| РАЗГОВОР-X |
Темно. И тихо. Наверное, это новый вечер и новый разговор: вот и свеча на столе, поставленная в уже застывшую лужицу воска - не белая, желтоватая и тонкая. Но по-прежнему огонек ее освещает только книгу на столе и руки беседующих: фигуры их и их лица тонут в ночном мраке. Голоса звучат приглушенно, словно боятся потревожить чуткую ночь. Кажется, Гость уже успел задать первый свой вопрос - а, быть может, уже и не первый... - ... этот язык для Севера становится тем же, чем в более поздние времена стал для людей Запада Квэниа. Язык мудрости, Высокое наречие: на нем говорят ученые люди, на нем слагают стихи и пишут трактаты - но не говорят в повседневной, обыденной жизни. Хотя в языке Северных кланов можно найти заимствования из Ах’энн. - То же "терриннайно"? - Не только. Слова-понятия, имена... На языке кланов ночь - "ахто", и "Ахэ" - Тьма на языке Твердыни; вот и переосмысление имени чернобыльника - ахтэнэ, дева ночи... А изначальное произношение, музыка языка - теряются, потому Гортхауэра и удивляет то, что девочка-целительница говорит на Ах’энн "слишком чисто и правильно" - то есть, так, как говорили в Гэлломэ... И "речь трав", кэни йоолэй, превращается в символический "язык цветов", в поэтические образы - и, разумеется, уходит из разговорной речи. - Здесь вообще много слов на языках эльфов, и имена звучат по-разному в зависимости от того, кто их произносит: иногда это усложняет повествование. Вы думаете, это было сделано намеренно? - Безусловно. Слово, имя - в Арте это имеет особое, огромное значение, тем более, для эльфов. - Но ведь это писал человек? - Да. Более того, человек, если можно так сказать, "темный" - но пытающийся понять каждого, о ком пишет. - Тогда этот человек оказался в сложном положении: для него нет виноватых. Ведь никто не сражается за то, что считает неправильным, значит, правы все? - А обязательно это - назвать кого-то Злом? И есть ли в мире изначально злые – есть ли хотя бы те, кто творит зло беспричинно, просто потому, что им это доставляет удовольствие? - Ну, конечно! – в голосе Гостя явственно слышится ироническая усмешка. – Причины есть у всех: Маэглин, например, предает Гондолин, потому что ему не отдали в жены королевскую дочь, его отец убивает свою жену, да еще и отравленным оружием, за то, что она от него сбежала ... - Ну да: отравленным оружием, которым пользуются только орки, но не эльфы. Деяние, вполне соответствующее образу "отца предателя", не так ли? Но о предательстве Маэглина мы с вами поговорим позже; а вот Эол... Вы никогда не задумывались над тем, что в этой истории слишком много несообразностей? Начиная с того самого пресловутого отравленного дротика, пронесенного в Королевский зал под плащом – и принимая во внимание то, что словом, употребленным в тексте, обозначается не просто дротик, а что-то вроде короткого копья длиной более чем в половину роста? - Хм... вероятно, у вас – или у того, кто писал Книгу – есть свой взгляд и на эту историю? Не просветите ли? – Гость сдержанно-ироничен. Шорох; рука касается страницы: - Смотрите... ГОБЕЛЕНЫ: Темный Эльф (316-400 годы I Эпохи) ...Я не умею сплетать слова, я не могу рассказать тебе, как люблю тебя, Белая Птица, госпожа моя, любовь моя. С первого взгляда. С первого слова. Я... Он развязывает тесемки кожаного мешочка, высыпает на стол невзрачные еще камешки, похожие на осколки стекла или на полупрозрачные зерна - подарок короля Науглин. Я не умею сплетать слова, но я помню, как ты застыла, любуясь в изумлении: паутина, осыпанная росными каплями в лунном свете. Так просто: паутина. Роса. Лучи луны. Но в тот миг это было – чудом, подобным любви. Я не умею сплетать слова: но я сплету серебряную сеть для волос твоих, темных как тени от вековых деревьев, и чистейшие алмазы будут в ней – как капли росы, сохранившие в глубине свет луны... Он был – как подросток, так и не научившийся словам любви, кроме единственных: я люблю тебя. Но ведь невозможно повторять только эти слова десятилетиями - а других он не умел говорить. Однажды поздним вечером он подошел к Белой госпоже и на ладонях, более привычных к молоту кузнеца, чем к орудиям ювелира, протянул ей серебряную паутинно-тонкую сетку для волос, усеянную капельками чистейших прозрачных бриллиантов. - Вот, возьми, – сказал только. Он не умел сплетать слова, не умел красиво говорить или слагать стихи. Речи его были кратки и просты. Он умел говорить только своими творениями, Эол Темный, родич Тингола. Ириссэ Ар-Фениэль, Белая Госпожа Нолдор... Взбалмошная