РАЗГОВОР-XV

ГОБЕЛЕНЫ: У моря, где край земли
524 год I Эпохи, осень

I. Маблунг: Тот, кто следует за Королем
Он был верен своему Королю.
Он не был слугой Короля; не был и его советником; главный ловчий, страж границ, он был верен Королю более, чем гончие Ороме верны своему Господину. Королева была мудра и прекрасна; ее боготворили, о ее красоте слагали баллады. Она была достойна его Короля, и ради Короля он был верен ей так же, как ему.
Приказ Короля был для него законом, воля Короля была для него священна, подобно воле Единого.
Лишь один раз он готов был оспорить эту волю: когда Белег Куталион привел в Менегрот восьмилетнего темноволосого мальчишку в поношенной, перешитой одежде, и государь, его Король, подозвав мальчика к себе, усадил его на колени, признавая тем самым своим приемным сыном и воспитанником, принимая его под свою руку. И сторожевой пес в душе Маблунга вздыбил шерсть на загривке, прижал уши, с трудом удерживаясь, чтобы не оскалить клыки, когда увидел, как сквозь восторженность, сквозь мальчишескую радость и гордость на лице Турина, сына Хурина и Морвен, проступает что-то иное, как кипящее серебро заполняет его глаза…
Государь признал его своим приемным сыном. Воля государя священна. Но он сторонился человеческого приемыша, звериным чутьем ощущая в нем - нет, не опасность: что-то чужое, чуждое, чего никогда не виделось ему в Берене. И предчувствие не обмануло его. Незачем лгать себе: он был рад, когда Турин покинул Дориат. Он не ослушался воли короля - но и не вступился за его воспитанника. Он не нарушил закона: он промолчал.
И вот, через пятнадцать лет встретив на Хауд-эн-Эллет Турина Турамбара, он услышал от него те слова, которые ему не суждено было забыть уже никогда.
Иди прочь; будь проклят ты и твой поход, и проклят будь Дориат, да падет на него вечная зима...
И пес в его душе подобрался, обнажая клыки. Пес чуял беду.

…Говорили, что он бросил к ногам Тингола драгоценное ожерелье, сделанное некогда для Финрода гномами. Это было правдой. Еще говорили, что он прокричал в лицо Тинголу страшные слова, обвиняя его в гибели своих детей и жены. Это правдой не было. Он говорил очень тихо, седой человек, Хурин, сын Галдора из рода Хадора Дор-ломинского, прозванный Стойким.
Возьми свою плату за то, что так хорошо берег моих детей и жену, - сказал он, и голос его был бесцветным, сухим, как каменная пыль. - И никто не назовет плату малой: ибо это Наугламир, чье имя известно многим среди эльфов и людей; я принес его тебе из мрака Нарготронда, где оставил его родич твой Финрод, отправляясь в путь с Береном, сыном Барахира, чтобы исполнить повеление Тингола Дориатского.
Маблунг, стоявший у трона своего Короля, замер, сжав рукоять меча. Он снова ощутил беду - как ледяной ветер, внезапно ворвавшийся в зал. Но не от Смертного исходило это чувство беды, хотя оно пришло с ним. Говорила что-то Торил Мелиан - о том, что ложь Моргота помутила разум Смертного, о том, что, глядя глазами Врага, Хурин Талион видел ложь, искусно перемешанную с правдой… Маблунг не слушал ее. Он вспоминал о том, как Морвен Эледвен, представ пред владыками Дориата, известила их о своем намерении отправиться в Нарготронд на поиски сына. Он знал, что Торил Мелиан может остановить, удержать ее - и был рад, когда она не сделала этого. Он, наверное, мог бы после отыскать и Турина Мормегила, и его потерявшую память сестру в лесах Бретил - но медлил, не желая возвращения в Дориат того, в ком ему всегда виделось чужое. Не к государю должен был Смертный обращать свои упреки: к нему, Маблунгу - к тому, кто пытался увести беду от Дориата, от своего Короля: так волк уводит охотников от логова, где прячутся его детеныши.
А Смертный, выслушав слова Мелиан, поднял драгоценное ожерелье и подал его Королю.
Говорили потом, что он смутился и раскаялся в поспешных гневных словах, что пелена лжи спала с его глаз, что… многое говорили. Но голос седого человека, бесцветный и тусклый, не изменился, и ничто не дрогнуло в лице, похожем на каменную маску, иссеченную глубокими трещинами.
Более, - сказал он, - я не стану говорить о прошлом.
Прими ныне, государь, Ожерелье Гномов - как дар того, у кого ничего не осталось: как память о Хурине Дор-ломинском, - сказал он. - Моя же судьба свершилась; и цель Моргота достигнута.
Что-то странное почудилось Маблунгу в этих словах - ускользающий, неясный второй смысл; и странная мысль пришла ему в голову, когда он смотрел на ожерелье в руках своего Короля: дар отмщения.
Больше Смертный не вымолвил ни слова, в молчании покинув Менегрот.
Ощущение беды - осталось.

Оно было прекрасно, это ожерелье - россыпь чистых бриллиантов и сапфиров на ясном золоте. Оно было тревожаще-прекрасно, как деяние, требующее завершения. И государь Тингол снова призвал гномов, дабы те вставили в драгоценный Наугламир, дар Смертного - Камень Голдин, принесенный из Железной Темницы Севера другим Смертным.
…Что за помрачение нашло на ювелиров Науглин? Что заставило государя Тингола забыть об осторожности? Или виной всему был сам Камень, гордость и проклятие Голдин?
Сколько раз проклинал он себя за то, что не был рядом со своим королем в тот час, когда Науглин посмели поднять на него руку!.. Тогда в подземных покоях, увидев изрубленное, залитое кровью тело короля, он рухнул на колени и взвыл смертельно раненным зверем. Потом замолк; зубами впился в предплечье, до крови прокусив руку, загоняя в горло крик. К нему не смели подойти; а он коснулся рукой груди своего Короля - и с силой прижал окровавленную ладонь к своей груди против сердца, словно хотел навеки впечатать этот след - не в белый лен рубахи: в живую плоть.
Он не надел доспеха. Он не клялся смыть кровью убийц кровь своего Короля: клятвы ему были не нужны. Он преследовал Науглин со смертельной яростью пса, потерявшего хозяина; они бежали в ужасе - и в ужасе отступила Королева, когда он положил к ее ногам драгоценное ожерелье с сияющей звездой Голдамира.
На Камне была кровь - как в день Великой Охоты, когда впервые он взял его в руки, взрезав брюхо волку Ангбанда.
Он не берег себя в том бою - но остался жив. И Королева приказала ему охранять величайшую драгоценность Дориата: ожерелье, омытое кровью его Короля. Когда проклятые Науглин ворвались в залы Менегрота, на пороге сокровищницы их встретил - он: бешено скалясь, он рубился с ними, пока не рухнул, израненный, с рассеченной головой…
Он уходил следом за своим Королем. Он был счастлив.

Он выжил.

Королева, приказавшая ему охранять Наугламир, ушла за Море - но он продолжал исполнять долг, от бремени которого его уже некому было разрешить. Жизнь кончилась: молчаливый и угрюмый, он жил ныне только памятью; жил во имя долга; жил, исполняя последний приказ.
Он выжил; умерло лишь его имя. И когда кто-то окликнул Маблунга Тяжелорукого по имени, он обернулся; взглянул в лицо - тяжело, стылым взглядом; проговорил ровно, невыразительно:
- Маблунг… умер. Его больше - нет. Я - Торборон.
И окликнувший - отстранился: от взгляда, от слов, падавших в молчание тусклыми свинцовыми каплями. От живого, следующего за мертвым: ибо на языке Дориата имя это значило - Тот, кто верен Королю, но также и Тот, кто идет следом за Королем.
…То был черный час: час зимних сумерек, когда сыновья Феанаро под предводительством гневного Келегорма ворвались в Менегрот. То был черный час, и Диор Элухил призвал к себе того, кто вернее прочих служил его деду; того, на кого он только и мог положиться в час беды; того, кто только и мог исполнить такой приказ. И в ту ночь две драгоценности были вручены тому, кто называл себя Торбороном: Наугламир, проклятый дар двух Смертных - и хрупкая четырехлетняя девочка, родившаяся в год смерти его Короля. Впервые за эти годы что-то дрогнуло в лице Торборона, затеплилось в холодных, словно пеплом подернувшихся глазах, когда он встретился взглядом с сероглазой малышкой, и она отважно и доверчиво вложила свою руку в его загрубевшую ладонь.
Сохрани ее, - проговорил Диор. - В ней - надежда; клянись, что сбережешь ее, даже если это будет стоить тебе жизни.
Он поднял глаза на внука Тингола, восседавшего на троне Короля Дориата; и то, что прочел в этих глазах Диор, заставило его устыдиться своих слов. Тому, кто стоял сейчас перед ним, не нужны были ни клятвы, ни слова. Торборон кивнул - коротко, отрывисто - и вышел прочь из тронного зала, где остались государь Диор и его жена, ясноглазая Нимлот.
Остались - умирать.

Они шли, не останавливаясь. Когда у девочки не стало больше сил идти - много ли может выдержать четырехлетний ребенок? - он продолжал путь, неся ее на руках. Они уходили вдвоем: чем больше отряд, тем медленнее он движется, тем труднее скрыть его следы - кому, как не бывшему ловчему Тингола, знать это? Он не тратил времени на охоту; припасы их были скудны, а он больше заботился о том, чтобы накормить девочку - сам ел ровно столько, сколько было необходимо, чтобы подкрепить силы. Только когда стало ясно, что погони не будет, решился он сделать привал и развести костер. Они почти не разговаривали; ему все время казалось - девочка знает, что произошло, знает и о причинах их бегства, и о гибели своих родителей. Он не утешал ее, а она временами только крепче прижималась к нему, ища тепла и защиты в единственном существе, которое теперь могло дать их ей. И тогда тот, кто называл себя Торбороном, чувствовал, как у него сжимается сердце.
К гаваням в Арверниэн они вышли вдвоем: полуседой воин с лицом, обезображенным шрамом - и маленькая девочка с огромными, в пол-лица, темно-серыми глазами

Века спустя историков будет ставить в тупик странное несоответствие. Ибо в «Квэнта Сильмариллион» сказано прямо: «Но гномы победили, и чертоги Тингола были разорены и разграблены. Там пал Маблунг Тяжелая Рука возле дверей сокровищницы, в которой лежал Наугламир; и Сильмарил был захвачен»; но повествование о создании «Нарн и Хин Хурин» говорит: «…эта песня была написана поэтом-Смертным по имени Дирхавел, который жил в Гаванях во дни Эарендила и там собирал, - равно среди людей и эльфов, среди беженцев и бывших жителей Дор-Ломина, Нарготронда и Дориата, - все, что только мог узнать, и все, что было известно о Доме Хадора. От Маблунга он узнал многое...»
Века спустя никто не сможет разобраться, как мог что-то рассказать Дирхавелу Маблунг через двадцать лет после своей гибели в Дориате; решат, что в один из текстов вкралась ошибка, и будут долго спорить - в какой из двух, строя самые странные предположения о судьбе Маблунга Тяжелорукого и о его встречах с автором «Нарн и Хин Хурин».
Впрочем, для Следующего за Королем это навряд ли имело бы значение.

