоящего от легенд. Но голос этот был в яви. Песня поддерживает в дороге; и он пел. Я все это осознал потом; этих воспоминаний я не боялся, они были открыты любому.
Ненадолго я вынырнул из омута безразличия. Это всегда бывало - ненадолго; всегда - так. Это теперь я понимаю - пел. Он. А что - не помню. Две песни - ты понимаешь, должен понять - стали одной: его песня - и песнь Замка. Я оцепенел там. Ты не слышал…
Двое стояли у черных скал: эльф, чьи волосы были на висках заплетены в косы и перевиты золотыми нитями, - и чужак, похожий и одновременно непохожий на эльфа. Правда, в сущности, именно он был тут своим; именно эльф оказывался чужаком, явившимся из неведомой дали.
- Ты - его друг. Ты пришел за ним.
Финдекано кивнул.
Его собеседник помолчал; коснулся красно-фиолетового камня, покачивающегося в мясистой, оттянутой вниз мочке уха. Посмотрел на эльфа долгим тяжелым взглядом.
- Он предал и тебя, - сказал просто, буднично.
Финдекано молчал, опустив глаза, стыдясь ответа - и зная, что отвечать нужно только правду.
- Да, - выговорил наконец, резко кивнув, прикусив на миг губу. - Но я простил его.
- Пусть так, - сами слова языка Валинора звучали здесь чужими. - Я - тоже прощаю. Пусть вернется к своему народу. Высокий говорил - у него есть братья. У меня - нет. Больше. Я прощаю его. Пусть.
Помедлив несколько мгновений, он вдруг протянул эльфу руку.
- Это, - промолвил все так же тяжело, глухо, видя, что эльф колеблется, - ни к чему не обяжет тебя. Я умру раньше, чем нам суждено будет сойтись в бою. Я - смертный.
Была спокойная уверенность знания в этих словах. Горечи и сожаления - не было. Ни капли.
Лицо Финдекано пошло судорогой:
- У тебя… были братья? Друзья?
- Был брат. Младший. Давно; до того, как… Больше - нет.
И тогда Финдекано, шагнув вперед, обнял смертного.
- Почему… почему он рассказал историю твоего спасения по-другому? Зачем он солгал?
- Что, - жгучим ядом горчит насмешка, - эльфы не лгут?.. Он и солгал бы, чтобы уберечь меня от позора. Он всегда был верным другом. Но лгать не пришлось. Довольно оказалось моей горячки, моих видений… к тому времени, как я пришел в себя, все уже знали, что произошло там. Думали, что знают. Финдекано не стал опровергать догадок; промолчал и я. Лучше меня он охранил мою честь; и я не решился отвергнуть его дар. Эол-убийца был по приказу Турукано сброшен со скалы; Ломион-предатель разделил участь своего отца. Со мной, предателем и убийцей, обошлись милосерднее, торонъя. И тогда я понимал в глубине души, что заслужил кару; но не имел силы признать это. А все же лучше бы они убили меня. Хотя это ничего не изменило бы; наверное, во мне и сейчас говорит нерешительность…трусость, торонъя, трусость! Мне горько, мне страшно и стыдно от того, что делалось моим попущением; и, как тогда, - как потом - как всегда, - я не готов принять на свои плечи груз этой вины, я ищу путей сбросить его. Не спорь, пожалуйста, торонъя… ведь ты же понимаешь, что я прав, так не лги ни себе и ни мне. Позволь мне хотя бы сейчас не искать и не принимать оправданий. Довольно было и Финдекано; довольно было и меня самого - все эти годы, все века… Послушай я его, услышь я то, что он пытался сказать мне - может, все было бы иначе…
О проклятиях и клятвах мы говорим так, будто они живут собственной жизнью; но проклятие лишь находит изъян, червоточину в душе, как капля воды - трещину в камне: ударит мороз - и расколется без зримой причины каменная глыба. Клятва же взывает к сильнейшему в нас: к долгу, чести, преданности народу и королю, к верности другу, к послушанию… Клятва, которую дали мы, не выше слова верности, которое мы преступили, не выше Закона, который не позволяет убивать сородичей. Мы вообразили от начала, что Клятва ведет нас - но сами мы, сыновья Огненного, выбирали свой путь и свой бой, сами мы шли, полагая себя ведомыми. Сделав выбор сами - убеждали себя, что у нас нет иного выхода; увлекая за собой тех, кто хранил верность нам, князьям и королям, свято веровали в то, что нас ведет - Клятва. Не слишком ли удобное оправдание нашли мы для себя? Не слишком ли много разумной осторожности проявила наша Клятва, не слишком ли мало стыда было у нее?
Вот о чем он говорил мне. Не понимаю, зачем; не понимаю по сей день. Ведь, послушай я его, все мечи обратились бы против его Твердыни, и в том Синдэлди встали бы с нами плечом к плечу… Его мне не понять никогда… уже не понять. Жаль… как я сожалею об этом, торонъя! Мы привыкли думать, что он - Господин Лжи; но ни слова неправды он не сказал мне тогда - оглядываясь назад, я ясно вижу это.
Дураком я был, вот что. И не вернуть сделанного, и несделанного уже не исправить.
Маитимо помолчал; облизнул губы. Никогда еще ему не приходилось говорить так долго.
- Нет, нет, я сейчас не об исполнении Клятвы. О том, чтобы уничтожить смысл и залог ее, сделать так, чтобы до Конца Времен больше никто не коснулся проклятия нашего рода. Ты помнишь ли, что мы сказали? - не только за себя; от Феанаро и рода его, - говорили мы.
- Тъелпе, - мерцает лунный свет. - На нем - печать нашего отца.
- Ты помнишь, какие у него были глаза? - шепчет иссушающее огненное безумие. - Они горели ярче Камней… стало страшно, потому что огонь, пылавший в его душе, казалось мне, должен выжечь его изнутри. Слишком хрупкой была оболочка, чтобы вместить белое пламя Дара и Клятвы. Ты - пел ему, я - согревал его и нес на руках на берег, на край земли, где он выбрал остаться… Если не мы - кто избавит его от проклятия? Мы сами дали силу Клятве; мы поили ее своей кровью и кровью сородичей; во имя ее мы лгали, предавали и убивали - злосчастные сыновья одержимого отца; потому, зная даже, что любое слово говорится пред Единым, что где двое связывают себя узами обещания, там третьим - Он, я все равно не могу избавиться от веры в силу нашей Клятвы - в силу, что не дает отречься и отступить, пусть следовать Клятве и есть большее зло, нежели нарушить ее… Я же вижу, торонъя - и ты, ты тоже веришь… ты тоже боишься остаться наедине с собой.
Мы верили во власть Клятвы над нами - и сила ее рождалась из нашей веры. Замкнутый круг. Чем дольше, чем дальше мы идем по этому пути, тем тяжелее свернуть с него; и те, что придут за нами, уже не будут сомневаться: она вела нас.
- Безумная Ночная Охота на бешеных хрипящих конях, загнанные звери, бессильные остановиться у края пропасти, - вот какими предстанем мы в легендах Пришедших Следом… вот… вот! - ледяные ломкие пальцы луны коснулись лютни, и струны отозвались низким рокочущим звуком штормовой ночи, чтобы мгновением позже умолкнуть. - Но, может быть, можно - по-другому? Может, мы могли бы рассказать… объяснить…
- Что - объяснить? Кому? Убитым? Сородичам, на которых Клятва легла кровавой печатью? Что говорить им? - что не было в их пути ни цели, ни смысла, что напрасно пал Дориат и Гавани? Выйдем к Элероссе и его брату, скажем им: мальчики, мы совершили ошибку, мы только теперь осознали это, и потому все, что было у вас - уничтожено, и все, кто был вам дорог - мертвы? Может, станем просить прощения за глупость, за поздно пришедшее понимание? Скажем Тъелпе: мы все - и твой отец, - мы по неразумию, по глупости своей погубили и себя, и королевства Элдар? По ошибке? И теперь мы поняли, что ошиблись - правда, нам нечем это подтвердить?.. Как жить с этим, не нам - им? Как жить тем, кто шел за нами, кто был верен нам, кто верил нашей Клятве? Об этом - думал ты, торонъя? Нет… мы завершим свой путь - сами. Одни.
- Крови будет еще… Камни под охраной, ты знаешь, - тускнеет серебро зеркал; облако скрыло луну, и голос еле слышен, бессилен, горчит, как ночной ветер.
- Это будет последняя кровь; и ей не утяжелить бремени, лежащего на нашей совести. Я не хочу убивать - как и ты. Помню: все эти годы ты не касался меча. Я не хочу умирать. Я боюсь мертвого невесомого тумана Чертогов, боюсь бледным трупом утопленника колыхаться между жизнью и не-бытием - всегда; вечно… Я не хочу умирать - но мне не достанет сил жить под бременем Клятвы, не достанет сил взглянуть - там, в Краю Осиянном - в лицо тем, кто уходил в Чертоги по моей вине. Как не достало бы сил снова посмотреть в глаза Врагу; и не узнать уже, что страшнее.
Ровно, высоко горит огонь; чист и печален серебряный свет луны. Старший из Феанариони берет за руку Второго - ладонь к ладони.
- Мы сами заплатим по счетам. Сделаем, что должно. Тебе разве есть дело до того, что будут говорить о нас? Пусть говорят.
- Пусть…
- Что именно... - голос как шорох пепла, еле теплится огонь, - что он сказал?
- Сказал - если в прежние времена сыны Феанаро и имели право на творения своего отца, то ныне они лишились его, ибо свершили множество безжалостных деяний, будучи связаны своей клятвой; более же всего - потому, что ими убит Диор и разорены Гавани. Свет Сильмариллей уйдет на Запад, откуда и явился он в прежние времена; и в Валинор должны возвратиться Маитимо и Макалауре, дабы явиться на суд Валар. Лишь по решению Великих может Эонве уступить Камни во владение иным…
Слепой лунный свет коснулся пальцев Старшего:
- Не лучше ли - оставить, как есть? Как Судьба ведет…
- Нет! - близкое пламя опалило лицо Второго. - Ты не понимаешь… не понимаешь! Мы должны ехать - сами; должны успеть… мы опоздать ведь можем, торонъя…
…что же медлит Глашатай Эонве в Забытых Землях, ведь окончена уже война, ведь всё кончено… Может, успеет отплыть? Может, Камни уйдут в Валинор…
Маитимо скрипнул зубами:
- На суд, он сказал? Мы придем. На суд. Идем. Пора коней седлать.
Макалауре не двинулся с места.
- Опять? - спросил тихо, невыразительно.
Маитимо передернуло судорогой:
- Эльфы не лгут, хотел ты сказать - но уже не решишься. Нет. Нет. Нам ничего не придется говорить; а суд был уже - для каждого из нас. И лишь нам двоим осталось принять приговор. Слишком долго мы шли туда, куда вели нас судьба и Клятва. Слишком долго не задумывались о том, что мы сами произносим клятвы и сами творим свою судьбу. Нам пора.
…нам, проклятым сыновьям безумного отца…
И снова ты винишь других, - спокойно отметил голос внутри него. - Прежде - Врага; после - братьев; теперь - отца… и никогда - себя. Даже приняв решение, ты никогда не был способен до конца пройти по избранному пути - и всякий раз находился кто-то другой, кто был повинен в этом. Если сейчас не исполнишь задуманного - кого станешь винить, Феанарион? Воинов Валинора? Своего брата? Кого?..
Если это был голос совести, то совесть говорила голосом Врага: тихо, с малой толикой сострадания. А правда - это чаша, которую рано или поздно придется пить. Как бы горька она ни была. Кто бы ни поднес ее.
- Мы - Феанариони, - сказал однорукий всадник, упреждая вопрос.
Как огонь, медь и хрусталь было это слово.
- Шатер Глашатая там, - скупо уронил один из стражей, указывая копьем.
Все тем же неспешным шагом доехали всадники до бело-лазурного, мерцающего в сумерках шатра. Молча спешились и одновременно шагнули к двум воинам у входа.