вздорная девчонка, единственная сестра трех братьев, возлюбленное дитя госпожи Анайрэ, больше всего любившая свободу, привыкшая поступать так, как пожелает: вот какой была она, Ириссэ Ар-Фениэль. Недаром лучшими ее друзьями стали Туркафинве, Куруфинве и Морифинве, Темная Троица сыновей Феанаро: вечно она была четвертой в их компании, уступая им разве что во владении оружием – оружия Белая Госпожа не любила, в отличие от Нэрвендэ, двоюродной своей сестры и ровесницы. И упорства, и своеволия Ириссэ было не занимать, потому братьев не удивило и то, что она решила отправиться в Эндорэ вместе с ними. Тогда они еще думали, что Феанаро пришлет за ними корабли... Когда же небо окрасилось багровым заревом, Аракано, обернувшись к сестре, тихо сказал ей – останься. И в соприкосновении осанвэ ей услышалось: нас предали. Никогда прежде ей не доводилось видеть младшего таким: горькие жесткие складки легли в углах губ, черты заострились... Как у мертвого, почему-то подумалось ей. От этой мысли стало холодно, и на мгновение подумалось: может быть, действительно лучше повернуть назад?.. Ириссэ раздраженно тряхнула темными волосами. Ни за что, отчеканила она. Младший только вздохнул. ...Ему недолго оставалось жить – но тогда они еще не знали этого. Ему не суждено было основать своего королевства, не суждено было и сразиться с Врагом: он погиб в одной из первых стычек с орками. Финдекано был втайне рад, что сестра решила жить в горном королевстве вместе с Турукано: все-таки, там она будет в большей безопасности. Однако же плохо они оба знали свою сестричку: двух сотен лет, проведенных в Гондолине, ей хватило с лихвой, чтобы смертельно заскучать. Именно тогда она и пришла к государю Турукано, теперь звавшемуся на синдарский манер Тургоном, чтобы объявить о своем решении: ей хочется покинуть Гондолин. Тургон отказал; Ириссэ не уступала. Тургон гневался, убеждал, доказывал, приводил соображения безопасности и думал про себя, что легче было бы отстроить второй Гондолин, чем переспорить упрямицу-сестру. В конце концов, уступить пришлось ему; правда, он прибавил что-то о том, что, по слухам, у Атани есть обычай пороть непослушных детей и о том, что, к сожалению, в Валиноре такого обычая не было. Следующую без малого сотню лет он клял себя за то, что согласился исполнить очередной каприз сестры, и молил Единого о том, чтобы слухи оказались верны, и она была жива. "...Тургон долго отказывал сестре в исполнении ее просьбы, но наконец уступил, сказав: "Поезжай же, если таково твое желание, хотя это и противно моей мудрости; и предвижу я, что сулит это зло и тебе, и мне." И сказал он также, что отпускает Белую Госпожу лишь затем, чтобы встретилась она со старшим братом их Фингоном, что правил в землях Хитлум..." Ириссэ легко согласилась на условие брата, но скоро передумала и объявила сопровождающим, что намерена проведать своих двоюродных братьев, Келегорма и Куруфина, правителей земель Химлад. Никакие уговоры и убеждения на нее, как водится, не подействовали: оставалось только смириться с решением королевской сестры, повернуть коней на восход и исполнять приказ государя – охранять Белую Госпожу в пути. "Однако госпожа Ар-Фениэль, вопреки воле брата, решила отыскать сыновей Феанаро, с коими была дружна в прежние времена. По совету стражей Дориата, избрала она дорогу вдоль северной границы Хранимого Королевства; но когда приблизилась она к злым землям Нан Дунгортэб, спутники Белой Госпожи заплутали среди теней. Долго искали они сестру Тургона, но все было тщетно; и в великой печали возвратились они в Гондолин." А что, спрашивается, им еще оставалось? Тем более, что они втайне подозревали, что колдовские тени Нан Дунгортэб тут ни при чем, а просто Белая Госпожа воспользовалась представившейся возможностью улизнуть из-под бдительного надзора охраны, назначенной ей излишне заботливым, по ее мнению, братом. В глубине души госпожа Ириссэ была совершенно убеждена в том, что с ней ничего не может случиться, а общество постоянно настороженных воинов тяготило ее. В самом деле, что плохого в том, что она хочет проведать родичей?.. – а любезный братец Фингон наверняка выделит ей не меньшую охрану, чем Тургон, и – прощай, свобода!.. "Но госпожа Ар-Фениэль была тверда сердцем, как все потомки Финве; и потому она продолжила свой путь, пока не достигла земель Химлад в долине между реками Арос и Келон, владений Келегорма и Куруфина. Народ Келегорма принял ее с радостью и с почетом; однако сыновей Феанаро не было в то время в их владениях, и