…о да, он многое мог рассказать; ибо внимательнее всех, быть может, слушал Торборон беженцев из разоренного Нарготронда, ища доказательств своему предчувствию, раз за разом убеждаясь, что был прав. Сын Хурина шел невозможным, немыслимым, страшным путем; он боролся с Волей Единого, которой подвластно все в мире. И он был опасен - опаснее бешеного ангбандского волка; безумнее Семерых, давших неисполнимую Клятву; страшнее огненного Фаэнора, пролившего кровь сородичей. И невозможное - отринуть Судьбу, данную Единым, - ему - удалось.
…Но это был мой путь. Мой выбор. Кровавый, страшный, смертельный: мой. Я сломал свою судьбу; я умираю - свободным.
Конечно, Маблунг никогда не слышал, просто не мог слышать этих слов - но это было неважно.
Он знал: никому не расскажет того, что понял. Никто не должен знать о немыслимом - о том, что Смертный может сломать Предначертание, пересилить Волю Единого. Он, Маблунг Торборон, станет сторожевым псом этой тайны. Пусть в сказании о детях Хурина имя Турамбар прозвучит горькой насмешкой: мертвому все равно. Пусть Дирхавел вдохновенно повествует о стойкости Хурина и о том, как сын его боролся с проклятием Моргота; было ли оно, это проклятие? - неважно. Правда - это три имени, высеченные на могильном камне.
Турин Турамбар.
Ниэнор Ниниэль.
Морвен Эледвен.
Правда - это безумец, чьи глаза переполняло кипящее серебро: безумец, сломавший свою Судьбу, как ломают хребет лисице на охоте…

Она была похожа на юную Лютиэнь. Она была вовсе не похожа на нее. А тот, кто называл себя Торбороном, всегда неотступно был рядом с девочкой: точил меч, вырезал что-то из дерева или просто сидел, уронив руки на колени, полуприкрыв глаза, чуть сутулясь: обманчиво-спокойный, казалось, ушедший в воспоминания. Девочка хорошо знала цену этому спокойствию. А еще - он один сказал ей правду, о которой она догадывалась еще в те дни, когда, скрываясь в дориатских лесах, они уходили все дальше от Менегрота. Беженцы из Дориата, коих немало было в гаванях Арверниэн, избегали говорить с ней о судьбе ее семьи: отводили взгляд. Он - рассказал: медленно, скупо роняя слова. Девочка выслушала его, прикусив губу, неотрывно глядя в изуродованное лицо широко распахнутыми темно-серыми глазами.
Не заплакала: только кивнула.
И почему-то он совсем не удивился, когда десятилетняя Элвинг однажды сказала ему:
- Ты будешь учить меня биться на мечах.
Не спросила и не попросила: это был приказ, и в голосе ее было что-то, что снова напомнило ему его Короля. Торборон коротко поклонился, не проронив ни слова.

Они встретились в Гаванях: семилетний золотоволосый мальчуган и молчаливая восьмилетняя девочка; Вестник предреченный и нежданный - и та, которой Судьба судила стать его спутницей; сын Туора и Итариллэ - и дочь Диора Элухила и Нимлот; те, кого будут еще воспевать в балладах, о чьей судьбе будут слагать легенды - Эарендил Ардамир и Элвинг.
Мать Эарендила, Итариллэ, хотела принять сироту под свою опеку; сказала, что тоже рано потеряла мать, и протянула было руку, чтобы погладить девочку по волосам. Та еле заметно отстранилась и, глядя в лицо дочери Тургона недетскими темными глазами, ответила на очень правильном Нолдорин, обнаруживая хорошее знакомство с историей:
- Моя мама не тонула в полынье. Ее убили, - и, после недолгой паузы, прибавила: - Нолдор.
Лицо госпожи Итариллэ застыло. Она промолчала.
Эарендил нашел в Элвинг товарища по играм; вместе они плавали, гоняясь за серебристыми рыбешками, вместе слушали предания о королях и великих битвах; мальчик приносил своей подруге с берега моря цветные камешки, выглаженные волнами, и причудливые перламутровые раковины, а девочка иногда пела ему запомнившиеся с детства песни Дориата. Со временем их детская дружба незаметно и естественно переросла в юношескую привязанность; мало кто сомневался в том, что вскоре им предстоит обменяться серебряными кольцами. По правде сказать, госпожа Итариллэ была даже рада этому, хотя по-прежнему относилась к не по-девичьи суровой неулыбчивой Элвинг с настороженностью. В самом деле, пристало ли девушке королевского рода носить мужскую одежду и учиться мечному бою? Но слишком много времени ее сын начал проводить в Гаванях, и это вселяло в сердце матери неясную тревогу.
…Странный эльф - то ли воспитатель молодой госпожи Элвинг, то ли телохранитель ее - сидел на камне и, судя по всему, был всецело занят кожаной оплеткой рукояти меча. Госпоже Итариллэ казалось, что она подошла неслышно; спросила:
- Твое имя - Торборон?
- Да, госпожа, - глуховато ответил эльф, не прерывая своего занятия.
- Ответь мне, - почему-то она ощущала странную робость в его присутствии, - ответь, зачем ты учишь девочку биться на мечах? И наши кузнецы говорили, что ты велел им ковать оружие; это так?
- Голдин из дома Фаэнора не отступят от своей клятвы, - не отрывая глаз от работы, ответил он. - Рано или поздно они придут сюда, как пришли в Дориат. Мы должны быть готовы, и моя госпожа знает это.
Кажется, это была самая длинная речь, которую он произнес за несколько лет.

Когда серебро обещания стало золотом союза, Элвинг исполнился двадцать один год; Эарендил был на год младше своей жены - полукровки созревают быстрее. Другой супруги Эарендил не мыслил для себя. Именно в тот год Туор и Итариллэ решили отправиться в плаванье к берегам Благословенной Земли, запретной ныне не только для Смертных, но и для Этъянголди и их потомков. Госпожа Итариллэ не дождалась рождения внуков. Теперь Эарендил все больше времени проводил на берегу моря, глядя в бескрайнюю даль, куда унесла его родителей легкая ладья под парусом белым, как чаячье крыло. Он тосковал по ним - но сильнее тоски был в его сердце зов Моря.
Даже с рождением сыновей-близнецов, старший из которых, по настоянию Эарендила, был назван Элероссе, в честь матери, страсть к морю и кораблям не улеглась в сердце Эарендила. Он неделями не появлялся дома; Элвинг, напротив, все серьезнее интересовалась делами правления - хотя правителем Арверниэн по-прежнему считался Эарендил, но невозможно ведь управлять народом, пусть даже столь небольшим, если большую часть времени проводишь в море или на постройке нового корабля…
Второй сын получил имя Элерондо - или, на синдарский манер, Элронд. Вскоре определились и склонности обоих: темноволосый Элрос любил мальчишеские забавы, охотно слушал людские легенды и большую часть времени проводил либо в упражнениях под надзором все того же Торборона, либо слушая баллады Дирхавела. Элронд, напротив, предпочитал жить при дворе: его волновали рассказы о королях и властителях, он полюбил игру на арфе и песни Элдар. Отца оба видели редко; во время нечастых его визитов ко двору в Арверниэн Элрос держался по-взрослому сдержанно, беря пример с матери; Элронд робел, глядя на высокого и загорелого золотоволосого морехода, приносившего с собой запах морской соли и ветра.
Элвинг была истинной правительницей, проявляя почти мужской характер; по временам казалось, что она не нуждается ни в чьей поддержке - но по-прежнему подле нее всегда был молчаливый воин, носивший странное имя Торборон, Следующий за Королем. Он гордился своей юной Королевой и чтил ее, про себя называя так же, как Властительницу Дориата - Торил. У него не было титула - да он и не нуждался в титулах. Он охранял свою Королеву, как прежде - Короля. Он был ее сторожевым псом, и не было в этом для него ни доблести, ни бесчестия: он исполнял долг.
Лишь однажды, когда в Гавани пришло посольство сыновей Фаэнора, что-то, казалось, надломилось в душе юной властительницы. Она вдруг сжала руки, из-под сомкнутых ресниц сползла по щеке непрошеная слеза. Бледная, она стояла, стиснув зубы.
- Если бы Эарендил был здесь!.. - внезапно вырвалось у нее.
Торборон подошел к ней и встал рядом - и гордая госпожа Элвинг внезапно уткнулась ему в грудь, как когда-то, когда она была маленькой девочкой, а он на руках уносил ее из гибнущего Дориата - от идущей по пятам смерти. Только сейчас он увидел, что она много меньше его ростом. Он стоял с застывшим лицом, не зная, что делать, не решаясь даже коснуться ее плеча. Она больше не была девочкой, оставшейся без родителей, потерявшей свой дом, одинокой в чужой земле: она была правительницей, его Королевой…
Элвинг отстранилась; ладонью вытерла слезы. Проговорила ровно:
- Мне нужно переодеться. Пусть принесут мою кольчугу и меч.