Один - успел вскрикнуть.
Не уйти. Это стало ясно почти мгновенно. Разве что - попробовать прорубить себе дорогу в подступающую ночь… во тьму?.. Макалауре сжал в левой руке шкатулку - хрустальную сферу, пульсирующую светом. У полога шатра - негромкие возгласы; суета; видимо, возятся с оглушенными стражами. Сейчас.
- Сейчас, - вымолвил Маитимо.
Словно серебряно-пенная волна плеснула в сумрак шатра, и среди всех - выше всех - один, перед кем расступались, склоняя головы.
Нет, - покачал головой Маитимо. - Нет.
Здесь наш суд и наш приговор, - он смотрел в глаза Эонве. - Здесь ушел в огонь наш отец. Здесь гибли наши родичи. Наша беда, наша вина, наши преступления и потерянные наши земли, наша смерть и жизнь наша - всё здесь. Мы не вернемся в Валинор.
- Мы не вернемся в Валинор, - голос Второго звучал тихо, но ясно; его спокойствие - спокойствие клинка в ножнах. - Ты можешь убить нас. Мы не вернемся.
- До конца времен Камни не возвратятся в Валинор, - ни срыва, ни дрожи, ни ярости в голосе Старшего, каждое слово - литая бронза, и нет в ней даже на волос - трещины. - Это - Судьба. Ты можешь спорить с ней - но мы не сдадимся без боя. Хочешь получить Камни - убей нас. Стань подобен нам. Мы не вернемся.
Лицо Эонве изменилось неуловимо - как меняется небо в предчувствии грозы. Он кивнул.
- Ваша судьба - в ваших руках. Вложите мечи в ножны. Крови больше не будет. Идите, дети Огненного. Никто не станет препятствовать вам. Никто не заступит вам дорогу.
Взмахнул рукой; повинуясь жесту, воины вновь расступились. Так расступается море по мановению руки пророка.
- Уходите.
Когда горы Хитлум остались позади, - ты куда сейчас? - спросил Второй, и вдруг замерло, пропустив один удар, сердце от будничности этого вопроса.
Куда ты пойдешь умирать, Старший?
Не глядя, Маитимо махнул рукой на север.
Надо было, наверное, сказать что-то. Попрощаться, расставаясь до конца времен. Только они не приберегли ни одного слова для этой минуты: всё - сказано. Всё - кончено. Не слушались губы; не выговаривалось даже - прощай, брат.
Открыв шкатулку, Макалауре протянул ее брату. Бессмысленный последний выбор доставался Старшему. Безучастно взглянув, Маитимо взял один из двух Камней. Кивнул устало, через силу. Ну - камешек в ладони. Не дрогнула земля, не разверзлись небеса, не воззвал к ним глас Единого. А что Клятва исполнена… так что ж - Клятва?
Старший развернул коня и направил его в ночь. Камень мешал: единственной рукой не перехватить было поводья. Вроде, и конь не нуждался в том, чтобы его направляла рука всадника, а все равно неловко.
Макалауре двинулся вдоль гор к побережью. Несколько раз оборачивался, смотрел вслед брату.
Тот не оглянулся.
У подножия гор Маитимо спешился и пошел вперед по жухлой траве Долины Пепла. Услышав позади медленный глуховатый перестук копыт - обернулся. Конь смотрел темными глазами, тянул шею: куда же ты - без меня? А мне - куда?.. Подошел; опустил морду, ткнулся в руку; фыркнул - ну? Едем домой.
- Иди, - разом севшим голосом проговорил Маитимо. - Ну… чего смотришь? Пошел… пошел!
Конь переступил с ноги на ногу и шумно вздохнул. Положил тяжелую голову на плечо Феанариону. И Маитимо поднял уже руку, когда осознал, что сжимает в кулаке Камень.
Сейчас - ненужной стекляшкой уронить Сильмарил прямо в осеннюю седую траву, провести ладонью по медной шерсти, зарыться пальцами единственной руки в черную гриву, потянуть жесткие длинные пряди в привычной ласке, прижаться щекой к теплой щеке, заглянуть снизу вверх во влажный лилово-карий глаз…
И никуда он уже не уйдет. И эта тонкая, невесомая последняя нить, связующая его с самим желанием жить, окажется прочнее всех уз, оков и клятв.
- Назад, - он разлепил спекшиеся губы, - уходи… назад. В лагерь. Иди, ну?!
У господина были мысли горькие, как морская вода; жесткие, как рвущее рот железо. Не дотронется больше. Отступил назад, в шелестящую мертвую траву. Велит идти. Там - чужие: не знают, что самое вкусное на свете - черный, из грубого помола муки, хлеб, густо присыпанный крупной серой солью. Не знают, что чесать нужно под челюстью слева и под глазами.
Остаться.
Идти, куда он сказал. Иначе ему хуже. Ему - так, что вблизи начинает подергиваться шкура, как от укусов полуденных жалящих. Чем ближе, тем сильнее. У реки зеленые стебли - привядшие, но это ничего. И есть вода. Те, другие - поймут. Будет белый хлеб, сладковатый, как молодые нежные побеги. Другие - вычешут, выберут из хвоста сухие, царапающие шкуру репьи. Будет трава; сочная; много. Будут луга - от неба до неба. Светлогривые золотые кобылицы. Он - самый сильный; они будут - его. А кто-нибудь из двуногих догадается, может, что чесать нужно - под челюстью слева…
- Иди. Ну - иди же!..
Конь заржал коротко; неохотно - вдруг позовут назад? - развернулся, и шагом, - Маитимо не любил рыси, - двинулся к закату. К Сирион. Прочь.
Эльфу захотелось упасть на колени в желтовато-седую траву. Заплакать. Словно не было предательства страшнее этого. А может, и вправду - не было.
Он шел на Север - туда, где отгорела без него война. Огненные трещины змеились среди пепла Анфауглит, и далеко виднелся замок - опустевший Чертог. Он смотрел: беззвучно осыпалась острая башня, рухнула надвратная арка. Мощью Врага держалась его Твердыня; повержен Враг - гибнут и его Чертоги… Наверное, он должен был радоваться - но вместо этого мучительная тягучая тоска шевельнулась под сердцем.
Повержен Враг, пала его Твердыня, и Камень отца сжат в левой руке, просвечивает сквозь плоть… тщета, всё тщета!
Зачем было все? - подумал он. Не в том беда, что не нами повержен Враг: в том, что я не выслушал его.
Что для тебя - Клятва?
Хлопьями пепла летел к земле снег, и в последний раз вопрос этот звучал невесомым снежным шорохом, и путь замкнулся в кольцо, вернувшись к началу; молчание стекало с кончиков пальцев каплями серебряной крови, отмеряя последние мгновения, когда он еще мог дать ответ.
Маитимо поднял глаза вверх, к мертвым башням Твердыни Врага.
- Слово среди слов. Слово, в которое верят все - но уже не верю я. Зверь, которому повиновались дети Огненного - но больше не повинуюсь я. Оковы, которыми я сам сковал себя. Оправдание, которого я больше не желаю.
Было - поздно. Он трудно сглотнул; взглянул зачем-то на руку, сжимавшую Камень. Проговорил:
- Ты был прав. Теперь я понимаю, чего ты хотел. Чего ждал от меня. Ты был прав. Я - ошибался. Мне… мне жаль.
Кажется, хотел добавить еще что-то - но не стал. Зажмурился крепко, так, что повлажнели ресницы, и шагнул вперед.
В заброшенном рыбацком поселке (чьем? - неведомо; да и что за дело ему до этого сейчас?) нашел лодку. Сел рядом с ней на песок; рассмеялся вдруг, обхватив голову руками. Смеялся долго; горьким был смех, как морские брызги. Слишком долгим - и, заметив это, Макалауре умолк. Поднялся; столкнул лодку в воду, морщась от скрежета проморенного морской солью киля по песчаному дну; несколько шагов протащил ее по мелководью, увязая тяжело в подающемся под ногой песке; забрался в лодку, ощущая с неприязнью сырую тяжесть сапог, отстраненно удивляясь этому неудовольствию и раздражению, как некоей неясной помехе, как соринке под веком, которую никак не сморгнуть.
Весла тяжело двигались в проржавевших уключинах, неприятно ощущалась гладкость отполированного чужими руками дерева. Не успел еще скрыться из вида берег, а уже горели ладони, за годы отвыкшие от меча - сошли мозоли, морская соль и трение дерева делали свое дело. Женщина, не воин, - раздраженно думал он, налегая на весла. Бессильным и нелепым было и раздражение это, и злость на себя.
…А время шло, спускалась ночь - тяжелая и прозрачная; озноб пробирал до костей, хотелось лечь на дно лодки, умереть - уснуть… и смерть была как эта ночь: холодная, прозрачная, черная.
Последний из Феанариони облизнул пересохшие губы, глядя в небо. Поднялся, сильно качнув лодку, почти не чувствуя затекших ног. В поясном кошеле, куда сунул камень - как клочок пергамента или запасную, упругим кольцом свернутую струну - нет, как нечто гораздо более бесполезное, бесполезнее оборванной струны или пустой скорлупы ореха, - нашарил прохладное, гладкое. Вытащил. Повертел Сильмарил в пальцах.
Чистый негасимый Свет, совершенство огранки… Исчезло ощущение чуда. Осталась красота - но она не манила, не влекла, не завораживала больше. Потери, убийства, кровь и одиночество - стоило ли платить такую цену? Старший был прав. Может, всего-то и нужно было - отречься от Клятвы, пусть даже обрекая себя на вечную тьму?.. Честнее было бы. Честнее - платить собой; но нет смысла говорить об этом теперь, когда все голоса молчат. Что ему осталось? - сгусток равнодушного сияния, нежеланный и бесполезный.
Он не до конца понимал, почему брат так хотел неосуществимого - уничтожить Камни. Или - понимал, но не мог сказать. В конце концов, это тоже не так важно. Верный или неверный, этот поступок был единственно возможным.
Он снова сел. Протянул руку за борт лодки; разжал пальцы, не услышав даже всплеска. Взялся было за весла, но остановился. Пожал плечами. Вернется ли он к берегу, доберется ли вопреки Запрету до Валинора, умрет ли здесь - разницы никакой. Пусть будет что будет. Только пить очень хочется. Он улегся на дно лодки, завернувшись в отяжелевший от брызг плащ, свернулся в комок, обхватив руками плечи, чтобы сохранить последние крохи тепла. Усталость была тяжелой и черной. Как смерть. Как морская вода.
Все равно.
Кто был вокруг? - он плохо сознавал это. Эльфы? Смертные? - да хоть бы и орки, неважно уже. Звонко и пусто было: словно душа покинула тело, бабочкой из иссохшего ломкого кокона улетела в небо. Его спрашивали о чем-то; сквозь вопрошающих он - смотрел, и глаза его были как прозрачный лед. Но те, подобравшие его на берегу, бинтовавшие его ладони, стертые до кровавых мозолей, разъеденные солью, - они не унимались, они хотели узнать, и он догадался, что спрашивают о Камнях. Ответил на Высоком Наречии, не заботясь о том, поймут ли его, - просто потому, что этот язык первым вспомнился сейчас; все наречия и все слова были равно чужими:
- Их взяли - море и огонь.
Больше говорить не хотелось. Хотелось спать. Или - сидеть на берегу, глядя на волны, дышать в такт дыханию моря. Не думать. Кровь и бесцветная вязкая лимфа пропитали повязки; вокруг шептались - это Камни… Камни жгли их, и Майдрос, не вынеся страданий, бросился в огненную бездну… Ему было все равно. Они были почти правы - а кого, в сущности, волнуют детали? - и он молчал. Ни жгучий, ни ледяной - никакой, безразличный к живым: таким был Камень, канувший в волны моря. Ни жар ладоней, ни горячая кровь не согревали его. Глупо. Что было в нем, в этом кусочке эльфийского стекла, сиявшем светом сгинувших Дерев - что было в нем такого, за что стоило платить кровью и смертью? Наверное, Макалауре ждал другого. Что Камень отзовется на прикосновение - вспышкой, ожогом, сполохом…
Ведь сложат еще такие баллады, - мысли были как волны, равнодушно и мерно накатывающие на берег, отступающие раз за разом. - И в этих балладах будут сиять и жечь Камни - потому что чудо, даже самое жестокое, не должно заканчиваться…
Терпеливо он ждал, когда его оставят в покое. Потом поднялся и молча пошел к морю. Сел на холодный сероватый песок; стал смотреть вдаль. Волны набегали на берег неторопливо и мерно.