спустя несколько месяцев, во дни осени, вновь пробудился непокой в душе Белой Госпожи. Все чаще уезжала она по нехоженым тропам; и случилось так, что, странствуя в землях к югу от Химлад, она пересекла Келон и вступил в пределы лесов Нан Элмот..." Как ни странно, он ей сразу понравился. В нем была какая-то тайна – а тайны Ириссэ любила даже больше, чем пьянящую свободу стремительной скачки. Эол Темный Эльф был душой этого сумрачного древнего леса, и даже откровенное его признание, - он использовал чары, чтобы запутать тропы, что привели ее к его дому, - не рассердило Белую Госпожу. В конце концов, он не собирался удерживать ее – ни силой, ни чарами; он лишь просил ее погостить в его доме... почему бы и нет? Какое восхитительное вышло приключение, и как же хорошо, что она вовремя сбежала от своих суровых спутников!.. Девчонка, подросток, Белая Птица... нет, я не обманываюсь в тебе, я чувствую, придет день – и ты покинешь эти леса так же, как прилетела сюда – нежданно. Я готов отдать всё, чтобы этого не было – но рано или поздно неизбежное случится; или ты думаешь, я не знаю, о чем ты рассказываешь нашему сыну?.. Всё понимая и видя - всё, он был счастлив уже тем, что она рядом; что он, подняв голову, может увидеть ее – скользящую мимо в мягком шорохе белых одежд; что может походя, словно бы невзначай коснуться ее волос, вдохнуть их еле уловимый аромат... Это было счастье, от которого на миг останавливалось сердце: счастье с привкусом потери. Сын, наверное, имел причины думать, что отец не любит его: слишком сдержан, зачастую суров был с ним Эол. Маэглин не знал – или не позволял себе понять – что, раскрывая ему тайны своего мастерства, ничего не утаивая, отец отдает ему всего себя. Горечь обиды: когда юношеский порыв открытости наталкивался на кажущееся равнодушие и суровость, разбивался о скупую немногословность ответов... Мать рассказывала: едва взглянув на новорожденного сына, молча коснувшись губами руки Белой Госпожи, отец отправился в мастерскую и не навещал наследника несколько дней. Прошли годы, прежде чем Маэглин Ломион связал это странное, по меньшей мере, поведение отца с тем подарком, который сделал ему Эол в день Наречения Имени: то был искусно сработанный из галворна меч – маленький, но и в мелочах подобный настоящему, на тонкой иссиня-черной цепочке из того же металла. Когда он вступит в пору совершеннолетия, думал Эол, и в мыслях этих гордость смешивалась с каплей горечи, я передам ему последнюю свою тайну. Кроме него, никто не будет знать секрета "темного сияния"... Но юности свойственен непокой и стремление к новому; тем паче – когда юность питают рассказы о чудесах иных земель и далеких городов. Потому ничего удивительного не было в том, что в тот год, когда Маэглину исполнилось восемьдесят лет – небольшой возраст, по меркам эльфов, - решение покинуть сумрачные леса Нан Элмот созрело в его душе. Он полагал, что научился всему, что мог дать ему отец и кузнецы Наугрим; он жаждал новых знаний, он хотел увидеть бело-серебряный Город своей мечты – и знал, что отец никогда не отпустит его. Однажды он уже совершил эту ошибку: когда, подойдя к Эолу, объявил ему о своем желании посетить принцев Нолдор, с которыми так дружна была мать. Отец ответил отказом; впервые Маэглин увидел Эола в таком гневе. Но и зрение сердца не подсказало ему: отец попросту чувствует приближение неизбежного, боится потерять двоих самых близких и любимых для него – навсегда; да и не задумывался о чувствах отца этот высокий юноша, в чьих глазах жил лесной сумрак. ...Он никогда не мог объяснить, какую угрозу чувствует в сынах Фаэнора; какое чутье подсказывает, откуда знает он, что им еще суждено пролить кровь сородичей – здесь, в землях Эннор. Да и как объяснить, если сам не знаешь, можно ли верить себе?.. Он знал больше, чем говорил; чувствовал больше, чем знал; провидел больше, чем чувствовал. Но что за дело до его предчувствий остальным, если и ему самому больше не было до этого дела?.. И вот настал тот злосчастный день, праздненство Середины Лета, когда Эол отправился в Ногрод; тогда Маэглин и Арэдель собрались в путь, сказав слугам в доме Эола, что намерены посетить сыновей Феанаро в их владениях. ...