Она встретила послов в мужской одежде, в тонкой и прочной кольчуге, с мечом на поясе, а на груди ее сиял Сильмарил. Она стояла перед ними, твердо сжав губы: невысокая, прямая и тонкая, похожая на звенящий стальной клинок. Она ответила отказом на просьбу вернуть Камень.
- Разве не Берен и Лютиэнь принесли этот камень в Дориат, вырвав его у самого Врага? Разве не за него погиб государь Тингол? И не во имя ли этого Камня вы уничтожили Дориат, убив моих отца и мать, погубив моих братьев? Кровью моего рода омыт Сильмарил; отныне у вас нет права на него!
Она замолчала и более до конца аудиенции не проронила ни слова. А позади нее стоял единственный страж - полуседой эльф с угрюмым, рассеченным шрамом лицом, в глазах которого при этих словах вспыхнула мрачная гордость. Воистину, в этой девочке была кровь его Короля.
Вскоре после этого остатки воинства сыновей Фаэнора напали на Гавани.

…Позади оставался только серый камень мола - и море. Позади была - она, его Королева; а значит, отступать было некуда. И старый седой пес оскалил клыки, вздыбил шерсть на загривке, уперся лапами в холодный камень, изъеденный ветрами и морской солью; и эльф, когда-то звавшийся Маблунгом Тяжелоруким, перехватил меч под обе руки и, оскалившись, замер, собой преграждая путь воинам Голдин.
Как-то сразу стало ясно, что приблизиться к Элвинг они смогут, только переступив через него - мертвого. А он смеялся, зная: его Королева будет спасена. Он смеялся, зная, что путь его завершен, зная, что исполнен долг и выполнен приказ. Опоздав на десятилетия, он все-таки уходил следом за своим Королем, оправдывая избранное имя - оставшись до конца верным ему; и не сразу решились Голдин сделать шаг вперед, туда, где стоял последний защитник погибшего Дориата: навстречу смерти.
…В последний миг, успев оглянуться, он посмотрел туда, где серое низкое небо осени сливалось с серо-зеленой водой; и на миг ему почудился всплеск белоснежных крыльев, сияние восстающей из Моря звезды.
Он встретил смерть улыбкой.

II. Дирхавел: Легенда о Турине
«Таким был Дирхавел. Говорят, что он происходил из Дома Хадора, и слава и скорбь этого Дома были более всего близки его сердцу. Он жил в Гаванях Сириона; и там собрал он все, что только можно было узнать о Доме Хадора; ибо в последние дни Белерианда туда пришли беженцы из разных земель, равно люди и эльфы: из Хитлума и Дор-ломина, из Нарготронда и Дориата, из Гондолина и владений сыновей Феанора на Востоке…
Так появилась «Повесть о детях Хурина»; и эта баллада была единственным, что создал Дирхавел, но Элдар ценили ее, ибо он сложил ее на языке Серых Эльфов, в котором был чрезвычайно искусен. Про Дирхавела они рассказывали, что он погиб во время последнего нападения сыновей Феанора на Гавани…»

Он был невысокого роста, с непокорной копной рыжеватых волос: самая обыкновенная внешность, ничего особенного. Потом замечалось: большой, красиво очерченный рот с приподнятыми тенью улыбки уголками, ямочка на подбородке - как блики света, складывавшиеся в неправильное и вроде бы некрасивое, но удивительно подвижное и притягательное лицо. И глаза: живые, ясные серо-голубые глаза, а если приглядеться, в них можно рассмотреть золотисто-карие пятнышки. Как золотые листья в льдистой октябрьской воде.
Наверное, многим из тех, кому довелось читать «Нарн и Хин Хурин», создатель этой баллады представляется если не седобородым старцем, возмечтавшим в последнем, завершающем труде своей жизни увековечить славу Дома Хадора, то уж, по крайней мере, умудренным мужем, посвятившим десятилетия изучению поэзии Элдар и истории Атани. Наверное, многие полагают, что «Повесть о детях Хурина» была единственной дошедшей до потомков балладой этого вдохновенного поэта, и сожалеют о том, что прочие его творения утрачены безвозвратно.
Правда же в том, что он был непростительно молод - младше и Правителя Эарендила, и Правительницы Элвинг. Мальчишкой был Дирхавел, и «Повесть…» не была единственной дошедшей до потомков его балладой - она была просто единственной. Ему ни разу не приходилось поднимать меча в битве; он, живший среди тех, о ком уже теперь слагали легенды, никогда не видел ни одного сражения, кроме того, что стало для него первым - и последним. И ничего удивительного не было, конечно, в том, что он писал свою балладу на языке Синдар: здесь, в Гаванях, говорили на этом языке все, и он, рожденный в Арверниен, знал Синдарин лучше, чем людские наречия.
Почему же так захватила и увлекла его именно история Хурина и его детей? Помилуйте, да и какое отношение к «славе Дома Хадора» имеет история человека, убившего друга, погубившего принявшее его королевство, ставшего виновником смерти той женщины, что имела несчастье полюбить его, женившегося на своей собственной сестре и, наконец, покончившего с собой, бросившись на меч? «Повесть…» упоминает о проклятии Моргота - но разве проклятие заставляет Турина отвергнуть любовь Финдуилас или уговаривать Ородрета строить мост через Нарог? Что хотел обмануть Турин, сын Хурина, называясь иными именами - Нэйтан, Гортол, Агарваэн, Мормегил? Проклятие ли?..

А в общем-то не было в Дирхавеле ничего особенного, кроме удивительного упорства, необычайно рано проснувшегося поэтического дара да этих непокорных, медью отливающих волос. Влюблялся - но не успел полюбить; так и не женился - все не до того было; не был славен ни высоким родством, ни воинским мастерством, ни иными талантами. Правда что, ладить с людьми и Старшими он умел: ему рассказывали даже то, что не хотели вспоминать. Единственным подвигом его было то, что ему удалось разговорить телохранителя госпожи Элвинг. Торборон рассказывал медленно, словно на весах ювелира взвешивая каждое слово - какая-то недоговоренность была в этом, и тем упорнее расспрашивал его Дирхавел. Потом, марая чернилами пергамент, складывая мозаику «Повести…», покусывал кончик пера, раздраженно и озадаченно хмуря брови: понимал - ничего не утаил от него Торборон, и все же…

…Полукровка, разумом взрослее своих лет, Элрос любил слушать рассказы о судьбах Смертных. Именно о Смертных: кто знает, почему? Дирхавел даже читал ему по временам отрывки из своей баллады, увлекался под серьезным взглядом ярких больших (голубое серебро, приходило почему-то в голову) глаз, начинал расхаживать по комнате - взмахивал сжатым в пальцах пером, отмеряя ритм строк, временами бросался к столу - записывать… Удивительно хорошо думалось ему при этом молчаливом слушателе, да и вопросы мальчик задавал недетские, терпеливо ждал ответов, серьезно кивал, сдвигая похожие на крылья ласточки - отцово наследие - брови… Изо всех рассказов об Элдар его интересовал разве что Дориат, родина матери. Элвинг справедливо рассудила, что такое знакомство не повредит ее старшему сыну; старшим она считала Элроса, хотя и был он старше своего брата-близнеца всего на несколько минут. Дирхавелу чудилось иногда: старшим сыном она - гордится. Младшего - жалеет. Почему? Знай он их судьбу, может, не стал бы удивляться. А может, вовсе перестал бы понимать госпожу Элвинг.
…Госпожа Элвинг - вот о ком следовало бы слагать баллады! Ей - не жалкой кучкой беженцев править: ей - быть королевой, Властительницей, как Торил Мелиан. Было в ней что-то, не позволявшее подойти слишком близко: восхищаться ею, преклоняться перед ней можно было только на расстоянии. Неужели она могла - убаюкивать сыновей, петь им колыбельную, играть с ними?.. Не представлялось. Гораздо легче было представить ее восседающей на троне в осыпанном бриллиантами венце. Или - с мечом в руках (кольнуло что-то при этой мысли). Внутреннее напряжение - как натянутая до предела струна: коснись - оборвется, ударит хлестко, рассекая кожу. Как отточенный, - разрежет легкую ткань, подброшенную в воздух, - клинок из гибкой, с темно-серым волнистым рисунком, стали.
Можно ли любить струну?
Может ли любить - клинок…
Если бы кому-нибудь пришло в голову писать балладу о создателе «Нарн и Хин Хурин», здесь по всем канонам должна была быть описана история безответной любви юноши-простолюдина к гордой правительнице. Увы, не нашлось за века поэта, которого увлекла бы эта тема; а и найдись такой, ему пришлось бы нелегко со своим героем. Не было в жизни Дирхавела ни возвышенной неразделенной любви, ни славных подвигов, ни героической смерти; а обыденность не привлекает поэтов…