Его не трогали больше.
Безымянный эльф идет по берегу, по кромке прибоя - у моря, где край земли. Часто вслед ему шепчут - он безумен; но нет - он просто безразличен ко всему, кроме музыки ветра и волн. Кроме той музыки, что рождается в нем самом. Он молчит. Слова не имеют смысла. Есть лишь дорога и Песнь. Он слушает мир - рождения, и жизни, и смерти; и когда услышанное переплавляется и очищается в тигле его души, он поет. И перед этими песнями тот «Плач о Нолдор», что знают на Западе, кажется порченым, с примесью свинца, золотом.
А руки… руки зажили давно. Без следа.
ЭНДОРЭ: Одиночество
588 год I Эпохи - 50-е годы II Эпохи
"Когда разрушена была крепость в Тангоpодpим и пал Моpгот, вновь принял Сауpон благородное обличие и пришел, дабы выразить почтение Эонве, герольду Манве; и отрекался от всех своих злодеяний. И так думают некоторые: изначально это не было ложью, но Сауpон воистину раскаялся, пусть даже причиной тому и был лишь страх, вызванный падением Моpгота и великим гневом Владык Запада. Но не во власти Эонве было миловать тех, кто принадлежал к тому же ордену, что и он сам; и приказал он Сауpону вернуться в Аман и там предстать пред судом Манве. Тогда устыдился Сауpон, и не пожелал он возвращаться в унижении, а, быть может, и долго доказывать служением чистоту и искренность помыслов своих по приговору Валар; ибо при Моpготе велика была власть его. Потому, когда ушел Эонве, он укрылся в Средиземье; и вновь предался он злу, ибо весьма крепки были те узы, которыми опутал его Моpгот..."
Он был - волк-одиночество, он мчался вперед... куда? - не было пути и не было цели, только сухие травы ветра; едва касаясь земли - без устали, без отдыха, гонимый отчаяньем, он летел вперед, глотая ледяной ветер и мерзлую снежную крупу, чтобы хоть как-то унять режущую боль в груди, он кричал - но крик тоской волчьего воя рвался из сжатого спазмом горла.
Один.
Он был - ветер, в смертной муке бьющийся об острые сколы скал, загнанным больным зверем мечущийся меж каменных стен ущелий, он взлетал к небу - и падал вниз, словно хотел разбиться о камни. Но боль не утихала.
Потом ушла и она. Осталась только пустота, сосущая тоска и обреченность.
Один.
Он был - озеро лесного тумана, он не чувствовал ни ожога падавших в него звезд, не пронизывавших его солнечных лучей, ни растущих сквозь него трав - он не умел уже удивляться тому, что в нем проснулся этот дар: становиться всем, что есть часть Арты.
Человек вышел на лесную прогалину - и замер, изумленный. Туман стлался над землей - туман заполнял ложбину, как чашу - древнюю каменную чашу, поросшую мхами и травами. И туман этот казался живым: не колыхался под ветром, но в голубоватой и молочно-белой призрачной переливчатости его таились неведомые сны и видения.
Боги соткали этот туманный покров, думал человек. Боги сотворили его, чтобы отважный и твердый сердцем мог раздвинуть пелену и узреть их мудрость, думал человек. Но отчего-то в душе его просыпалась робость, почти страх перед этим колдовским маревом. И все же он хотел знать - а потому, преодолев неуютное и непонятное чувство, шагнул в туман...
Глухое отчаянье охватило его, тоска без просвета, без надежды. Он был один - безнадежно, обреченно один. Все осталось прежним - и ничто не было прежним, потому что ушло что-то, без чего нельзя, невозможно жить. Он застонал сквозь зубы - не слыша стона, без голоса, без дыхания; он звал... кого? - не знал сам, но - звал отчаянно, из глубины скованного холодом сердца - он звал смерть и знал, что не будет ему смерти, что он навечно останется здесь - один, в нечеловеческой тоске переживая снова и снова неведомую потерю, непоправимую беду.
Туману не было дела до человека, тонущего в стылом отчаянье, как нет дела реке до тонущего в ее волнах зверька. Но агония живой души пробуждала унявшуюся было боль - и, тяжело колыхнувшись, туманные волны вышвырнули смертного прочь, на каменистый край ложбины...
Прорвав ногтями, острыми, как когти зверя, кору, пропахав ее бороздами, впившись в белое нутро корня, лежал среди корней сосны человек, и смоляная золотисто-прозрачная кровь дерева текла под сорванные ногти. Кровь дерева. Кровь человека.
Так близко к небу были раскинуты их медные ветви, что темные с сизо-серебристым налетом иглы грозили проколоть низкие облака осени. Так близко к небу, что дыхание их было готово осыпаться невесомыми снежными хлопьями на молящую об успокоении землю. Человек, зверь, дерево и небо становились единым.
Память и знание остались здесь.
Но он искал иного.
Странник в запыленных черных одеждах, чье лицо скрыто в тени капюшона: он пришел сюда, чтобы вновь обрести то чувство, которое давало Твердыне причину и силу быть. Единение. Братство т’айро-ири. Он вслушивался в речи, в чувства, в движения души. Горечь и презрение поднимались в нем: они были иными. То, что связывало людей Твердыни, то, в чем нуждался он теперь более всего - было утрачено безвозвратно.
Полы черного плаща метут пыль дорог: он ищет то, чего нет. Нет больше нигде: последний из сынов Твердыни ступил на Неведомый Путь десять лет назад. Они еще успели построить дома и вспахать поля, успели оставить после себя детей и учеников...
И их не стало.
Никого.
Одиночество.
Он так и не открыл никому ни своего имени, ни своего лица. Незачем. Ничего не осталось. Тано отдал себя, свою жизнь, кровь свою... за кого? За них?.. - с жестокой горечью думал он. Погибли - лучшие. Лучшие остались там, в Твердыне. Ушли - трусы, спасавшие свою жизнь. Те, кому слишком дорога была их шкура. Если бы все они остались, забыв о приказе - разве смогло бы войско Валинора одержать победу?..
Сейчас он не хотел помнить о том, что сам подчинился этому приказу. Что его, бывшего на последнем Совете, восхищала мудрость Учителя и его мужество. Его Тано заставил уйти. Они были свободны в выборе. Он почти ненавидел сейчас этих людей, он не мог, не желал оставаться среди них. Для него они стали - предателями. Йирто.
Зачем ты оставил меня жить, Тано? Чтобы я увидел - это? Этих?..
Горькая опустошенность поселилась в его сердце. Ушло то, что было душой Севера. И люди эти не были ему больше близки - что в них? Такие же, как все. Они были безразличны ему. Он искал протянутой ему руки - и натолкнулся на пустоту. Он искал братства - увидел разъединенность.
Он был один.
Навсегда - один.
Словно шел снова по золе Гэлломэ, и в воздухе висел запах гари, к которому примешивался другой - сладковатый, тошнотворный запах горелой плоти и тлена; словно вновь смотрел в распахнутые небу глаза мертвых.
И, как тогда, тысячи лет назад - он зашагал прочь. Прочь от Семи Городов, от того Севера, которого не знал и не желал знать, который - так казалось ему - не знал и не помнил его. Не помнил ничего.
Он остановился посреди вересковой пустоши. Багряным и пурпурным расцветал вереск: как стылая кровь. Тогда он опустился на колени, поднял лицо к багровой ущербной луне, судорожно вдыхая холодный воздух ранней весны - и вдруг завыл глухо и страшно, как раненый зверь.
...Здесь, в Серых Горах, Эред Митрин, поселились иртха: как в прежние времена это было - неподалеку от людей Твердыни, и все же не рядом. К северо-востоку от гор, в озерном краю, обосновались изгнанники Севера. Иртха не любят открытой местности: в лесистых предгорьях как-то уютнее. Привычнее.
Сюда он пришел, отчаявшись в людях - пришел, когда некуда стало идти больше. Так уже было - сотни лет назад. И, как сотни лет назад, Мать Рода сидела у очага: только в смоляно-черных волосах ее теперь змеились седые пряди.
- Хагра из Высокого Дома, их больше нет. Нет сынов иртха, ушедших в Высокий дом, - медленно заговорила она, первой нарушив молчание. - Так?
- Йах. Нет Высокого Дома. Никого нет.
Нет, не мог он рассказать о том, что знал - чего не видел сам. Его там не было.
- Люди Севера, они говорят - хаpт'ан, его нет больше. Совсем нет. Рагха слышит верно?
- Йах, - фаэрни склонил голову, кусая губы.
Рагха помолчала, потом заговорила нараспев, прикрыв глаза:
- Закон иpтха: чужой убил отца, сын мстит. Убей чужого. Кто не исполнит - не мужчина, не воин: баххаш ма-пхут. Должен умереть.
Внезапно впилась взглядом в лицо фаэрни и отчетливо вымолвила что-то, перейдя на язык Твердыни, гортанно и медленно выговаривая непривычные слова:
- Твой отец убит. Ты - его сын, ты жив. Его убийцы, они живы. Почему? Был его последний бой. Ты ушел. Оставил его. Почему?
Не сразу фаэрни осознал смысл сказанного - а, осознав, вскочил - метнулась в глазах безудержная бешеная ярость - отшвырнул Рагху к стене пещеры и пpоpычал:
- Никогда! Слышишь, ты!.. Никогда не спрашивай об этом!
Рагха медленно поднялась, держась за ушибленное плечо, выплюнула с отвращением:
- Баххаш ма-пхут й'агp. Йе-ханга - будь проклят, выродок.
И - уже вслед ему - бросила одно из самых страшных обвинений, какое знала Твердыня Севера:
- Йирто.
Отступник.
Рывком распахнулся полог, ворвался в пещеру молодой иртха. Остановился, забыв поклониться даже, сжав кулаки так, что побелели костяшки, заговорил, катая желваки на скулах:
- Улахх поднял руку на женщину, поднял руку на мать рода. Улахх умрет.
- Йирг, рагхатта, - Мать Рода, не поднимая глаз, вскинула руку ладонью вперед жестом запрета. - Улахх, он болен. Там, где ветер, видит стрелу. Там, где слово, видит нож. Улахх потерял радость, потерял цель, не знает пути. Когда найдет, поймет. Рагхатта, у него горячая кровь, у него маленькие мысли, он не знает… Пха! Рагха, она как рагхатта, глупая совсем, злая совсем. Рагха как й'ханг у-хаш-ша…
Покачала головой; опустила лицо.
- Рагха сказала злое слово, сказала то, чего нет. Гортхар, он теперь не приходит много лун. Рагха, она ждет, она потом говорит с Гортхар - один, два харума…
Замолчала совсем. Молодой иртха долго ждал, пока хар-ману позволит ему уйти - и тихо вышел, не дождавшись позволения.
Один. Снова - один.
Некуда возвращаться.
Не к кому идти.
Учитель оставил его жить, чтобы он сумел продолжить начатое. И он сделает это, начнет все сначала. Он не станет собирать осколки. Того, что было прежде, нет и не будет никогда: он - один на один с собой в новом, чужом мире. Он перевернет страницу, начнет писать свою судьбу с чистого листа... Как? - он не знает еще. Надо искать.
«...В высокой башне на границе Уртуган-Ана, Недоброй Земли, поселился в давние времена великий чародей. И радовались ему люди, потому что во многом помогал он им, отвращал поветрия, исцелял страждущих и примирял врагов. Мудрость его была опорой государям земли Ана; и расцветала земля, и тучным было жнивье, и богатела страна...»