И все-таки: почему Турин? Если и говорить о славе Дома Хадора, не лучше ли было рассказать о Туоре-Вестнике? И сам Туор, наверное, охотно поведал бы Дирхавелу об удивительном своем путешествии в Гондолин, о речах Великого, о красоте Сокрытого Королевства - хотя бы для того, чтобы ненадолго вернуться в ту удивительную пору своей жизни, снова ощутить наполненность богом… Нет, не хотел Дирхавел слушать рассказы Туора. Чудо, отблеск которого лежал на правителе Гаваней, не волновало его; не интересовал ни сам стареющий правитель, ни его супруга, золотоволосая Итариллэ, в глазах которой поблескивал вечный серый лед. Может быть, потому, что молодость влекут яркие чувства, смятение, яростные и трагические порывы души: так влекла Дирхавела странная судьба сына Хурина. С поразительным упорством по крохам, по каплям собирал он свидетельства очевидцев, и все яснее виделся ему этот человек, погибший более двух десятилетий назад - все яснее становилось понимание: в его кажущемся безумии была цель. Может быть, именно об этом молчал Торборон?..
Ты всегда оказываешься связан с тем, о ком пишешь; ты прорастаешь им, ты переживаешь вместе с ним месть, битвы, любовь, горе, раскаянье, надежность дружбы и стальной холод смерти, все страсти, все движения души - всё. Только откуда Дирхавелу было знать это?.. Он и не знал, и не задумывался; он просто жил иной жизнью - смятенной и яростной жизнью, оборвавшейся за несколько лет до его рождения. Он мучился, пытаясь представить себе, восстановить то, о чем некому было рассказать; угадывал разговоры и поступки, днями и неделями подбирал самые верные слова, вымарывал целые куски текста, люто ненавидя себя и проклиная свою бездарность, неспособность передать в стихах все то, что он понимал, чувствовал, все, что успел пережить вместе с безумным проклятым сыном Хурина. И это была подлинная жизнь - вдохновенная и яркая, перед которой меркло, становясь незначительным, все прочее…
И уже закончена была баллада, когда он понял, что работа только начата. Он едва приблизился к разгадке тайны.
В тот вечер Дирхавел привычно затеплил заправленный маслом светильник и, усевшись за стол, разложил на столешнице листы пергамента, принялся перечитывать уже оконченную балладу: то хмурился, задумывался, брался за перо - надолго замирал, потом, покачав головой, все-таки откладывал его в сторону, так и не написав ни строчки; то улыбался, лучась гордостью, иногда даже проговаривал вполголоса несколько строк, словно пробуя их на вкус. Но чем ближе был конец баллады, тем больше мрачнело - с каждой строфой, с каждой строкой - его лицо.
- Ничего не получается, - наконец проговорил он. Взъерошил отливающие медью волосы; повторил: - Ничего не получается.
Подумав, добавил:
- У меня.
Он и сам не знал, что было не так. Может быть, дело в том, что, угадывая, никогда нельзя сказать с уверенностью, верно ли ты угадал? Но ему так не хватало свидетельств, так часто по обрывкам, по отдельным, вскользь, случайно услышанным словам приходилось восстанавливать разговоры, догадываться о смысле фраз, о мыслях и чувствах… что, если он все же ошибался? Что, если ему действительно не удалось рассказать о чем-то самом главном?
Что, если все это - только легенда о Турине Убийце Дракона, а правда - вовсе не в этом?
Правда, подумалось ему внезапно, это три имени, высеченные на могильном камне.
Турин Турамбар.
Ниэнор Ниниэль.
Морвен Эледвен.
Правда - это расплавленное кипящее серебро, плещущее в глазах человека, отвергшего все, что было суждено ему Судьбой, отшвырнувшего прочь все эти бесценные дары… ради чего? Неужели только ради того, чтобы в последний миг жизни сказать себе - Я свободен?..
Он вдруг совершенно уверился, что именно так должна кончаться баллада: этими двумя словами, а не возвышенным, но, согласитесь, малоправдоподобным разговором героя с Черным Мечом. Он даже собирался уже вымарать неудачные строки, чтобы написать новый финал- но, так и не решившись, отложил перо. Это следовало обдумать. Это должно быть просто, ясно и коротко, как удар клинка: без поэтических измышлений. Но нужно еще ведь подвести к этой фразе, нужно…
Если бы кому-нибудь пришло в голову писать балладу о создателе «Нарн и Хин Хурин», по всем канонам здесь должно было, наверное, быть описано то, как наутро сыновья Феанора напали на Гавани, как поэт пытался спасти самое драгоценное, что у него было - свою рукопись, как погиб, не успев даже обнажить клинка…
Ничего подобного в жизни, разумеется, не было. До нападения на Гавани оставалось еще больше месяца, за которые Дирхавел, впрочем, так и не написал ни строчки, достойной, по его мнению, того, чтобы войти в текст. Ему так и суждено было уйти: единственному, знающему, что «Нарн и Хин Хурин» - всего лишь черновой набросок, лишь шаг на порог, к той двери, которую Дирхавел не успел открыть.
От всех размышлений той ночи осталась только неприметная глазу чернильная точка на полях.

…Как он умер? Неяркой прошла смерть, будничной, неприметной встречной на дороге. И сделать-то толком он ничего не успел - споткнулся на полпути, захлебнулся последним глотком соленого морского ветра: в горячке боя не разбирают - воин, поэт, корабел… Лег лицом на влажные от недавнего дождя серые камни Гавани под низкими осенними облаками: не всем, как в балладах, уходить на Неведомый Путь, распахнутыми глазами глядя в небо. Он, кажется, даже успел подумать об этом, когда близко, у самого своего лица, увидел выщербленный темно-влажный камень с белой искрящейся ниточкой кварцевой прожилки.
Незаметная жизнь; незаметная смерть. Неоконченная баллада, которая через века будет переведена на Всеобщий, переложена в прозу, обрастет дополнениями и комментариями и будет считаться исторической хроникой. Никто не усомнится в истинности изложенных в «Повести о детях Хурина» событий; никто не будет задаваться тем же вопросом, что и Дирхавел. Даже тот самый разговор Турина со своим мечом, поэтический образ, измысленный Дирхавелом, будет восприниматься как непреложный исторический факт. В конце концов, если Сильмарилли Феанаро обладали чудесными свойствами, а валинорский пес Хуан мог трижды в жизни заговорить со своим хозяином, почему бы не быть говорящим и Черному Мечу Эола?..
Нет, никакое провиденье не посетило его перед смертью; он не знал, какая судьба постигнет его творение, не знал, что даже гордые Элдар оценят и будут помнить ее века спустя, что многие и многие поколения будут представлять себе Турина Турамбара именно таким, каким он был описан в «Нарн и Хин Хурин». Он успел только подумать: жаль…
Чего - жаль?

III. Туор: Тень
«В те дни Туор почувствовал приближение старости, и тоска по глубинам Моря усилилась в сердце его; потому построил он великий корабль и нарек его «Эаррамэ», что значит - «Крыло Моря»; и с Идрил Келебриндал уплыл он в закат, на Запад, и более не упоминают его ни песни, ни сказания…»

…Что чувствует тот, в ком был бог - кто был наполнен богом, а ныне - сосуд, осушенный до капли? Из зерна Пророчества пробился росток Замысла, а ты ненужной шелухой остался тлеть в земле. Птенец раскинул крылья, готовясь взлететь в небо, а ты - ломкая высохшая скорлупа: вот-вот хрустнет под ногой. От крови Элдар и Атани возгорелась звезда, а ты остался тенью, пустой оболочкой, которой по привычке все еще оказывают почести - не значащей ничего… Воспитанник Элдар, почти поверивший в свое бессмертие, он чувствует приближение неизбежного.
Бредет тень по кромке прибоя - у моря, где край земли. Тень по имени Туор. Тот, кто был наследником Трех Родов, вестником Ульмо, советником Тургона, убийцей Маэглина…
Был.
Бредет тень по кромке прибоя, вспоминая и не веря: он ли был глашатаем Великого, вместилищем его силы?. .
Тень спрашивает у Моря - но нет смысла в шорохе прибоя.
Я - Туор, - шепчет тень. - Туор, сын Хуора из дома Халет и Риан из дома Беора. Туор, вестник Ульмо. Я…
А волны накатывают на пологий песчаный берег и отступают, и нет смысла в запутанном кружевном узоре тающей пены.
Человек-тень делает шаг вперед, в холодное зеленое колыхание волн; он стоит по колено в прибое, и волны разбиваются о его ноги, толкают назад, к берегу. Море отвергает его.
Я - Туор! - кричит человек.
Тишина. Шорох волн, крики чаек. Молчит равнодушное тяжелое небо, молчит холодное осеннее море, и крик человека гаснет, тонет в молчании, не отразившись эхом от меловых скал.
По пустому берегу бредет тень, и ленивые волны смывают следы, стирают - как и не было их, - оставляя девственно-гладким бледный песок.

…Я ухожу в море, - тускло говорит старик, глядя мимо лица сына. - Ухожу… в море…
Ему всего пятьдесят с небольшим, едва припорошены сединой золотые волосы, а шепчущий голос похож на шорох прибоя, на шелест мертвой осенней травы у скал.
Зачем?
Я ухожу, - повторяет старик.

Он сам себе - кормчий, и капитан, и команда. Совсем мал его корабль - легкая ладья под белым, как чаячье крыло, парусом. Стоит у мачты госпожа Итариллэ - молчаливая, тихая, зябко кутающаяся в тяжелый синий, белым мехом отороченный плащ, - и ветер треплет ее волосы.
…И на пергаменте начертаны письмена мудрости, и пергамент почитают драгоценным - а он не перестает быть куском кожи!. .
Он никогда не слышал, просто не мог слышать этих слов - но это неважно.
Смыты уже ненужные, прочтенные письмена, а память - неверный зыбкий след: было? Не было?. . Предреченное исполнено, остался только ветер в сухих осенних травах.
Пуcть удивляются потом историки: как мог Туор забыть историю Воронве, своего гондолинского проводника? Как мог не знать о Запрете Валар?..
Ему все равно.
Чего он ждет, на что надеется? На заступничество Ульмо? - навряд ли. Думает ли достичь Земли Благословенной и обрести в ней бессмертие Элдар, как будут говорить после? Или хочет найти смерть в море, которое так любит его единственный сын, дитя Замысла - новая звезда, возгоревшаяся от крови Тургона и Хуора?..
Я ухожу, - трудно, через силу говорит человек. - Искать…
А что искать - так и не сказал.

Мореходы рассказывают: однажды нашелся смельчак, доплывший до безвременных Островов Забвения. А может, не так уж и смел был, а просто - прибило корабль штормом к туманному берегу: по-разному говорят. Пусты были острова - только на миг расступился туман, и моряки увидели женщину в темном плаще. Золотые волосы скрывали ее лицо, а на камнях перед ней лежал мужчина - то ли спящий, то ли мертвый - не разобрать, и голова его покоилась у нее на коленях. Только когда хотели подойти к этим двоим, сомкнулся туман: никого не нашли моряки. Как и не было. А может, и вправду не было никого, а был морок, наваждение, чье-то потерянное воспоминание, сон, заплутавший в тумане безвременья…
И еще рассказывают люди, что корабль Туора, сына Хуора и Риан, достиг сияющих берегов Земли Аман, и что Великие явили милость свою Туору-Вестнику, подарив его бессмертием Элдар. Только не расскажут баллады ни о том, за что ему эта награда, ни как можно было изменить самую суть Смертного, в чьих жилах не было ни капли крови Старшего Народа: кому по силам оказалось отнять Дар Смерти у сына человеческого… И никто не задумается: если воистину все было так, как повествуют легенды, почему так удивило Владыку Судеб явление Эарендила Полуэльфа; почему, если Закон был уже единожды нарушен, снова повторяет Намо в Круге Великих: Смертный не может ступить на берега земли, не знающей смерти, и остаться в живых; какой смысл в запрете на возвращение Этъанголди и их потомков, если Валинор принял уже Итариллэ Тъелперинтал…
Людям нужно во что-то верить.

IV. Эарендил: Вестник
«…Однако Эарендил не находил отдыха, и странствия вдоль берегов Здешних Земель не унимали его непокоя. Две цели были ныне в его сердце, сливаясь в одну в стремлении к бескрайнему Морю: отправляясь в плавание, желал он найти Туора и Идрил, которые не возвратились; и, быть может, искал он также последний берег и хотел принести прежде, чем умрет, слова эльфов и людей пред лице Валар на Западе, дабы пробудить в их сердцах сострадание к печалям Срединной Земли…»
…Почему он не видится мне взрослым? Всех, кто соприкасается с моим (только ли моим?) проклятием, с ослепительным совершенством Замысла, единого, бесконечно гибкого, всех - я - вижу. Вот Туор - человек без возраста, которому может быть и тридцать, и семьдесят, человек с едва пробивающейся в тускло-золотых волосах сединой, с глазами древнего старика. Вот Итариллэ Тъелперинтал, навеки озябшая от холода прошлого. Вот Маэглин - юный красавец с больными глазами, обманутый предатель, случайная жертва, тот, кому не было места в узоре Предначертания: таким он и остался, и я помню миг падения в аквамариновую бездну, миг возвышенного обреченного спокойствия и раскинутые крестом руки… Вот Элвинг, хрупкая и юная - твердый взгляд темно-серых глаз: единственная наследница крови Тингола, она похожа на стальной клинок, тонкий и гибкий. Она похожа на его дочь. Но в ней живет не колдовское очарование Лютиэнь, подобное мерцанию вечерних звезд или одинокой соловьиной песне: в ней - кажущееся таким неожиданным мужество, и стойкость, и твердость воина. Ее я вижу в простой темной, совсем не королевской одежде и в кольчуге - серебристой, легкой, ловко подогнанной, облегающей тело, как драконья чешуя…
Но я не могу рассмотреть, каким стал сейчас Эарендил Ардамир. По-прежнему я вижу только золотоволосого мальчишку с черными, похожими на ласточкины крылья, упрямо сведенными в раздумье бровями, только серебро взгляда, плещущее из-под длинных, почти девичьих ресниц.
Ты - Вестник. Вестник моей смерти. Здравствуй…
Может быть, это потому, что он так и не успел вырасти? Но это невозможно, и разумом я знаю: ему около тридцати, у него двое сыновей, он давно превратился в широкоплечего высокого молодого мужчину с обветренным загорелым лицом, с которого по-прежнему расплескивают серебряное сияние глаза Вестника… и все равно, когда я смотрю на него, то вижу неизменно одно и то же.
Золотоволосого мальчишку с упрямо сведенными черными бровями.
Он не правитель: это я знаю тоже. И еще: его не умеют ненавидеть. Его любят даже те, кто не мог и не хотел представить себе, что человек может стоять над Элдар и хотя бы считаться их королем. Он не решает дел правления, почти все свое время проводя в гаванях или на палубе корабля; ему прощают и это.
Ты - смог бы? Одного ребенка - ради того, чтобы разрушить Замысел?..
Мальчишки не умеют быть правителями - пусть у мальчишки жена и двое сыновей, пусть он умеет строить настоящие корабли, пусть рука его, не дрогнув, будет править парусником даже среди штормов и бурь Оссе… А еще - мальчишки уверены в том, что им предназначена особая, великая судьба, те подвиги, о которых слагают баллады. Мальчишки не боятся ни смерти, ни испытаний.
Мальчишки - и герои.
Неужели поэтому он нужен был именно таким - Эарендил Ардамир, Дитя Пророчества, Вестник предреченный и нежданный?..
…Летит белокрылый корабль по волнам Великого Моря. Говорят, Эарендил стремится в плаванье, потому что хочет отыскать отца и мать. Нелепее ничего, наверное, придумать нельзя - ищи ладью в море! - и именно потому в это поверят и всего через несколько лет начнут повторять: «Устремляясь в плавание, желал он найти Туора и Идрил, которые не возвратились…» Знаешь ли ты сам, чего ищешь, Вестник предреченный и нежданный, свято, по-детски уверенный в том, что тебе предназначены великие подвиги? Думаешь ли ты о пути в земли Амана Беспечального - или просто несут тебя вдаль ветра странствий, и ты счастлив, слушая пение моря и крики чаек, ощущая теплое, отполированное прикосновениями дерево штурвала под ладонями - счастлив безоглядно, и сердце не зовет тебя назад, к берегу?..

V. Элвинг: Чайка
«…И те немногие из этого народа, что не погибли в битве, присоединились к Гил-галаду и с ним отправились на остров Балар; и поведали они, что Элрос и Элронд были взяты в плен, но Элвинг с Сильмарилом на груди бросилась в море.»
Ее прикрывали. Даже тогда, когда за спиной остались только серые камни мола, по-зимнему зеленое море и тяжелое серое небо. Воины Нолдор знали, кого преследовать: память отца, драгоценное ожерелье горело на груди дочери Диора, и Сильмарил казался яркой звездой.
Потом позади осталось только море - и последний шаг, последний выбор, который нужно было успеть сделать раньше, чем еще раз ударит сердце. Можно шагнуть навстречу сыновьям Огненного. Или - в море, вниз с серых камней.
Она бросилась в воду и поплыла.
Годы и годы на морском берегу: она плавала не хуже Тэлери, но кольчуга - такая легкая, удобная, подогнанная специально для Элвинг мастерами едва ли менее искусными, чем те, кто сплел ее в давние времена, - теперь стесняла движения, наполнившиеся водой сапоги тянули ноги ко дну, зеленоватая вода смыкалась над головой снова и снова, все труднее было вырваться на поверхность - но страха не было: была упрямая решимость, заставлявшая выталкивать онемевшее тело вверх, навстречу низкому серому небу.

…Чайки - хищницы, стервятники моря. Но вот ведь странность: именно в них для людей воплощается все - соленый ветер, и шорох тающей на песке пены, и рев шторма, и крохотные озерца дождевой воды в расселинах скал, и разноцветные, выглаженные волнами камешки, и перламутровые раковины на берегу, и попутный ветер в парусах… И люди слагают легенды, люди верят, что души погибших в море становятся белоснежными чайками. Люди прощают морским птицам и пронзительные тоскливые голоса, и свары за добычу, и повадку падальщиков. Да только ли люди…

Кажется, она успела все-таки наглотаться воды: соленая горечь жгла горло, словно там, внутри все было ободрано в кровь - и каждый раз, вырываясь на поверхность с упорством обреченной, она видела чаек, носившихся над водой, как клочья белой пены.
Прозрачно-зеленая вода снова, в который уже раз, сомкнулась над головой, и Элвинг вдруг с холодной отчетливостью поняла: на этот раз - не выплыть. Мелькнули последний раз над самой водой стремительные белые крылья, и ей обжигающе-яростно захотелось вот так же вырваться из водяного плена - птицей, чтобы узкие крылья рассекали густой соленый воздух, чтобы брызги воды скатывались с ослепительных, таких ярких в незапятнанной белизне перьев, чтобы лететь вверх - а она погружалась все глубже, сдавливало грудь, и близок был смертный миг, когда против воли придется вдохнуть, и вода ворвется в обожженные удушьем легкие…
Что-то произошло. Она не опускалась больше в глубину: она покоилась на огромной ладони, как усталая маленькая птица, у которой нет сил распахнуть крылья, и весь мир вокруг наполнился гулом задыхающихся стремительных ударов, - она не понимала, что это колотится кровь в висках, что это бьется ее сердце, - а ладонь вдруг вознесла ее вверх, к серому небу, и с этой ладони в последнем предсмертном усилии она рванулась ввысь.

«Итак, Маэдрос и Маглор не обрели камня; но он не был утрачен, ибо Ульмо вынес Элвинг из волн и дал ей подобие облика большой белой птицы, и на груди ее, когда летела она над водами, ища Эарендила, возлюбленного ее, сиял, подобно звезде, Сильмарил…»

…Раскинув руки узкими чаячьими крыльями, лежала на палубе женщина, и Мореход смотрел на нее, стоя на коленях - потому что по-другому нельзя было смотреть сейчас в это лицо, осененное невероятным, неземным усилием вырваться ввысь, - мерцающий изнутри знакомый облик, которого Мореход не узнавал. Таким прекрасным было для него сейчас это лицо, что он не замечал ни драгоценной пекторали Наугламира, ни сияния Камня, - таким новым, почти незнакомым, неземным, словно мерцала чистым жемчужным светом душа сквозь одежды плоти…
Подруга? Жена? Возлюбленная?..
Слова солеными брызгами стыли на губах: он не знал, как позвать ее, как назвать ее сейчас. Волны бились о борта корабля, а он все не решался коснуться ее, словно она морской пеной могла истаять в его руках.
…как мог он, как посмел привыкнуть к ней, к ее вечному ожиданию, к сдержанной нежности, к редким встречам, к заботам, лежавшим на ее плечах тяжкой мантией Правительницы… ветер пел в его парусах, и он не помнил ни о чем, кроме моря и ветра, ясная голубизна неба, чистая синева моря плескались в его глазах, но он всегда знал, что его ждет дом, он привык к этому, как привыкают к вечности неба, гор и морского прибоя - он не задумывался о ее ожидании…
А под ее рукой были нолдор Гондолина и Нарготронда - и синдар Дориата, и люди Трех Племен.
А летописцы изящными знаками тэнгвар выводили на пергаменте: «Во дни правления Эарендила в Гаванях Арверниэн…»
Весь вечер, всю ночь до рассвета сидел он у ложа в тесной каюте корабля, глядя в ее лицо, думая, вспоминая. Смотрел на ее маленькие сильные руки: как же вышло, что никогда он не замечал на этих ладонях мозолей от меча?
Как вышло, что не видел в своей подруге, возлюбленной, жене - этого света?
Как вышло, что едва не потерял ее, - даже не задумавшись, что может потерять навсегда…
«Если бы Эарендил был здесь!..»
Не зная, он прозревал, читал по ее лицу, по этим беспомощно раскрытым спящим ладоням, что произошло там, в оставленных им землях. Словно прозрение, дремавшее до сих пор в глубине души, раскрылось в нем: он видел в ее лице, слышал в шуме волн - всё…
Ты - сможешь ли поверить мне теперь? Что сказать тебе, как позвать тебя из этого небесного сна, каким именем окликнуть, маэвен, Дева-Чайка…

На рассвете она открыла глаза.