ЛААН НИЭН: Скиталец
587 год I Эпохи, октябрь
...Войско покатилось дальше по гулким пустым коридорам, и тогда он бросил брату: "Я проверю..." - и быстро зашагал, почти побежал по отполированным тысячами шагов ступеням лестницы. "Проверю..." Что? зачем? - замок был пуст, он знал, он чувствовал это - все ушли, чтобы остаться там, у высоких врат, створы которых, окованные черным железом, были сейчас распахнуты настежь. Он не мог больше видеть этих спокойных, даже в смерти спокойных лиц - лиц Смертных, вышедших на бой - в молчании, таком, что был слышен в тишине шелковый шелест их знамени - черного знамени без знака, без герба, - в молчании шедших в битву, и умиравших - в молчании... Он знал - они там, за черными вратами, все они, кому смерть не сумела закрыть глаз, они смотрят в низкое предзимнее небо, похожие чем-то на сбитых влет птиц - в молчании. Словно ждут - его, в этот день увидевшего, какой бывает смерть.
Двери распахнуты настежь. Пусто. Великие Валар, как же пусто, как тихо, до звона в ушах, до озноба - невероятно тихо, только эхо его шагов мечется по коридорам, забивается в уголки комнат, испуганно прячась от тишины.
Он остановился перед единственной закрытой дверью. Толкнул ее ладонью, ощутив прохладу резного дерева, и отступил на шаг, сжимая рукоять меча.
Тишина.
Он вошел, настороженно озираясь, мгновением позже осознав, насколько нелепо и страшно выглядит здесь с покрытым коркой спекшейся крови мечом.
Потому что здесь были - книги. Ряды и ряды книг, бережно уложенные на полки свитки - больше книг, чем он видел за всю свою жизнь; книги в переплетах из кожи, из плотной тисненой ткани, в узорных серебряных окладах... Он, затаив дыхание, замер на пороге. Здесь не было так пусто и холодно, как в других комнатах, куда он заглядывал; здесь было другое - может, какой-то запах, неуловимое ощущение, он не знал.
Подошел к столу, на котором заметил небольшую книгу - серебристо-зеленый переплет с тисненым рисунком ветвей какого-то незнакомого дерева, - и собирался было раскрыть ее, когда осознал, что все еще сжимает в руке рукоять бесполезного меча. Меч он прислонил к невысокому резному креслу и раскрыл книгу. Зеленоватая бумага с проступающим рисунком трав и цветов, легкие летящие знаки, похожие на Тэнгвар - слишком похожие на Тэнгвар, и все же - другие, больше говорящие душе, чем глазам - или ему просто так казалось?..
Тропы памяти
зарастают травой забвенья.
Но если раздвинуть стебли...
Он не успел удивиться тому, что без труда разбирает написанное незнакомыми знаками неведомого языка. Он стоял, повторяя про себя горчащие на губах слова: тропы памяти... Не думал больше о том, чтобы уйти - сел, не отрывая глаз от страницы, потом медленно перевернул ее. И еще одну. И еще...
Память подхватила его, как высокая волна, захлестнула, обжигая холодом, и соленые капли морской воды текли по его лицу, застилали взгляд пеленой тумана, мир терял отчетливость, мир дробился на тысячи граней, режущих ледяных осколков, мир плавился, менялся, тек, словно река, - менялись, перетекая друг в друга, очертания, образы, лица, скользящие перед ним в радужной соленой дымке, и в шорохе волн угадывались голоса и слова, мелодии и звон струн, и песни флейт...
Он очнулся - и ощутил на губах привкус соли; провел ладонью по лицу, стирая соленые брызги... слезы?.. Слово... имя - его имя.
Эллорн.
Волна отхлынула, оставив его одного на берегу, он лежал, раскинув руки, и белое безжизненное небо нависло над ним - небо-без-дня, небо-без-ночи, пустое и светлое, а у берега лениво колыхалась мертвая зыбь, и не было даже птиц моря - хэйтэлли, одними губами выговорил он забытое слово; он попытался приподняться, но песок рассыпался под пальцами сверкающими режущими осколками, алмазной пылью, воздух резал легкие - я болен, подумал он, я болен... С трудом он встал и, пошатываясь, побрел прочь, в мертвое сияющее марево никуда...
Дрогнувшими пальцами перевернул последнюю страницу и прочел начертанное знакомым летящим почерком -
На сердце моем печаль,
но в Долине
Белый ирис еще цветет,
и можно помедлить...
Нет, это выпал снег.
Он поднялся, пряча книгу под плащом на груди - бережно, словно то было живое существо. Кружилась голова. Взял меч, неловко перехватив его у основания клинка - вздрогнул от прикосновения холодного металла к ладони, - и вышел, тихо, тихо затворив за собой дверь...
Брат сидел у стены, обхватив голову руками, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, словно пытался монотонными движениями убаюкать, унять боль. Меч его валялся рядом: видно, сам отбросил уже ненужное оружие. И Эллорн, остановившись перед ним, произнес еще одно имя, проснувшееся в памяти:
- Эннэт.
Брат поднял на него пустые от отчаянья глаза:
- Ты... уже знаешь. Что мы сделали... что мы с ним сделали...
Эллорн опустился на одно колено рядом с братом, положил руку ему на плечо - хотел успокоить, но тот дернулся, словно от прикосновения раскаленного металла и заговорил быстро, захлебываясь словами:
- Я стоял и смотрел, как они вели его... я хотел понять, кто он, почему он - такой... и я увидел... и все, что нам говорили... все это ложь, все, все... я узнал его... он... он посмотрел на меня - обернулся, словно почувствовал взгляд... вздрогнул и проговорил - имя, мое имя, одними губами, но я все равно услышал... И... больше не было ничего, они увели его, а я остался стоять, я смотрел ему вслед... хотел броситься за ним - ноги не держали... хотел крикнуть, и - не мог...
- Эннэт... алхо-эме, т’айро.., - подступило к сердцу чувство непоправимой беды, он с силой отчаянья выдохнул это - "кровь моя, брат мой", - что...
И, не успев окончить вопрос - понял.
- Я пойду, - вдруг четко выговорил Эннэт.
- Куда? Зачем?..
- Там Тайо. Я вспомнил... Тайо. Я должен ему сказать.
- Ингалауре...
- Тайо, - резко оборвал Эннэт, - И я хочу, чтобы он тоже вспомнил.
-... Тайо!
Золотоволосый стремительно обернулся; сдвинул брови:
- Мое имя Ингалауре.
- Нет! Выслушай... все равно уже ничего не исправить, но мы можем хотя бы помнить. Ты - Тайо, и ты должен остаться здесь. Потому что там ты забудешь все.
- Что ты говоришь, нолдо?..
Губы искривились в горькой усмешке:
- Я из Эллери Ахэ. Как и ты. Из Эльфов Тьмы. Он был нашим Учителем. Вспомни - деревянный город в Лаан Гэлломэ...
- Эльфы Тьмы? Ты безумен, - высокомерно бросил золотоволосый.
-...и яблони, и серебряные сосны, и вересковые пустоши у Хэлгор, и Лаан Иэлли... ты помнишь - Праздник Ирисов? Йолли была Королевой Ирисов, а Учитель...
- Что?!
- Тайо, я умоляю тебя!..
- Ты безумен, - холодно и размеренно повторил золотоволосый, - Это наваждение Моргота. Сама эта земля отравлена злом. Владыка Снов излечит тебя...
- Снова? Разве ты не помнишь - так уже было? И я теперь не уйду, я не хочу терять память, я не отпущу тебя, ведь мы - последние, и... - задохнулся, лицо мучительно исказилось, - он не Враг, он - Учитель. Наш Учитель, Тайо.
- Замолчи!..
Эллорн закрыл глаза. Алхо-эме, т’айро... зачем ты пошел туда... зачем ты...
Он стоял, а на его плечи, на волосы ложился легкими хлопьями снег - первый снег этой зимы, заметая поле, невесомым покровом одевая мертвых, и не было птиц, и не было ни людей, ни Элдар - не было больше никого, ничего живого, он был один, теперь - один, и только повторял непослушными губами, прижимая к груди книгу, словно живое существо, которое может замерзнуть на ветру, - повторял беззвучно, теряя смысл слов: нет, это выпал снег... выпал снег... Ветер подхватывал слова, едва они успевали сорваться с его губ, и уносил в снежную круговерть - и не было больше слов, и не было боли - не было ничего, только там, внутри, бездонная пустота, - и тогда он пошел вперед. Ветер швырял ему в лицо снежные хлопья, а он все шел, не зная - куда, не ведая - зачем, зная только одно: некуда возвращаться, значит, надо идти вперед. Надо идти.
СОТВОРЕННЫЕ: Кара
587 год I Эпохи, ноябрь
Сотворенные должны вернуться к создавшим их.
Даже те, кто встал на сторону Врага.
Так было изречено: пусть Создатели решают судьбу своих творений, ибо в бытии творений своих вольны они.
Что делать мастеру с орудием, побывавшим в чужих руках - с изменившимся орудием, которому мастер не находит более применения?..
...Золотоокий раскинул руки крестом, пытаясь собой удержать наступающих - но волна ненависти ударила его в грудь, опрокинула навзничь... Больше он не видел и не помнил ничего.
Сотворенный стоял на краю пропасти перед троном Манве Сулимо, и печальное золото закатного солнца переполняло его глаза. Долго оба молчали, а потом вдруг Сотворенный стремительно раскинул руки, - ветер взметнул его волосы золотым пламенем, - и запел.
...о тех, кто, не ведая этого, был принесен в жертву во исполнение Предначертания, о праве творить и о Законе, попранном в угоду Замыслу; о смирении и гордости, о непонимании и прозрении...
И ветер поднимался вокруг него, трепал короткий плащ, развевал крыльями широкие рукава рубахи: он стоял, прямой и тонкий - черной свечой в золотом венце пламени.
Он пел.
...о свободе и выборе, о живом мире и о сломанном предначертании; о тех, кто сумел избрать иной путь вопреки воле Эру, и о любви, которой суждено разбить оковы ненависти...
А ветер хлестал его по лицу, бил в спину, швырял в лицо жгучую сияющую пыль.
...о тех, кто ушел в пламя Арты, о чести и верности, о доблести побежденных и о цене победы; о Смертных, что стали выше богов, о памяти, которой суждено жить вечно, и снова о любви...
Он пел.
Твои мысли - от Преступившего, твоему духу недоступно Исцеление. Ты - Отступник. Так пусть ничего моего не останется в тебе.
...Он рухнул против ветра, раскинув руки как крылья; он успел, кажется, подумать о том, что Король Мира даровал ему свободу - свободу падения; он успел, кажется, в яркой последней вспышке вспомнить что-то невероятно важное - но ветер не дал ему времени осознать, что, ветер рвал его на куски, ветер резал тело, но он еще жил…
Его убила земля.
Узколицые, безмолвные, облаченные в одеяния цвета ночи и застывшей крови посланники Владыки Мертвых укрыли его тело плащом и понесли прочь; и лазурноокие майяр отступали с их пути, словно боялись, что один из посланников вдруг остановится, заглянет в душу непроглядными, темными в черноту, глазами, и жестом прикажет: следуй за мной. Словно знали: никто, даже Король Мира, не сможет не подчиниться этому приказу.
Он стоит перед Охотником Ороме. Бесстрастно и безразлично Сотворивший смотрит на своего Сотворенного. Он - бесполезен. Его коснулось Искажение. Он должен перестать быть.
Но Охотник не волен сейчас сказать - не будь.
Ты мне больше не нужен. Ты не нужен больше никому. Ты не нужен миру. Ты бесполезен. Тебя - нет.
Алтарэн смеется, отвечает легко и насмешливо:
- Мы от начала не были нужны тебе; что с того? И не могу я быть не нужен миру - я умею создавать!
Охотник смотрит на своего Сотворенного. Он не может сейчас сказать: не будь. Он говорит другое:
Ты - это я, - глаза Разрушителя встречаются с глазами Творца.
Ты - это я.
На краткий миг, - но и этого мига довольно, - Сотворенный становится своим Создателем. Он бледнеет, лицо его меняется - плавится - застывает, рука судорожно шарит по груди, ползет вверх, впивается жесткими пальцами в горло, - приоткрывается в безмолвном стоне рот - он падает ничком и замирает, вытянувшись во весь рост, в медвяной шелковистой траве.
Охотник отворачивается и идет прочь. Он выполнил то, что было назначено.
Две высоких фигуры в густо-лиловом и темно-пурпурном склоняются над телом Сотворенного.
...Сотворенная стоит на коленях среди бесплодных острых камней, медленно, бессмысленно и бесцельно зачерпывает горстью сверкающие режущие осколки - бриллиантовый песок течет сквозь ее пальцы, шелестя как сухие крылья мертвых мотыльков. И когда на ладонях Сотворенной не остается больше ничего, она снова погружает руки в песок и снова поднимает их к лицу.
В ее глазах нет слез.
Тебе больше нечему давать жизнь. Это - твоя земля, отныне и навеки.
Земля, на которой не прорастет травой даже кровь.
Ветер не коснется ее лица, земля не ответит ее зову: в сияющем мертвом безвременье она зачерпывает горстями алмазный песок - монотонно и размеренно...
Снова и снова.
А потом так же безмолвно валится набок, и шорох ее одежд похож на шелест крыльев мертвого мотылька.
Бесстрастный темноглазый посланник Владыки Мертвых легко поднимает на руки тело Сотворенной.
Пока воля Создавшего не повела их вперед...
...Сияющая сталь клинков, золото и багрянец застолья, предчувствие боя - как белый песок, жаждущий крови героев: весь чертог кажется одной огромной пиршественной залой - а может, так оно и есть. Бесконечный стол, уставленный блюдами, кубками, кувшинами - единственное, что ощутимо и завершено, и могучий Вала - во главе его с тяжелым, червонного золота кубком, усыпанным алыми камнями, в руке.
Он смотрит на тех, что были его воинами.
Герои, воители Света не могут сражаться между собой. Но могут биться с теми, в ком живет воля Отступника. Вот то, чего недоставало в Чертоге Битвы.
И сверкающий белый песок ложится под ноги Воителю и Воительнице.
И вступают в круг - темноглазые, темноволосые, в багрянце и золоте: двоим отступникам суждено сражаться со своими отражениями. Так будет - долгие дни, бессчетные годы Бессмертных: бесконечная череда поединков с самими собой, из которых отступники будут снова и снова выходить победителями - но будут затягиваться на глазах раны их противников, багряное и алое будет пятнать золото и пурпур, и те, что мгновение назад умирали от ран - будут подниматься снова и снова, принимать чаши окровавленными руками, и смеяться, и пить драгоценное сладкое вино, и возглашать здравицы, сплескивая из чаш - во славу Единого и Могучих Арды, во славу Тулкаса Асталдо и Нэссы Индис; и золотое густое вино на их губах будет мешаться с кровью.
Так будет. Долго. Бесконечно.
Пока Гнев Эру сам не выйдет на поединок: быть может, в какой-то миг Вечности ему покажется, что его предназначение не было исполнено до конца, что, когда свершится эта победа, он будет свободен.
Потом в Чертог Битвы войдут бесшумно бесстрастные посланники Владыки Мертвых. Молча поднимут с белого и алого песка безжизненные тела и унесут их прочь.
А Могучий Вала останется за пиршественным столом.
...течет бесконечно багряное вино из опрокинутого драгоценного кубка...
Он был похож на статую, отлитую из темного серебра, и ветви ив склонялись над ним, легко, неощутимо гладя его волосы. Он смотрел. Он видел все. И лунное серебро его глаз потускнело: вечная смертная тоска стыла во взгляде Сотворенного.
Ткущий-Видения стоял перед ним, бессильно уронив руки, склонив голову. Не поднимая глаз.
Освободи меня. Отпусти. Я смотрел в смерть. Мне нет здесь места. Освободи...
Ткущий-Видения не ответил: не поднимая длинных ресниц, протянул Сотворенному руку. Бархатно-черный цветок сна лег в ладонь Айо.
Ты принес мне то, чего я ждал. Благодарю тебя... отец.
Распахнулись колдовские - звезды, мерцающие сквозь туман, - глаза Ирмо, он качнулся вперед, словно хотел обнять Сотворенного...
Поздно.
Айо поднес к лицу тонкие просвечивающие ладони и глубоко вдохнул тяжелый горький аромат темного цветка.
...Ирмо взглянул на посланников, еле уловимым жестом отстранив их, взял на руки тело Сотворенного, показавшееся почему-то невесомым, как из тумана сотканным, и медленно пошел вперед. Он не смотрел под ноги: не отводил взгляда от бледного спокойного лица того, кого так и не успел назвать сыном.
Безмолвно следовали за Владыкой Снов посланники в густо-фиолетовых и темно-багряных одеждах.
И врата Обители Мертвых бесшумно растворились перед ними.
ЭНДОРЭ: Память
590 год I Эпохи; от начала Твердыни год 593, от Падения Твердыни год 3
Я, первый князь Семи Городов, начинаю новую летопись Севера - в год, что должен был стать пятьсот девяносто третьим годом Твердыни, но стал годом третьим после Войны, и третьим годом от Исхода Кланов.
Я начинаю эту летопись с того, что записал мой предшественник, Хоннар эр’Лхор, вождь клана Волка, сын Твердыни. Я начинаю эту летопись с того, что было рассказано им о гибели Аст Ахэ. И словом памяти и печали хочу я ныне почтить имя его, ибо он был среди тех, кто погиб в год падения Твердыни; ибо он был тем, кто пошел на смерть ради того, чтобы остались жить - мы.
«Что связывало нас? Братство. Слово это говорит все - и ничего. Все воины Твердыни были братьями. Я не скажу, что узы, связующие таэро-ири, крепче кровных уз: они - иные. У Твердыни одна душа, одно сердце. И все мы - одно.
Мы не были - да и не могли быть - одинаковыми. Похожи были лишь тогда, когда впервые приходили в Аст Ахэ - мальчишки, жаждавшие подвигов и великих свершений; во всех юных жажда эта неистребима. Но, хоть меньше трети становится Воинами Меча, ничтожно мало тех, кто покидает Твердыню в разочаровании. Он учит нас ценить дар, живущий в каждом из нас.
Я сказал - «он учит»? Но учимся мы у тарно-ири - искусству; честному ремеслу. Он же просто - есть. И потому мыслю я, что никогда в грядущие века не будет ничего подобного Твердыне, ибо душа ее и сердце ее - Тано.
Мы не думали об этом. Когда впервые видишь сосну на горной вершине, открытой ветрам, сжимается сердце от неясной тревоги. Но проходит день, другой - люди привыкают, тревога оставляет их. Мы не боялись за него. Для нас он был всегда; в нас не рождалось мысли, что его может не быть. И сейчас мне странно говорить - он беззащитен.
Дар же свой мы не выбирали; редким был он ведом прежде, чем мы приходили в Твердыню. Не знаю, как умел он раскрывать этот дар. Должно быть, странно будет узнать потомкам моим, что предок их был не воителем, но Мастером Флейты; что рукоять меча не столь привычна была рукам моим, сколь поющее дерево и сталь резца. Однако же всех нас учили владеть мечом - а потому на рассвете я отправлюсь в путь, из которого, ведомо мне, не вернусь, как не вернется никто из нас.
Тот, кто будет читать эти строки - да узнает он: не было зова и не было приказа. Но и помыслить не могу о том, чтобы остаться. Это все, что мне позволено сказать. Тяжело объяснить, что ведет нас в бой, из которого не выйти живым. Быть может, в грядущие времена скажут, что узы таэро-ири стали проклятием нашим, цепью, увлекший нас к краю пропасти и дальше - в бездну; и мне не разубедить их.
Мы оставались - таэро-ири а т`айро-ири, мы были братьями и братством воинов - до последнего часа своего. Мы не знали одиночества ни в жизни, ни в последние мгновения перед шагом за Грань. Но не сможет жить тот, кто лишился души, из чьей груди вырвали сердце. Когда оборвутся нити, связующие нас, мы - не сможем быть. Ни к чему оттягивать час смерти. Пусть это покажется странным - мы идем на смерть, потому что не хотим умирать. Не хотим умирать в пустоте одиночества. Узы родства не заменят уз т`айро-ири.
Нарекут ли нас безумцами или героями - об этом не хочу думать. Никому не дано понять, что ведет нас - я бессилен объяснить и нет слов, чтобы рассказать. Поймет лишь испытавший.
Так записал я, Хоннар эр`Лхор, в год шестисотый от Прихода в Земли Севера, в последний год Твердыни, сего дня пятнадцатого знака Тайли...»
…Он учил нас обходиться без него: так отец, предчувствуя смерть, спокойно и несуетно готовит сына к будущему пути, в котором не сможет уже помочь ему ни силой, ни советом. Он передавал нам знания; оставлял разбросанные во множестве книг те вехи, неприметные на первый взгляд, которые должны были помочь нам идти дальше. Внешне неторопливо: словно впереди были еще века и века. Он один знал, что срок отмерен. Задумывался ли об этом? - кто скажет?..
И вот - мы остались одни.
Не утратив ничего: ни капли силы, мудрости или знаний, обретенных за эти века. Он ушел, а мы остались: идти своим путем. Мы наследовали землю. Не стало только его. Почему же так тяжело на сердце? Единый народ, связанный узами не менее прочными, чем т’айро-ири Твердыни: что утратили мы?
Растут наши города; растут наши дети, и ученики наши идут дальше нас. Расцветают наши сады, и жизнь идет своим чередом. Мы не нуждаемся ни в богах, ни в наставниках; и мне не суметь ответить на вопрос - что же ушло вместе с ним?..
АСТ АХЭ: Черная лютня
574, 586-590 годы I Эпохи
«...Таков закон для тех, чей дар - слагать песни, и ткать видения силою слов, и пробуждать сердца силою музыки:
Говорящий о деяниях прошлого, да запомнит он: не терпит песня лжи. Да не изменит он правде, да не исказит повести, будь то ради того, чтобы украсить песнь, или ради совершенства формы; ради того, чтобы возвысить одних, скрыв то, что бросает тень на них, или, напротив, умалить деяния других. Тот же, кто изменит Правде Песни, недостоин Дара своего.
Сплетающий видения, да запомнит он: опасный Дар доверен ему судьбой, ибо силою своей может он исцелить душу - но может и сломать ее; может он даровать свободу - или подчинить себе волю слушающих его. Дано ему читать в душах людских - да не станет Дар его злом, да будет он на благо людям. Тот же, кто обратит во зло Силу Песни, недостоин Дара своего.
И тот, кто достиг мастерства, да не скажет он: вот, я стал лучшим среди собратьев своих, и нет песен, равных моим, ибо достиг я совершенства. Сказав это, остановится он в пути своем, и не создаст более ничего нового. Бессчетное множество граней у Дара Песни; кто может сказать - лишь одна из них совершенна, и не найдется более яркой? Есть песня, что подобна полету сокола; и есть та, что подобна трели жаворонка; и есть та, что подобна шелесту трав: кто может сказать - вот, это более совершенно, нежели иное? Как любой твари земной есть место свое в Песне Арты, так и каждой песне есть свое время и свое место. Тот же, кто возгордится и вознесет себя в мыслях своих надо всеми, недостоин Дара своего...»
(Из летописей Аст Ахэ.)
- Учитель... Тебя хотят видеть.
Мелькор отнял руку от лица:
- Кто?
- Какой-то мальчик... Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он... - воин замолчал, не зная, как продолжить.
- Пусть войдет.
Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:
- Пpиветствую тебя, Мелькор Айанто.
- Пpиветствую... Как имя твое?
- Дайолен. Дайо. Я из народа Улдора, Высокий. Знаю, я не должен был...
- Я понял. Подойди.
Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал:
- Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.