ГОБЕЛЕНЫ: Клятва
524 год I Эпохи, осень

Семеро рядом с ним Искусный Куруфин Амрод и Амрас, Маглор могучий (Старший, чей дух , Сколь дух отца его, Он, кому Судьба Со смехом прянули Руки сомкнув, Ненарушимую

сыновей, сородичей: прекрасный Келегорм, и темный Карантир и Майдрос Высокий столь же яро пылал гнев Феанаро; путь страшный сулила) - к отцу и владыке; сомненья отринув дали клятву…*

- …Камень ведь рядом: протяни руку и возьми…
Смуглое лицо Майдроса не дрогнуло. Привык. Как привык держать меч в левой руке; и почти не донимала ноющей болью по ночам кисть правой, которой - не было.
Он плохо помнил свое освобождение - а может не хотел и не позволял себе вспоминать.
…закон велит отсечь ему десницу, дабы впредь не давал лживых обетов…
Слова эти слышались ему, и виделись лица, не похожие на лица Элдар, чужие - а он гнал от себя воспоминания. Мерещилось, что правую руку жжет огнем, чудилась боль в вывернутом суставе и странный, темный и легкий звон ветра, касающегося ледяными пальцами цепи, - он висел над бездной, не видя и видя все, что происходило там, внизу, за годы его пленения, за годы бесконечной пытки…
Ложь.
Рассудок противился этому видению. Связки рвутся быстро, - говорил рассудок. Потом высыхает рука - если повезет остаться в живых. Но так повезти тебе не могло, учитывая обстоятельства. Не лги себе. Этого не было.
От Врага ли - твои оковы, Маитимо Феанарион? Свободен ли ты от них?
Он гнал прочь вопрос и ответ, не желая вспоминать; но откуда-то звучал голос: должно изгнать его, дабы нигде не нашел он прибежища, пока преданный не простит предательства…
Чудился шум крыльев и звон струн; слушая баллады о том, как бесстрашный Финдекано спас его из Железной Темницы, Маитимо еле заметно морщился и все старался уйти поскорее: здравый смысл не давал представить даже, как Финдекано карабкается по отвесным скалам, играя на арфе… Об Орлах Манве, якобы унесших их, освободителя и освобожденного, из Ангамандо, он и вовсе не хотел думать. Да и к чему Манве было заботиться о нем, клятвопреступнике, убийце сородичей?
Головоломка не складывалась - а может, сам он не давал ей сложиться: горячечный бред мешался с воспоминаниями, но и в воспоминаниях, и во сне, и в бреду два слова: глупец и клятвопреступник - пребывали неизменно. И всякий раз он думал о Финдекано - не мог не думать; и всякий раз сердце жарким, влажным и тяжелым комом начинало колотиться в груди, потому что преданный простил предательство, но предавший не освободился от стыда и мук совести.
Что ж, князь Маитимо, ответь хотя бы сам себе: не потому ли ты гонишь прочь память, словно побирушку от порога дома?..
Он помнил тяжелое дыхание Финдекано, тащившего на себе полубесчувственного друга-предателя. Всплывал откуда-то острый непривычный запах травяного настоя, которым ему промывали рану; но кто?.. И еще болела рука, которой не было: мучительно ныла, как ноют у Смертных старые раны к перемене погоды. Именно тогда, в первый миг осознания он, кажется, и подумал о том, что, должно быть, у него разорваны связки, и потянулся посмотреть на руку. Чтобы увидеть вместо кисти нелепый, показавшийся странно коротким обрубок.
Потом были братья, прятавшие от него глаза. Он смотрел на них - и понимал, что не скажет ничего. Он смотрел на них - и понимал, что слова бессмысленны и пусты. Что бесполезны упреки: им не унять горечь, не утолить боль. Что бесполезны оправдания. Он смотрел на них и знал, что Судьбы не избежать. А еще он ощущал стыд: тот жгучий и напрасный стыд, который чувствуешь, когда самый близкий тебе человек совершает грязный, недостойный, чудовищный поступок.
И был потом тяжелый взгляд Нолофинве. И снова - обжигающий стыд: сын короля, Маитимо не разделил с нолдор Исхода ледяного одиночества Хэлкараксэ, ни тягот дороги. И что проку теперь в запоздалом раскаянье? - пойди, расскажи о нем Турукано… вон, стоит поодаль, временами оглядываясь беспокойно по сторонам: ищет взглядом дочь. Она так и не отогреется никогда от холода вечных льдов Хэлкараксэ, от обжигающей воды полыньи, из которой, обдирая руки об острые ледяные края, вытащил ее отец. Стоит ли удивляться тому, что не все даже среди воинов Феанаро хотят, чтобы правителями Нолдор-Изгнанников оставались его сыновья? - кто единожды предал друзей, остановится ли перед этим во второй раз...
Тогда, в день Мерет Адэртад, он и произнес эти слова, вошедшие во все летописи:
- Даже если бы горечь обид и не разделяла нас, королевская власть по праву перешла бы к тебе, среди всех собравшихся здесь - старшему из дома Финве и не последнему по мудрости…
И снова запомнился стыд. Стыд от неловко подобранных, каких-то чужих слов. Стыд от того, что - словно бы откупился титулом Аран Этъянголдион от Нолофинве и его народа; словно бы виру заплатил за жизни их близких, навеки уснувших в ледяных могилах Хэлкараксэ. Можно, конечно, назвать это чувство другими, более возвышенными словами: например, чувством вины. Или раскаянием. Суть от этого не изменится. Каким гневом ожгло его, когда посланник Моринготто произнес - он готов дать виру за кровь вашего Короля!.. Подумалось - только тот, кто лишен чести, может предложить выкуп за кровь. А что делает сейчас он сам?..
Наверное, Нолофинве понимал это. Но второго сына Финве недаром называли Мудрым: он принял и отречение Маитимо, и власть над Этъянголди - драгоценнее всего было сейчас единство, а за сынами Феанаро пошли бы лишь немногие, немногие признали бы их. Но Маитимо, глядя в его глаза, видел все тот же нетающий лед. Если бы он мог, сказал бы по-другому… гордость мешала перед всеми обвинить себя в недеянии, гордость не позволяла перед всеми признать неправоту отца. Тогда казалось - это как предать мертвого.

…- Прости, брат, - сухая горячая рука Амраса легла на его плечо. - Не хотел…
Майдрос поднял глаза на младшего из и-Венъин, недоумевая. Потом вспомнил: протяни руку… Вот он о чем. Пожал плечами: неважно, я привык.
Младший сильно сдал со времен дориатской резни. Еще бы. До этого момента жили они спокойно в своих владениях неподалеку от оссириандских границ, и войну-то видели только во время Великих Битв… А тут - словно Алквалондэ повторилась снова. Амрод был ранен тогда; Рыжий плакал, не стыдясь и не пряча слез, стоя на коленях у ложа брата, а история с сыновьями Диора добила его окончательно - может, потому, что те тоже были близнецами; он едва не зарубил келегормовых слуг, бродил по лесу, звал мальчишек… Не нашел, конечно. Если они и были живы, должно быть, забились в какую-нибудь чащу; ничего удивительного, что не вышли. Майдрос предпочитал надеяться на то, что дети выжили. В конце концов, если бы их действительно растерзали дикие звери, наверняка осталось бы что-нибудь: кости или обрывки одежды… Но какой зверь, если это не Вражья тварь и если он не поражен бешенством, тронет эльфа?
Только смертный - или нолдо, - услужливо оскалилась память.
И все-таки упорный отказ пленников-дориатцев принимать участие в поисках наводил на определенные мысли. Майдрос подумал тогда, что мальчишки, наверное, знали, где укрыться, и воспользовались возможностью бежать; хотя… кто знает? Легче верить в то, что на твоих руках нет крови детей. Может, живут где-нибудь, не вспоминая ни о погибших родителях, ни о пережитом ужасе…

…- Не будет сражения, брат! У них нет войска… и госпожа Элвинг - она не захочет повторения… повторения…
Амрас не сумел договорить; тяжело сглотнул и отвернулся. Верит ли он сам в свои слова? Госпожа Элвинг не похожа на робкую деву, которую может испугать вид воинов; по крайней мере, так рассказывали посланники.
- Я отказался от исполнения Клятвы, брат.
Это прозвучало тяжело и глухо. Без-надеждно прозвучало.

Слова отречения были произнесены в тот год, когда они узнали, что Сильмарил принесен в Гавани, туда, где жили ныне беженцы из погибших королевств Нарготронда, Дориата, Гондолина, из земель Хитлум и Бретил. Легкая добыча - даже для того, что осталось от воинства сынов Феанаро; легче, чем отвыкший от войн и битв Дориат; легче, чем не знавшая смерти Алквалондэ. Кажется, тогда он подумал именно об этом. Но разве такой уж легкой была бы победа? - всё потерявшие готовы были до конца сражаться за свой последний дом; и госпожа Элвинг - он знал, чувствовал это - не простила; не забыла ничего… Ему очень ясно представилось, что будет - и мысль эта заставила его содрогнуться. Тогда, в Лебединой Гавани, он не размышлял; удар его был ударом меча, а меч не умеет рассуждать и взвешивать… отец, отец, что же ты сделал с нами!..
Отца винишь? - с горькой насмешкой спросил голос внутри него. - А где же ты сам? Где - ты?
Но тогда, в Алквалондэ…
Тогда; не теперь же?!..
Он опоздал в Дориат. Еще жила надежда, что не будет братоубийственного сражения; еще можно было верить, что Диор согласится отдать Камень… Он знал, что обманывает себя: Диор не признавал их права на Камень, как не признали бы этого права его отец и мать, - а Темная Троица не остановилась бы ни перед чем ради исполнения Клятвы. Они и не остановились. Потом можно было сколько угодно проклинать и упрекать себя: он не успел. Да и немногого уже стоило его слово; Келегорм, всегда бывший несдержанным, бросил ему в лицо: «Ты сам отрекся от королевской власти! Мы давали клятву отцу; ты не отец нам - и не король! Если ты так малодушен, то мы исполним то, о чем клялись!» Они страшно повздорили тогда: Майдрос обвинял братьев в трусости, говорил о том, что они рвутся воевать с соплеменниками, потому что страшатся выступить против Врага… Окончилось тем, что он в гневе ушел с совета вместе с Маглором. А Темная Троица выступила на Дориат. Ничтожная, всего в несколько дней, задержка погубила Диора и Нимлот - а, быть может, и их детей: Дориат пал. Келегорм, Куруфин и Карантир были мертвы, Амрод лежал в горячке, Амрас, потрясенный увиденным и полубезумный от страха за брата, бродил по лесам, разыскивая сыновей Диора - кажется, он вбил себе в голову, что если отыщет их, то брат выживет… а Камень ускользнул от них, исчез неведомо куда, словно и не было его.