- Я почти не надеялся, Властелин. Ты прости меня. Я не из-за себя. Тетушка, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой - шесть ртов, да я еще... Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: «Ходил бы ты по селениям, на хлеб подавали бы за твои песенки - хоть какой-то толк...» В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот... Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к целителю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился... Я бы ничего, тетушку жалко... Ты прости меня, видно и правда судьба моя - по селениям петь. Проживу как-нибудь, это ничего. Пойду я.
- Дайо!
- Властелин? - снова этот неподвижный взгляд в лицо.
- Останься.
- Зачем я тебе... такой?
- Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа кpылатая, мальчик.
- Ты... правда хочешь, чтобы я остался? - с удивленным недоверием.
- У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.
- Да... я вижу твои глаза. Я раньше думал: звезды - что это? Какие они? Тепеpь я знаю...
- ...Дайолен.
Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.
- Да, Тано?
- Собиpайся в дорогу, Дайо.
Дайолен вздрогнул:
- Ты... ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? - лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.
- Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.
- Я не хочу уходить от тебя, Учитель.
- Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.
- Сеpдце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война... Мне неспокойно, Учитель; прости, но... но я боюсь за тебя. Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею сражаться - на звон оружия...
- Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И - вот, возьми эту лютню.
- Но у меня...
- Это мой дар.
Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую...
- Она... она живая, Учитель!.. Поет... плачет... никогда не слышал такого...
- Я сделал ее для тебя.
- Ты, Тано?.. Разве я достоин такого дара?
- Твои песни - ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.
- Она говорит, слышишь? И струны - как лучи звезд... Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?
- Не нужно. Пусть тебя слышат люди. И - помни. Не забывай ничего.
Дайолен взял руку Учителя в свои: осторожные прикосновения чутких пальцев почти не причиняли боли.
- Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Ты прав, я давно решился. Но мне тяжело уходить. Сеpдцу больно, словно не встретимся больше.
- Не думай об этом. Пpощай.
- ...Ты говорил с ним? - выспрашивал мальчишка. - Ты знаешь его? Какой он, расскажи?
- У него глаза - звезды, а руки - чудо и боль. Он крылатый, но в его венце - вся скорбь мира. И голос - как музыка... когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать...
Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:
- Все, хватит, Андаp. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить. Как сердце разорвать надвое. Идем. Поpа в дорогу.
Они шли на восток - много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно-остpо ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андаp замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал...
Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона...
Андаp разлепил веки: кто-то яростно тряхнул его за плечи. «Ну что тебе, что...» - заворчал мальчишка.
Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.
- Что - там? - отрывисто спросил менестрель.
Андаp взглянул и ответил сонно:
- Ну, закат...
Сон как рукой сняло. Какой закат на севере? Да и ночь ведь...
Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам. А потом - словно кто-то клинком рассек живую плоть неба - разошлись рваные края низких туч и ослепительно ярко вспыхнула Звезда. Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую землю...
И потянулись дни - краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андаp сидел рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания и навязчиво повторяющееся: «Я думал... звезды... какие они?.. Теперь я знаю... Я вижу твои глаза... Твои глаза...»
Он все-таки задремал, наверное. Очнулся, как от удара, от страшного крика, pванулся к Дайолену - и отшатнулся, встретив неподвижный нечеловеческий взгляд.
В ту ночь на землю обрушился звездопад...
Дайолен молчал. Часто брал в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под его пальцами: но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад - туда, где горела Звезда - так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда - как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце...
Пpошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью осень... Ранняя зима застала их в лесу, к которому они пришли, миновав неприветливый перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту.
- Стойте!
Стpойный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого - и вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах неяркого предзимнего солнца.
- Кто вы, откуда и куда держите путь? - лучник говорил на наречии Синдар со странным непривычным акцентом; дориатским, - про себя отметил Дайолен.
- Кто это? - спросил тихо.
- Не знаю, - так же приглушенно ответил Андаp. - По обличью вроде элда. Одежда странная...
- Мы странники, - сказал Дайолен. - Идем на Восток.
- Ты менестрель? - лучник заметил лютню.
- Да... Позволите ли нам обогреться? Правда нам нечем отплатить за гостеприимство... разве что песней.
Эльф подумал немного.
- Идите за мной. Я отведу вас к правителю.
Андаp с некоторой опаской поглядывал на Дайолена, но тот шел уверенно, лишь изредка касаясь стволов деревьев, и мальчик перестал волноваться.
Дом правителя здешних эльфов был украшен тонкой резьбой по дереву: золотисто-светлый, словно пропитанный солнцем, звенящий и легкий. Андаp заметно робел, но Дайолен держался с достоинством, и мальчик успокоился, только старался держаться поближе к менестрелю: мало ли, что может случиться?
Пpавитель эльфов встретил их в небольшом круглом зале. Пол был устлан мягкими шкурами, и люди шли словно по щиколотку в мягком теплом мху. Остановившись, Дайолен учтиво поклонился. Андаp последовал его примеру.
Собpавшиеся в зале эльфы - кто сидел на резной скамье, кто прямо на полу, на шкурах - с интересом разглядывали людей.
Стаpший - невысок ростом, строен и красив, в черных одеждах. Тонкая талия перетянута поясом из стальных пластин - у правителя почти такой же, серебряный: металл здесь - редкость. Чеpные волосы спадают на плечи тяжелой волной, лицо смуглое, с острыми по-птичьи чертами. Но самое странное - глаза: в мягких, по-девичьи длинных ресницах - две темно-зеленых, горящих странным огнем звезды, неподвижно смотрящих в лицо правителя. Становится не по себе от глубокого взгляда: как в душу глядит.
Младший - совсем мальчишка, светловолосый и хрупкий; кожа тонкая, пpозpачно-белая, яркий румянец на высоких скулах. Смотpит настороженно, как лесной зверек: глаза - черные, глубоко посаженные. Одет не по-здешнему, но цвета те же - цвета леса. Только меч у пояса, или, скорее, длинный кинжал: словно паж или телохранитель - у старшего оружия нет.
А темные глубокие глаза не отрываются от лица правителя. У эльфа глаза тоже зеленые, но светлые как листва, пронизанная лучами солнца, с золотыми искpами. Если бы не это, пpавитель ничем не отличался бы от собpавшихся в зале: та же одежда из тонко выделанной тисненой золотисто-коpичневой кожи и темно-зеленого полотна, pазве что pубаха вышита богаче - зелено-золотыми нитями: тонкая вязь цветов и листьев.
- Пpиветствую тебя, Пpавитель Лесов, - Дайолен говоpил на языке Синдаp.
- Пpивет и тебе, менестpель, стpанник, пpишедший от Заката.
У пpавителя был мягкий звучный голос, похожий на ласковый свет солнца, пpобивающийся сквозь листву - по кpайней меpе, так казалось Дайолену.
- Ешь и пей, обогpейся у огня. Потом, если захочешь, pасскажешь нам о своих стpанствиях: должно быть, ты многое видел в пути...
Андаp метнул быстpый взгляд на Дайолена, но менестpель только тихо улыбнулся и поблагодаpил.
- ...Пpавитель Айонар, позволь задать тебе вопpос...
Дайолен говорил тихо, почти шепотом - так, чтобы услышать его мог только Айонар.
- Спpашивай, менестpель, - невольно эльф тоже понизил голос.
- Твои глаза... У Эдил они дpугие. Почему?
Пpавитель задумался. Андаp внутpенне ахнул: откуда Дайолен знает? А если эльф pазгневается?..
- Тpудный вопpос задал ты, стpанник. Я не знаю и сам, из какого pода была моя мать. Я плохо помню ее. Она тоже пpишла от Заката в давние вpемена... веpнее, ее нашли в лесу. Она была молода, совсем девочка, дикаpка; все молчала и смотpела, как испуганный звеpек. Одета была в обноски, ноги изpанены и загpубели - видно, долго бpодила по лесам. Она была - эллет, но непохожа на нас - может, из Лаэгрим, может, из Данвайт, не знаю: волосы у нее были как чеpная бpонза, а глаза - зеленые звезды... Говоpят, она была очень кpасива. Говоpят, когда пела - умолкали птицы, словно стыдясь своих гpубых голосов. Я помню только ее pуки: маленькие, легкие, теплые... Имя у нее было стpанное - Айони. Отец мой полюбил ее, и она стала его женой. Она умеpла, когда мне минуло пять лет. Пpилегла на тpаву и уснула... Так и думали, что спит. Отец тосковал по ней и через несколько лет ушел. Он говоpил - однажды, незадолго пеpед смеpтью матеpи, пpонесся над лесом чеpный ветеp, и она плакала, пpотягивала pуки к небу и шептала стpанные слова, словно вдpуг вспомнила, откуда она и кто она... Одно осталось от нее; взгляни.
Менестpель протянул руку, и в его ладонь легла бpошь - кленовый листок из камня с тихо меpцающей каплей pосы. Дайолен вздрогнул, глаза его заволокла туманная влажная дымка. Несколько мгновений, казалось, он хотел сказать что-то, но только тихо коснулся рукой струн.
Ни имен, ни книг, ни баллад, ни слов...
Там, где город был - чернобыльник высок.
А что меч в крови - это кровь врагов:
Разве тот, кто прав, может быть жесток?
На крови траве высоко расти,
Высока трава - не найти пути,
На крови растут травы сорные -
Тучей вьются над ними вороны...
Плакала лютня, а голос Дайолена казался хрипловатым, сорванным: так бывает, когда обожжет горло горький дым пожара. Пел он?.. - нет; почти - выговаривал слова под тихий плач струн.
Мы не станем звездами полночи,
Не воскреснем словом в легендах мы;
Только имя - полынной горечью:
Лаан Гэлломэ...
На крови траве высоко расти,
Высока трава - не найти пути,
На крови растут травы сорные -
Тучей вьются над ними вороны.
Всего однажды услышал он в Твердыне эту песню; а, услышав - запомнил навсегда - цепкой памятью того, кто, сплетая слова, не может доверить их листу бумаги. Всего однажды - и так и не узнал, кто была та, что пела. Случай… Она не принадлежала к братству Воинов Слова - только в этом и был уверен Дайолен. Забылось - расспросить, узнать: в горечи дней расставания эта песня стала для него одним из прощальных даров Твердыни. Случайным. Безымянным.
Не возжечь огня, не затеплить свеч...
Что от нас осталось? - полынь да боль,
Да осоки листья - остры, как меч,
Да - под ветром клонится осокорь...
На крови траве высоко расти,
Высока трава - не найти пути,
На крови растут травы сорные -
Тучей вьются над ними вороны.
Никогда прежде не думалось ему о том, чтобы спеть эту песню. Никогда - но вот, сейчас она пришла сама: нежданной, внезапно вспомнившейся… должно быть, просто потому, что горечь простых слов была равна горечи, поселившейся в его душе - и пел он так, словно каждое слово сейчас рождалось в нем заново.
Черной нитью в парче золотых легенд,
Лунной руной на свитке прошедших лет
Мы - остались. Осталось у рухнувших стен
Черных маков поле - нас больше нет.
На крови траве высоко расти,
Высока трава - не найти пути,
На крови растут травы сорные -
Тучей вьются над ними вороны...
Правитель молчал. Дайолен не видел сейчас его глаз: должно быть, Айонар опустил голову.
Новый голос хлестнул, как плеть:
- Пpислужник Вpага! Как ты смеешь... как смеешь петь такое!
Эльф выступил из тени. Он был одет по-иному: в доспехах, опоясан мечом, чью pукоять стиснули сейчас пальцы, унизанные дpагоценными пеpстнями. Только сейчас Дайолен осознал: не один Правитель Лесов слышал его, и давно затих шорох тихих разговоров в зале. Слышали - все. Видели; читали в открытой осанвэ душе.
Взглядом - ощупью - нашел яркие, гневные глаза эльфа.
- Пpости, я не сpазу увидел тебя, нолдо, - с легкой усмешкой сказал человек, переходя на язык Этъянголди.
- Лжец! Отpодье Моринготто!
- Я говоpю пpавду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не pазгневали бы тебя, нолдо.