И вот они узнали, где находится Камень. Майдрос выслушал известия внешне невозмутимо. Долго молчал. Думалось ему тогда об одном: вот почему Враг не торопится сбросить в море остатки Нолдор. Зачем ему? - мы все сделаем сами, сами погасим последние искры света в этом мире… Клятва сделает все за Врага; Клятва довершит разгром Белериандских королевств. Наверное, нужно было сказать это братьям. Сказать, что Клятва - безумие, что исполнение ее невозможно, что они добьются только одного: истребят друг друга в братоубийственной войне, оставив Белерианд в руках Моргота. Что единство перед лицом Врага важнее любых клятв. Что лучше проклятие и вечная Тьма падут на оставшихся сыновей Огненного, чем они своими руками отдадут Врагу победу. А еще, наверное, он мог бы сказать, что никакая Клятва и никакие высокие слова о чести и долге (какая уж тут честь, и перед кем - долг?..) не оправдают убийства соплеменников, повинных только в одном: в том, что волею случая или судьбы они оказались на пути сыновей Огненного. Но он не умел и не любил говорить долго, старший сын Феанаро, Нельяфинве Маитимо - Майдрос Высокий.
Довольно, сказал он. Я не стану больше проливать кровь сородичей. Я отрекаюсь от Клятвы.
Близнецы промолчали. Они вообще редко говорили на семейных советах. А еще - они слишком верили Высокому. И слишком хорошо помнили Дориат. Маглор же просто подошел к старшему брату и положил руку ему на плечо. Словно сказал - я с тобой.
Но Клятва не отпустила их.

…Мчит по лесам Дикая Охота: уже в мыле бока коней, уже не заливаются лаем - хрипят гончие псы, но нет конца безумной погоне; мчит по лесам Дикая Охота, и мы забыли, мы уже не знаем, кто мы - охотники, свора или гонимый ими зверь… Земля горит под нашими ногами, каждый вздох рвет обожженные легкие, и невозможно остановиться, оглянуться - невозможно хотя бы замедлить бешеный бег к пропасти, в которой сгинут все…
Клятва гнала нас: окровавленными удилами рвал рот коню безумец-всадник, страшно хрипел запаленный конь, в предсмертном усилии рвалась вперед свора, бешено колотилось сердце загнанного зверя, и невозможно было остановиться, потому что это - смерть, и смерть поджидает в конце погони.
Безумные сыновья великого отца, мы летели к гибели, зная, что и она не даст нам избавления.
Но я хочу остановиться. И ни смерть, ни проклятие, ни вечная Тьма уже не кажутся мне слишком большой ценой.
Довольно, говорю я. Я отрекаюсь от Клятвы.
Я стою под небом, и мне все равно, кем я был - охотником, гончим псом или жертвой.
Я стою под небом и вдыхаю полной грудью обжигающе-холодный, чистый, как родниковая вода, воздух…

Четверо шли от строя своих воинов к толпе защитников Гавани, людей и эльфов: Майдрос - чуть впереди, Маглор и близнецы - следом. Четверо шли от Клятвы к отречению, от смерти к свободе, из мрака - к Надежде.
Никто из них не думал об этом.
Четверо шли от одного войска к другому по серым камням Гавани, по узкой грани безвременья.
Чего он хотел, старший сын Феанаро? - говорить с правительницей? Рассказать ей о том чувстве вины и стыда, что сжигало его - вернее, чем неисполненная Клятва? Надеялся ли уговорить Элвинг отдать им Камень? - навряд ли… Может быть, выслушав отказ, он просто повторит перед ней слова отречения. Может, станет просить о прощении - хотя можно ли испросить прощения за всю кровь, пролитую по его вине? - и станет ли ему легче, даже если она простит?..
Скажи, - горчила насмешка в голосе, слышном только ему, - ты, жаждущий прощения: зачем же ты привел с собой войско? Не потому ли, что легче идти - одному из многих?..
Ответь, что для тебя - Клятва?
То же, что и для всех потомков Феанаро, - думал он, не поднимая головы. - Зверь, которого мы вспоили кровью, своей и чужой; зверь, который стал сильнее нас. И все же мы еще можем бороться с ним - пусть и не имея надежды…
Но разве «все потомки Феанаро» - это ты, Маитимо?..

Он еще не знал, что будет говорить. Он просто шел по границе между Клятвой и отречением. Но, думая о том, что ждет впереди, Майдрос Высокий забыл о том, что оставляет за спиной.

Они не хотели!..

Воители Нолдор: не дававшие Клятвы, но разделившие с сыновьями Огненного ее бремя, верные своим князьям до смертного часа, мечами проложившие им путь к вратам Ангамандо и тронному залу Дориата.
Войско Изгнанников - века они жили войной, дышали ее горьким воздухом: они не ушли с этой войны. Она не отпускала их.
Воины Клятвы: каждый из них был - стрела, дрожащая на натянутой тетиве.
Четверо шли от войска к войску, и свинцовое осеннее небо тяжело нависло над ними - вот-вот упадут крупные ледяные капли дождя. Лишь на миг разошлась пелена облаков, сверкнул солнечный луч, отразившись от полированной стали - что это было? Может, лезвие боевого топора, может, меч, не успевший опуститься в ножны… так ли это важно теперь?
…дрогнула, не выдержав напряжения, рука, и стрела сорвалась с тетивы. История замыкалась в кольцо, возвращаясь к своему началу - у моря, где край земли; с упорством обреченности не желая повторяться как фарс.
Потом запомнился только отчаянный крик Амраса - Не надо!.. - и всплеск стального сияния в его руке. И стрела с бело-серым оперением, вонзившаяся в горло младшего из и-Венъин. Потом - ничего уже нельзя было исправить. Кто-то пытался остановить сородичей; иные рвались в бой, уже не видя сквозь застящее глаза багровое марево, кто перед ними: эльф, смертный, чужак, соплеменник... Всплывало лицо Амрода с запавшими страшными глазами. И вспоминалась Элвинг - в мужской одежде, в серебристой облегающей кольчуге, сражавшаяся наравне с мужчинами: драгоценная пектораль, сияние Камня - протяни руку и возьми…

Он стоял на влажных от соленых брызг камнях мола, бессильно опустив окровавленный клинок. Их осталось двое. Они лишились всего: старший из братьев, сам отрекся от титула Аран Этъянголдион; Враг отнял у них земли; пятеро из Семерых пали не в боях с Моринготто - в битвах со своими же сородичами… Ни владений, ни власти, ни чести; и Камень не дался им, погиб в волнах Моря вместе с гордой дочерью Диора.
Осталась лишь Клятва. И невозможность исполнить ее: только погибнуть. Может, лучше было бы - как государь Нолофинве, вызвать Врага на бой? Но и погибнуть в бою удастся навряд ли: не пробраться через земли, захваченные орками, к Вражьей твердыне. Никто не узнает, как сгинули последние из сыновей Феанаро.
А еще - в глубине души Маитимо понимал, что у него не хватит сил снова встретиться с Врагом лицом к лицу.
Вернувшись на площадь, Макалауре опустился на колени подле младших. Рядом лежал ничком кто-то из защитников Гавани: Маитимо запомнились только его волосы - тяжелые, темные, отливающие медью. Такие же, как у Амбарто. Они не сразу заметили, когда к ним подошли двое мальчишек; не сразу поняли, что стоящие полукругом позади них нолдор охраняют этих двоих - от них, последних сыновей Феанаро.
Как вышло, мог бы, наверное, спросить их Маитимо, что вы сражались против родичей, предав своих вождей? Мог бы - но не спросил: не сынам Феанаро говорить о предательстве.
Разве верность в том, чтобы слепо выполнять безумные приказы? - наверное, могли бы ответить ему. Быть может, она в том, чтобы остановить безумие?.. Могли бы - но не ответили: потому что слова сейчас стоили не больше, чем горсть сухого песка; и соленый ветер гонял по влажным плитам тени незаданных вопросов и непроизнесенных ответов.
Близнецы стояли над телами близнецов.
Макалауре поднял глаза; проговорил бесцветно:
- Не бойтесь. Мы не причиним вам зла. Мы… скоро уйдем.
Они еще не знали, что остались совсем одни на свете, эти мальчишки. Что мать их сгинула в море; что ее телохранитель, тот, кого они знали под именем Торборон, кто учил их азам воинского искусства, погиб, защищая свою госпожу. Что Дирхавел, поэт, которого так любил слушать Элрос, лежит сейчас в нескольких шагах от них, уткнувшись лицом в серые камни. Что их отец никогда не вернется из своих скитаний по Великому Морю. Как не знали они и того, что десятилетия спустя судьба разведет их навсегда.
Они молча смотрели на последних сыновей Феанаро, оставшихся в живых. На Макалауре, так и не поднявшегося с колен. На Маитимо, неловко прижимавшего локтем искалеченной руки тугую повязку на правом, пробитом стрелой, боку.
- Мы не хотели, - глухо сказал Маитимо. - Простите.
Слова были горьки, как морская вода. Слова были пусты и бессмысленны. Слова ничего не значили - сейчас, здесь, в залитой кровью Гавани. Он никогда не умел подбирать правильные слова. Он вообще не любил и не умел говорить долго, старший сын Феанаро, Маитимо Нелъяфинве: Майдрос Высокий.
- Я клянусь… - заговорил тот из близнецов, что стоял ближе.
Маглора передернуло. Он поднял на мальчика запавшие глаза, неестественно ярко блестящие - то ли от горячки боя, то ли от слез.
- Не клянись, - хрипло каркнул он (где же твой золотой голос, Кано Макалауре?...). - Никогда не клянись, мальчик.
Тот упрямо тряхнул темноволосой головой.
- Я клянусь, - повторил он на языке Дориата, - что, если стану правителем, уведу свой народ в ту землю, где нет ни войн, ни зла. Где соплеменники не убивают друг друга. Клянусь.
- Как…твое имя, сын Элвинг? - спросил Маглор уже вслед ему.
- Элероссе, - не обернувшись, бросил тот.
Второй - задержался.
- Мое - Элерондо, - проговорил он тихо.
Хотя его имени никто не спрашивал.

ВАЛИНОР: Совет Великих
542 год I Эпохи

...И Эарендил ступил на берега Земли Бессмертных.
Он поднимался по зеленым склонам Туны, но никто не встретился ему на пути: пусты были улицы Тириона, и непонятная тяжесть легла на сердце Морехода.
Какой воздух здесь... Он глубоко вдохнул - мелкие иглы впились в горло и легкие. Ему стало страшно. Быть может, потому никто из Смертных не может жить в Земле Аман, что и самый воздух здесь смертелен для них? И он умрет - умрет, не достигнув своей цели, задохнется, как выброшенная на берег рыба...
Сквозь радужную дымку он пытался рассмотреть город. О Тирион-на-Туне, улицы и площади твои, мощеные белым камнем, гордые башни твои... Он шел - беспомощный, растерянный, полуослепший от приторно-ровного сияния белой дороги: волосы и одежда его были покрыты алмазной пылью. Он шел и уговаривал себя - это все потому, что я пришел из Смертных Земель, потому что моя душа омрачена тенью Зла, потому что во мне кровь Смертных... Стало немного легче, но тоска и непонятное гнетущее ощущение не исчезали. Здесь была вечность неизменности и покоя, а он был - мгновением пред лицом Вечности. Он поднимался по бесконечным белоснежным лестницам и звал, звал - уж во власти отчаянья, - звал хоть кого-нибудь... И когда, потеряв всякую надежду, повернул к берегу - услышал голос.
Он стоял, склонив голову, а голос, шедший словно с высоты, возвещал:
Здравствовать тебе, о Эарендил, величайший из мореходов! Здравствовать тебе, о вестник предреченный и нежданный, вестник надежды, несущий Свет, славнейший из Детей Земли! Ныне призывают тебя Великие пред лице свое, дабы поведал ты о том, что привело тебя в Благословенный Край.

Четырнадцать тронов в Круге Великих, Четырнадцать сияющих престолов, на которых восседают в Маханаксар Те, что были рождены мыслью Илуватара. Единый Круг Судеб. В молчании застыли на тронах Изначальные.
...Воля Эpу священна. И тот мир, что задумал Отец, должен быть построен. Значит, Вpаг должен быть сокрушен.
Судьбы Арды решать не владыкам ее. Пусть слово свое скажут дети Арды, те, кто живет в ней, и кому Арда принадлежит по праву. Их воле мы подчинимся.
Если не будет изгнано из Арды зло Мелькора, тщетна Надежда Элдар, и тщетна вера Младших Детей в Арду Исцеленную...
Но никто из Валар не ступит больше на берега Смертных Земель. Арда - не место для решения споров Великих. Это чужой дом - дом Элдаp и Атани: судьбу его пусть решают хозяева. Наш дом - здесь.
Пусть скажут слово Дети.

Четырнадцать золотых тронов. Четырнадцать сияющих статуй. Голос.
О Вестник предреченный и нежданный, ныне ты исполнишь то, ради чего явился в мир. Поведай же нам…
Он стоял, склонив голову, неожиданно растерявшись: что говорить? Да, он многое знал о Падении Белерианда: всё - с чужих слов. Та, первая в его жизни война помнилась отрывочно, памятью ребенка: тщательно скрываемый страх матери, надежность рук отца, смерть дяди (он тоже хотел тогда взглянуть вниз с черных скал, но мать удержала, притянув к себе: растерянность и испуганное любопытство - такой запомнилась эта, так и не увиденная, смерть), дым над горящим городом - дым, от которого слезились глаза; холод снегов перевала… Ни в одной войне не поднимал Эарендил меча: о чем, как станет он говорить - как посмеет сказать слово от имени тех, кто сражался и умирал в битвах?..
Все-таки он заговорил. Чужими были слова; чувство тягостного неудобства, неловкости, недоумения толкалось в душе. Настал предреченный час: исполнялось то, ради чего он был рожден на свет - но он не чувствовал величия самых возвышенных в его жизни мгновений. Сам себе он казался сейчас песчинкой на ослепительно-белых плитах. Неужели они не знали всего того, о чем он говорит? А если знали - почему позволяли продолжаться войне, как могли дать миру подойти к последнему, смертному краю, к черте, за которой - только тьма? Все происходящее показалось нелепой лживой игрой: словно ребенок рассказывает взрослым то, что им давно известно, а они серьезно кивают, притворяясь, что разделяют с ним открытие и озарение…
Он не сознавал, что давно уже молчит, что все слова сказаны и выслушаны с должным вниманием. Игра продолжалась: заговорил Эонве, восхваляя подвиг Вестника, и ясно было, что после будет совет, на котором будет обсуждаться и тщательно взвешиваться уже давно принятое, взвешенное и отмеренное решение. Навалилась усталость. Опустошенность. Безразличие. Хотелось уйти. Собственная судьба была ему безразлична тоже. В невероятно сложной игре он был - Пехотинцем, которому позволили дойти до края доски: только Пехотинец так и не стал Полководцем. Не все ли равно. Хотел было спросить об отце и маме, да так и не сделал этого. Было ясно: их корабль не достиг берегов Земли Благословенной, затерялся в тумане Зачарованных Морей. Сейчас он понимал, что чувствовал отец в последние годы, что надломилось в нем. Сейчас он понимал слишком многое, а потому хотел только одного: чтобы все поскорее закончилось.

...Так рассказывают Элдар: Эарендил Ардамир окончил речи свои, и мольба его была услышана Могучими Арды; и позволено было ему покинуть Круг Великих. Его судьба и судьба его спутницы Элвинг была предрешена - так думал Намо. Но Король Мира задал вопрос - и Закон ответил.
Смертный не может ступить на берега земли, не знающей смерти, и остаться в живых, - изрек Закон.
Для этого пришел он в мир, - шепнули волны Моря. - Ответь, кем назовешь его ныне: Эарендилом, сыном Туора из рода Хадора - или сыном Итариллэ, дочери Турукано из дома Финве?
Отвечу, что судьба Нолдор, по своей воле ушедших в изгнание, была изречена и потому неизменна: ни им, ни потомкам их нет пути назад, - прошелестели страницы Книги Закона.
Ныне волею Отца изречь его судьбу дано мне, - молвил тот, кто был - Власть. - Из сострадания к бедам Элдар и Атани пришел он сюда, не устрашившись кары: да не падет она ни на него, ни на Элвинг, что последовала за Эарендилом из любви к нему. Но в Смертные Земли не вернутся они: не быть им более среди Элдар и Атани в Эндорэ. Эарендилу, Элвинг, и сынам их даруется ныне выбор: пусть решат сами, примут ли они судьбу Старших или Пришедших Следом. И по выбору их будут судимы они. Да станет так.

…Он стоял перед своей женой, возлюбленной, своей девой-чайкой. Не мог почему-то смотреть ей в лицо.
- Они сказали, что мы не можем вернуться. Сказали - мы сами должны выбрать свою судьбу среди Смертных или Бессмертных…
Она молчала - молчала так долго, что он решился поднять взгляд.
- Мне незачем возвращаться. Все, кто был мне дорог, мертвы; а мои сыновья уже достаточно взрослые, чтобы не цепляться за юбку матери. Они сами сделают свой выбор.
Он дернулся, услышав это - «мои сыновья»; но в словах Элвинг не было насмешки, как не было слез в ее глазах. Что ж, подумал он: это и вправду ее дети - кого винить в том, что она привыкла думать так? И нелепо упрекать в словах, вырвавшихся случайно, без желания уязвить.
- Здесь, - она говорила все так же спокойно и рассудительно, - у нас есть еще надежда встретить тех, с кем нас разлучила смерть.
Впервые отведя взгляд от морской глади, посмотрела ему в лицо:
- Я выбираю путь Элдар. Я устала. Устала терять.
Ни надрыва, ни боли: спокойная горечь. Ее глаза были темными, серыми, как осеннее небо там, у моря, где край земли - над Смертными Землями, которых ни ему, ни ей не суждено было увидеть уже никогда.

Элвинг выбрала судьбу Элдар, и разделил ее путь Эарендил. Судьбы же сыновей их, Элронда и Элроса, разошлись: Элронд выбрал бессмертие. Элрос ступил на путь Смертных. Ему, в ком была кровь всех Трех Племен Людей, всех трех родов Элдар Валинора, майяр и Синдар, суждено было стать первым королем Нуменорэ, Элросом Тар-Минъятуром.

...Я
Намо Мандос.
Закон, Судия, Тюремщик.
Говорю.
В пустоте и одиночестве своих Чертогов - тюремщик и узник - говорю, когда не задан вопрос.
Мы судили Мелькора, и никто не сказал слова за него; изменяя мир, он изменял каждого из нас: камень, огонь, металл, Землю, живое, ветер, воды, Закон. Он был - Пламя, Изменение - и то, чему мы не знали имени: Время.
Мы ощущали себя как неизменное. Изменяться было странно. Страшно.
Мы осудили его.
Ныне же Манве-Власть по воле Единого изменяет судьбу изреченную. Изменяет, перекраивает Закон. Меня.
Больно.
Кого судить теперь?
Я не знаю.
Я. Намо Мандос.
Судия, Тюремщик, узник; Книга Судеб, в которой чужая рука вымарывает строки, переписывая меня заново.
Закон?..

АСТ АХЭ: Чернобыльник
584-587 годы I Эпохи (в настоящее время текст в работе)