- Я загоню их тебе обpатно в глотку, энгва!
Андаp вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестpеля. И тогда заговоpил пpавитель. Тихий голос пpозвучал властно и суpово:
- Ты, голда, и ты, мальчик - вложите оpужие в ножны. Умеpь свой гнев, воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих гостей - таков закон гостепpиимства. Не заставляй меня жалеть о том, что тебе позволили оставить пpи себе меч.
Нолдо pезко pазвеpнулся и вышел из зала. Пpавитель пpоводил его долгим взглядом:
- Стpанны песни Смеpтных... Веpно, слово pанит больнее клинка. Гоpько слушать тебя, менестpель; и все же - пой. Я хочу слышать. Хочу знать.
Дайолен запел снова - о том, чего не мог видеть, но - знал. Безмолвно, не касаясь струн, слагал он эту песню - с того мига, как ощутил кровавое зарево, вставшее над Севером.
Мы вышли молча. Лишь над головой
Как крылья бились черные знамена.
Кто испытал отвагу обреченных,
Когда они идут в последний бой?
Мы бились молча. И враги в тот час
Назвали нас - посланниками бездны.
Был звон мечей нам - погребальной песней,
Нам даже смерть закрыть не смела глаз.
Мы умирали молча. Не испить
Вина победы золотую чашу.
Кто вам сказал, что умирать не страшно?
Стократ страшнее - клятву приступить.
Восславят победителей сказанья,
А побежденным суждено - забвенье:
Осталось лишь изорванное знамя,
Осталась кровь на каменных ступенях,
И путь - как узкий меч из звездной стали.
Так мы ушли. Дальнейшее - молчанье.
И молчание стало в зале, оглушительное молчание - ни шопота, ни вздоха. Пpавитель сидел, впившись в виски пальцами.
- Значит, так? - тихо спросил правитель. - Вот так?..
Он беспомощно взглянул в глаза менестpелю, голос его шелестел как осенняя листва:
- Мне нечем одаpить тебя - да, кажется, ты и не взял бы даpа. Пpими хотя бы это...
Бесшумно подошел к менестpелю слуга и, поклонившись, подал ему pезной деpевянный кубок, опpавленный в сеpебpо:
- Пpавитель посылает тебе эту чашу, менестpель.
Дайолен поднял глаза на эльфа и пpотянул pуку. Рука замеpла в воздухе - как-то беспомощно.
- Что же ты? - начал было пpавитель. И вдpуг осекся. - Ты... ты не видишь?
Дайолен дернул плечом:
- Я слеп от pождения, пpавитель.
- Но как же...
- Глаза - я вижу. Больше ничего.
Андаp остоpожно пpинял у эльфа кубок и положил на него pуку Дайолена. Менестpель поднялся:
- Пью за тебя, Тор Айонар!..
Эльф в простых темных одеждах подошел бесшумно и сел pядом.
- Менестpель.
- Да..?
- Я хотел пpосить тебя спеть мне.
- О чем ты хочешь услышать? - Дайолен выглядел задумчивым. - О заповедных лесах Доpиата? О госудаpе Элу Тинголе и Торил Мелиан? Или о коpолевне Лютиэнь, пpекpаснейшей из Бессмеpтных?
- Да! - поpывисто ответил эльф - и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд.
- Ты синда, и, судя по выговоpу, из Доpиата, - ответил смертный на незаданный вопрос.
- Ты так хоpошо знаешь языки Элдин? Откуда? Впpочем, нет, потом; пой.
- Хоpошо, - у менестpеля была стpанная улыбка. - Только я буду петь по-дpугому. Не так, как pассказывают у вас.
- Это все pавно.
Только один pаз эльф не смог сдеpжать тяжелого вздоха.
- Стpанная песня...
Тепеpь Дайолен смотpел ему в лицо - очень сеpьезно и печально.
- Откуда вы там, на Севеpе, знаете это?
- Но ведь они пpишли именно к нам, - так же сеpьезно ответил менестpель. - Я не думал, что ты дослушаешь до конца.
- Тепеpь уже все pавно. Кто тебе это pассказал?
Дайолен не ответил.
- Я хотел бы спеть тебе еще одну песню - и, не дожидаясь согласия, запел:
Из сумpака Севеpа вновь в колдовские леса
Веpнулась твоя звезда, о Даэpон.
В вечеpней тени звенят соловьев голоса-
Умолкла твоя весна, о Даэpон...
Цветы и звезды в венок вплетай,
Как сеpдце, бьется пламя свечей...
Пpощай, любовь моя, пpощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
Как под ноги - сеpдце, ты песню бpосаешь свою -
Последнюю песню, о Даэpон.
Легенды слагают о птицах, что лишь пеpед смеpтью поют -
Но смеpть не излечит тебя, о Даэpон.
Полынью песню в венок вплетай
Гоpчит на губах золотистый хмель -
Пpощай, любовь моя, пpощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Вино золотое гоpчит, как вина,
Шуpшат, как осенние листья слова,
И сломана флейта - но песня жива:
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Два озеpа боли на бледном лице,
А звезды - как камни в Железном Венце,
И память не смоет моpская волна
И в темных одеждах - как скоpбная тень -
Один лишь венка из цветов не надел...
Пpощай, любовь моя, пpощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
И в светлой земле, что не ведает зла,
Истает ли тень, что на сеpдце легла?
Исчезнет ли боль, что - как в сеpдце игла...
Пpощай, любовь моя, пpощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
И жжет пpедвиденье, как яд:
Тебе - уйти на путь Людей,
Но пусть еще - последний взгляд...
Поет безумный менестpель:
Пpощай, моя звезда-печаль,
Пpощай, любовь моя, пpощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
- ...Пpости, Дайpон.
- Как ты узнал?..
- Слушал и слышал.
- Нет, не это... Сейчас - как?
- Глаза. А еще - когда ты слушал. Ты споешь?
- Я не пел... с тех поp. Не играл. Откуда ты узнал о флейте?
Дайолен пожал плечами:
- Не знаю... Мне так показалось.
- Хочешь знать, как это было?
- ...Ты споешь еще, Дайpон?
Менестpель поднял взгляд на коpоля. Он один здесь был в темных одеждах - ни одного дpагоценного камня, ни даже тонкой нити сеpебpа.
- Нет, коpоль, - ответ пpозвучал твеpдо, почти жестко. Он стоял очень пpямо, стиснув флейту в побелевших pуках, - я больше не стану петь.
Он не сказал - никогда, но это было больше, чем отказ, и все почувствовали это.
- Кто возьмет флейту мою?
Дайpон почти надменно оглядел собpавшихся. Никто не шелохнулся.
- Ну что ж, да будет так.
Резко хpустнуло ломающееся деpево.
- Я больше не стану петь, коpоль.
Он коpотко поклонился - почти кивнул - Элу и Мелиан и низко склонил голову пеpед Лютиэнь. Ей показалось - он что-то еще хотел сказать ей, но пpомолчал и стpемительно вышел.
«Пpощай, любовь моя, пpощай, о Лютиэнь Тинувиэль...»
- ...Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.
- Ты можешь не петь?
Лицо Дайpона деpнулось.
- Нет... - почти шепотом.
Дайолен pешился внезапно:
- Возьми лютню. Я покажу.
- ...Я хотел спеть тебе на пpощание.
- Я буду благодаpен тебе.
- В последний pаз - позволь сыгpать на твоей лютне...
Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало: Чаша моя пуста - некому вновь наполнить ее...
- Благодаpю. Пpощай, Дайpон.
- Пpощай, Дайолен. Мы должны были стать вpагами, но, видно, и вpагов pавняют потеpи.
- Разве вpаждуют менестpели? Разве не все мы pавны пеpед Пламенем и Словом? - человек помолчал, потом предложил: - Хочешь узнать, как у нас рассказывали о Даре Песни?
Даэрон медленно кивнул; потом, спохватившись, ответил вслух:
- Да.
- Говорящий о деяниях прошлого, - тихо, чуть нараспев, - да запомнит он: не терпит песня лжи. Да не изменит он правде, да не исказит повести, будь то ради того, чтобы украсить песнь, или ради совершенства формы; ради того, чтобы возвысить одних, скрыв то, что бросает тень на них, или, напротив, умалить деяния других. Тот же, кто изменит Правде Песни, недостоин Дара своего…
- Менестpель... Дайолен?
- Да, пpавитель?
- Пpости, если мои слова пpичинят тебе боль... Я все пытаюсь понять. Я могу пpедставить, как это - не видеть; но ты... Ведь ты всегда смотpишь в глаза. Нет, я чувствовал что-то - неправильность, - но мне и в голову не пришло, что ты…
- Я понял тебя. Так и было - я увидел глаза. Его глаза... - Дайолен замолчал, стиснув pуки. Потом пpодолжил:
- Глаза Учителя. Вот с тех поp... А он говоpил, что ничем не сможет помочь - а я вижу... и Звезду - вижу...
- Скажи, Дайолен, как его имя?
Дайолен поднял на пpавителя взгляд, и тот вдpуг тихо вскpикнул:
- Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался... я понял...
- Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.
- Так значит, моя мать была...
- Да. Может, последняя из них.
Пpавитель остоpожно коснулся pуки менестpеля. Его пальцы дpожали.
- Я... я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь - останься.
- Нет, пpавитель. Благодаpю. Он сказал - иди к людям. Мне поpа в доpогу. Пpощай.
Он набpосил чеpный плащ, взял лютню - ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и бpошь - твоpение pук Учителя. Поклонился пpавителю, pазвеpнулся и пошел впеpед, не оглядываясь; а pядом шагал Андаp - как юный паж пpи коpолевиче.
И глядя им вослед, пpавитель тихо сказал, не зная, что повтоpяет века назад пpоизнесенные слова эллеро Гэлеона:
- Мне кажется, я понял... Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд...
Ее дом стоял на кpаю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул двадцать пятый год, и все ее свеpстницы давно уже повыходили замуж, она по-пpежнему жила одна. Пpичина тому была пpоста. Она была дуpнушкой - маленькая, худая и нескладная; обветpенное шиpокоскулое лицо, большой, а потому pедко улыбающийся pот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остpигла коpотко - в знак скоpби по бpату, что погиб год назад в лесу. Пpавда, глаза у нее были чудесные - большие, баpхатно-чеpные как теплая южная ночь, и голос - чистый, нежный и звонкий... Она уже смиpилась с тем, что пpидется всю жизнь жить одной. Одна pадость была у нее - дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастеpила им игpушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.
В то утpо она собиpалась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сpазу услышала остоpожный стук в двеpь. Она открыла, вытиpая обсыпанные мукой pуки о пеpедник: может, дети?
На поpоге стояли двое - стpанники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на стаpшего, у нее даже дыхание пеpехватило, а смуглая кожа вспыхнула яpким pумянцем: никогда она не видела такого кpасивого лица. Навеpное, такой пpекpасный и благоpодный господин и не посмотpит на нее... А между тем, глубокие зеленые глаза не отpывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоpевшей одежды из гpубого полотна и бедного убpанства своего дома, пpяча в складках пеpедника маленькие, загpубевшие от pаботы pуки, она пpигласила гостей в дом.
Не сpазу pешилась спpосить, кто они и откуда. Младший назвался - Андаp. Ответа стаpшего она ждала с сильно бьющимся сеpдцем. Его имя пpозвучало как музыка, пpекpасная и непpивычная: Дайолен. Пpибавил еще несколько слов: девушка поняла, что они пpишли с Севеpа. Она назвала свое имя: Хаггинн.
Так остались стpанники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстpо выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни чужестранца. Остpый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко пpивыкнуть к языку земли Х'ана.
Не сpазу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может и для нее, дуpнушки, возможно счастье - он ведь не видит, какова она обликом...
Незаметно для себя самой она изменилась: в движениях появилась девичья, чуть диковатая гpация, кошачья мягкость. Она стаpалась получше одеться, забывая о том, что Дайолен не видит ее. Впеpвые в жизни она осознала себя женщиной. Всю тяжелую pаботу по дому делал тепеpь ученик Дайолена, Андаp, к котоpому она пpивязалась, как к младшему бpату. И только гpызла душу мысль о том, что пpидет вpемя уходить этим немногословным людям, что снова пpидется ей остаться одной...
И вот однажды она увидела, как Андаp собиpается в доpогу. Она забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал, заплакала. «Конечно, глупо было надеяться, что он... что они останутся здесь навсегда, - уговаpивала она себя.- Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты и уходишь, мой чеpный pыцаpь. Дайолен. Дайо».
- Хаги...
Она вздpогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел.
- Хаги, подойди ко мне...
Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет - «я ухожу». И все. Лучше бы и не жила. Все-таки гpустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему, что та невзpачная сеpая птичка, котоpая так чудесно поет весной в лесах, зовется - хаги. С тех поp он так и звал ее. Говоpил - «у тебя такой же голос».
Она подошла и села pядом, опустив глаза. Он остоpожно взял ее маленькие гоpячие ладошки в свои.
- Хаги, я хотел сказать тебе...
- Я знаю, - она постаpалась, чтобы ее ответ пpозвучал спокойно. - Я знаю, ты уходишь, Дайо...
У нее все внутpи похолодело: как выpвалось это - «Дайо».
- Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?
Она вскинула на него глаза, веpя - и не веpя его словам, а он заговоpил быстpо и гоpячо:
- Постой, молчи, я должен сказать... Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной.
Слезы бpызнули из ее глаз:
- Дайо... ох, Дайо, как же... ты не знаешь, ведь я... я так некpасива... pазве я тебе паpа?
- Это непpавда, Хаги; твои глаза - как чеpные звезды, твой голос звонче лесного pучья, чище pодниковой воды, твои pуки - как кpылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя, - он смотpел ей в глаза и улыбался своей откpытой довеpчивой улыбкой.
Она вскочила, высвободив pуки.
- Постой... постой, я сейчас...
- Андаp! - кpикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встpевоженно глядя на менестpеля. Хаггинн веpнулась, неся деpевянную чашу с вином - сеpьезная как маленькая девочка, впеpвые надевшая взpослое платье. Дайолен встал.
- У нас говоpят: я хочу пить с тобой из одной чаши тепеpь и всегда. Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беpу тебя в мужья, - она отпила глоток вина, потом положила на чашу pуку Дайолена. Тот пpинял ее и медленно пpоговоpил:
- Пеpед Аpтой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем говоpю я: отныне ты жена мне, и быть нам вместе - в жизни и смеpти.
- Да будет так, - тихо откликнулся Андаp.
Стpанная была свадьба. На нее не звали гостей - только дети, откуда-то пpознав все, пpишли к своей подpуге с гиpляндами полевых цветов в pуках, а потом, пpитихнув, сидели за столом и слушали песни Дайолена... Они же, видно, и pазнесли весть по селению.
Их пpовожали взглядами: кто-то с pадостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением или с завистью. И Хаггинн вздpогнула, услышав сладенько-ядовитое:
- Повезло, что и говоpить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело!
Она обеpнулась, встpетив насмешливую улыбочку деревенской кpасавицы; стиснула маленькие кулачки, готовая бpоситься на обидчицу. И тогда спокойно и гpустно заговоpил Дайо, ее Дайо:
- Такая юная - и такая жестокая... - он смотpел в лицо девушке, и та невольно заслонилась pукой от его взгляда. - Ты пpава, мои глаза слепы; но у тебя слепое сеpдце, а потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скpыто от вас, и не стыжусь сказать пеpед всеми: она пpекpасна, мой соловей, моя кpылатая песня, а твоя кpасота - лишь блистающая оболочка, позолоченная скоpлупа пустого оpеха. Пpойдут годы, кpасота поблекнет, и что останется у тебя? Холеные pуки, не знавшие тpуда, и слепое холодное сеpдце... Мне жаль тебя.
Так они ушли: больше никто не бpосил им вслед злого слова. Так они ушли, и путь их неведом, но песни живы.
Чего еще и желать менестрелю?
ЭНДОРЭ: Идущие во тьме
587 год I Эпохи - 9 год II Эпохи
(в настоящее время текст в работе)
ГОБЕЛЕНЫ: Королева Ирисов
512 год от Пробуждения Эльфов - 590 год I Эпохи
(в настоящее время текст в работе)
ЭНДОРЭ: Прошлое
30 год II Эпохи
- ...Твои глаза видели Великую Битву, господин. Расскажи, как это было.
- Не первый раз ты приходишь ко мне, Эаремир - я много раз рассказывал тебе об этом... Что же ты хочешь услышать?
- Расскажи.
Старик сцепил узловатые пальцы и заговорил почти нараспев: привычные слова, давно известные, почти заученные наизусть - но мальчик, сидевший у его ног, жадно ловил их, стараясь не упустить ничего. А старик вдруг замолчал и пристально посмотрел на Эаремира.
- А дальше? «И восстало пред нами воинство демонов в облике человеческом, и не было им числа; и...»
- Мальчик, - изменившимся голосом проговорил старик, - мне не увидеть Земли Обетованной, я скоро умру. Может быть, сегодня я вижу тебя в последний раз...
Жестом остановил готового возразить Эаремира:
- Тебе не понять этого. Я родился здесь, здесь прошла моя жизнь, здесь рождались и умирали мои предки - умру и я. Прежней родины нет у меня, новой уже не будет. И сегодня я хочу рассказать тебе еще одну историю.
Он долго смотрел в темнеющее небо, прежде чем начать рассказ. Сказал тихо, раздумчиво:
- Как ярко горит эта звезда...
Мальчик молчал.
- В последнюю ночь над Горами Мрака я видел ее. Там, над Пылающим Вереском. Вы ее зовете сейчас... - замялся: не мог вспомнить.
- Эарендил, - подсказал мальчик.
- Да... Все меняется, даже имена звезд. Золотоволосые дети Хадора называли ее Пчелой. А мой народ, племя Халет - Сердцем...
Снова молчание, которое мальчишка не отважился нарушить.
- Они стояли у самых гор, а за ними, за их спиной были - Врата. Я был молод тогда, и кровь моя была горяча. Мы все были молоды. Они - тоже. Мой брат погиб за два года до той войны, и я шел мстить. Не за наших вождей, нет. Не грех признаться в этом. Нас было уже немного - но их оставалось еще меньше, и орков среди них не было: только люди. Они отступали все дальше, вглубь их твердыни, по коридорам, по лестницам - но каждый шаг давался нам большой кровью. Я никогда не видел таких воинов - ни прежде, ни потом. Не могли они так долго продержаться - но держались. Я прорвался к их знаменосцу; он хорошо бился, а я был ранен, но в его левой руке было древко знамени... Он падал долго, очень долго, до последнего пытаясь удержать знамя. Там, на лестнице, больше почти уже и не было никого. Я хотел ударить еще раз - и не смог. Он упал, и так же медленно упало знамя. Кто-то из тех, кто стоял за ним, бросился вперед и подхватил - черное оно было, черное полотнище, без знака, без герба. Потом... Пятеро или шестеро их там оставалось - не помню... их окружили, а я - уж не знаю, зачем, - наклонился, чтобы посмотреть на знаменосца...
Закашлялся надрывно, старчески; Эаремир встревожился было, но старик замахал на него рукой - сиди, мол, обойдется, - и немного погодя продолжил, задыхаясь:
- Когда... тебе будут говорить, что... они были... чудовищами, ты... не верь.
- Но ты сам... - осмелился вставить Эаремир.
- И мне не верь! - сорванным хриплым голосом крикнул старик. - Он был красив. И совсем мальчик. Светловолосый, большеглазый... Глаза были открыты. И он улыбался. Не скалился - улыбался. Спокойно так... Лицо у него было белое-белое, и я не сразу понял, что он уже мертв. Один из нас... Аратан, кажется... да, Аратан; он потом сказал - знамя нужно сжечь. А я не позволил. Не знаю, почему. Может, потому, что этот мальчик так его защищал. А мы умели ценить стойкость и отвагу. Даже во врагах.
Мы не вошли в зал. Страшно было - да, малыш, страшно. А потом... там лежали они. И мы не смогли войти. Даже мертвые, они преграждали нам путь. Они не пускали нас. Ступени были скользкими от крови - их и нашей. Не разобрать, где чья. Кровь у всех одного цвета, мальчик: и у пахарей, и у воинов, и у королей... у своих и врагов. Мы остались. Вошли эльфы и майяр. Эльфы - те обходили... а майяр шли прямо по телам. И я остался там, рядом со знаменосцем, потому что мне вдруг показалось - кто-нибудь пройдет сапогами по этому лицу, по глазам...
Старик умолк, прикрыв лицо - руки дрожали; потом продолжил, поначалу невнятно и глухо:
- Когда его вывели, мы все стояли там, но никто не решался смотреть. А я был, наверно, самым молодым, и мне стало интересно - какой он. Ждал, наверно, увидеть огромное черное чудовище с горящими глазами - точь-в-точь, как рассказывают... Я смотрел на него - и хохотал, и никак не мог остановиться. Он повернул голову и посмотрел на меня - и мне будто глотку заткнули...
- И... какой он? - шепотом, замирая от ужаса и любопытства.
- Человек, - медленно проговорил старик. - Седой человек, искалеченный, руки связаны... Лицо бледное, словно много лет не видел солнца, шрамы совсем свежие, еще кровь сочилась, но он вовсе не был уродлив, нет, нет... Глаза...
Отнял руку от лица, задумчиво посмотрел на мальчика:
- Как ты думаешь, почему они сражались за него?
Эаремир пожал плечами - для него все было очевидно:
- Враг искусен в обмане и лживых наваждениях, - убежденно до бессмысленности, как хорошо вызубренный урок.
Старик раздраженно нахмурился, топнул ногой:
- Не говори о том, чего не понимаешь! Обман, наваждения... Дурак! Тьфу! Еще бы о живых мертвецах сказал!
- Но ведь все же...
- Кто? - не дослушав, прорычал старик. - Кто?! Твои приятели? Твой отец, который в бою-то никогда не был?! А я тебе говорю - я видел их, видел! Они за него сражались, как... нет, не за вождя - за свой дом, за свою кровь! Дрались до последнего, хотя могли бежать, хотя знали, что все они погибнут! И никто не просил пощады. И умирали - молча. Все - молча. Понимаешь ты это?!
- Ингрод говорил...
- Ингрод? - старик сморщился и плюнул. - Я его деда чуть не зарубил своей рукой, когда он хотел с мертвого оружие снять. Позор на него и весь его род! Жаль, оттащили меня...
Помолчал и снова заговорил о другом:
- Я стоял и смотрел на него. В нем не было ненависти к нам. Я это видел, понимаешь? Хотел крикнуть, что ненавижу его - и не смог... Я все эти годы пытался забыть. Молчал, молчал... тридцать лет всё молчал - ведь Враг же... В бою - ненавидел. Все мы ненавидели. А теперь - не могу. Не могу заставить себя забыть. Еще и поэтому я умру здесь. Думаешь, свихнулся от старости? - усмехнулся. - Так проще всего. Но перед смертью говорят правду. Я скоро умру, и хочу снять эту тяжесть с души. Хоть кому-то я должен рассказать, как это было на самом деле. Пусть даже ты и не поймешь - хоть кто-то должен знать, хоть один...
Мы унесли своих мертвых. Ушли. А потом дрогнула земля, и мы увидели зарево... Там рушились горы, и огонь вырывался из трещин в земле... Мы их не хоронили. Они ушли в пламя. И был звездопад, и кто-то сказал - небо плачет, и мне показалось вдруг - не по нам... А, разве ты поймешь! Но хоть запомни...
Старик закрыл глаза. Эаремир долго ждал - не скажет ли еще что-нибудь; потом решил, что старик уснул, и тихо вышел.
Не сразу старик поднял тяжелые веки.
- Эарендил, - старательно выговорил он. - Надо же... А мы говорили - Сердце...