Те, кто века спустя станет рассказывать историю Арэдель и Эола, будут сострадать Белой Госпоже – пленнице в мрачном доме Темного Эльфа. Им не придет в голову задуматься, отчего же так легко удалось ей покинуть свою темницу, даже не скрывая запретной цели путешествия; отчего никто из верных слуг Эола, "столь же молчаливых и сумрачных, сколь и их господин", не попытался помешать ей и ее сыну – и отчего тут же, на месте, никого не покарал за неповиновение его воле сам Эол, преисполненный гнева и ярости. Он вообще предстанет существом в крайности странным и неприятным в "Повести о Маэглине", этот Эол Темный, родич Тингола; правда, и автор "Повести", и составители "Квэнта Сильмариллион", тщательно расписавшие родословные эльфийских владык и людских вождей, забудут упомянуть, в каком же родстве состояли Элу Тингол и Эол Темный; не расскажут они ни о том, почему Эол решил покинуть Дориат, ни о том, почему ему пришлось отдать в уплату за право жить в лесах Нан Элмот, не принадлежавших Тинголу, один из Черных Мечей – зато не забудут упомянуть о том, что он неохотно расстался с этим мечом... Впрочем, возможно, что именно такой гневливый и мрачный герой, державший в заточении собственную жену и сына, едва ли не против воли заставивший Арэдель стать его женой, убийца, вопреки всем законам и обычаям Элдар пользовавшийся отравленным – орочьим оружием, более всего подходил на роль отца Маэглина-предателя. Отец предателя - этим все сказано; а Белая Дева остается Белой Девой: незапятнанной. Впрочем, об этом – в другой раз. ...Сердце подсказало?.. Ему было не до того, чтобы задумываться, что это было; что, подобно навязчивому спутнику, подталкивало под руку, тянуло прочь из богато убранных покоев Ногрода, прочь от праздничного пиршества. Но и торопясь возвратиться, он не забыл взять с собой (последняя надежда на ошибку; та надежда, за которую как за соломинку цепляешься, даже зная наверное, что все кончено, и мир твой рухнул навеки) дар короля Ногрода – семь великолепно ограненных бледно-голубых бриллиантов, сияющих как звезды в Венце Эннор. Он не привык даже самым близким показывать свои чувства; и, выслушав вести, молча, не изменившись в лице, направился в свою мастерскую, где на столе, ожидая завершения, лежало ожерелье – танец серебряных птиц. Плотно закрыл дверь. Помедлил; запер на засов. Опустился на стул. С трудом разжал непослушные пальцы; дернул завязки мешочка – раз, другой, – разорвал кожаный шнурок судорожным движением – рассыпались по темной исцарапанной столешнице семь звезд, семь голубых бриллиантов. Бессмысленно он смотрел на камни, на серебряных птиц ожерелья (...как ветви печальных берез – пальцы твои, тонкие запястья; и белые рукава, шитые серебром, взлетают птичьими крылами, когда, распахнув руки ты танцуешь при свете звезд по шелковым травам полян Нан Элмот...); внезапно со стоном сгреб со стола серебряную вязь – вот еще миг, и сомнется легкое кружево в бесформенный комок, в ярости отброшенное, ударится о стену... Он остановился. Разжал пальцы. Опустил ожерелье на столешницу. Руки дрожали. Бывают мгновения, о которых запретно рассказывать даже тем, кто слагает баллады и легенды; мгновения, которые запретно видеть. Вцепившись руками в волосы, он сидел за столом; пряди волос скрыли его лицо, и некому было понять: гневом ли искажено лицо? - плачет ли?.. Оставьте его; не смотрите; не вглядывайтесь. Бывают мгновения, когда душа обнажена, и запретно заглядывать в нее. Слуги, преодолев страх, прислушивались к тому, что происходит за замкнутой на запор дубовой дверью. Но в мастерской царила тишина – та тишина, которая страшнее самых яростных воплей и проклятий. Только тихий, почти беззвучный долгий стон: больше ничего. Не обладай они обостренным, вошедшим в поговорку у Смертных эльфийским слухом – не услышали бы и этого. Конечно, он увидел их, открыв дверь; понял всё. Они отшатнулись, страшась его гнева, но ему было все равно. Всё было уже неважно. Ровно, безжизненно шелестящим голосом он приказал седлать самого быстрого коня. Надежда?.. – нет; не было у него надежды вернуть тех, кто решился покинуть его навсегда. Он откуда-то знал, что и сам не вернется. Но это тоже было неважно. Только одно он сказал прежде, чем сесть в седло. Вы, - он говорил тихо, но его услышали все, потому что все его домочадцы собрались сейчас у дверей, - вы остаетесь хозяевами в том доме, который был моим. Прочнейший легкий доспех из галворна не защищал его сейчас: ему больше незачем было беречь свою жизнь. Он не нашел Арэдель и Маэглина во владениях сыновей Фаэнора; но это не удивило его. Достойно ли дочери короля лгать? – но важно ли это, в конце концов... и разве не догадывался он с самого первого мига, что они направятся в Гондолин?.. - Я узнал, властитель Куруфин, что сын мой и жена моя, Белая Госпожа Гондолина, поехали посетить тебя, покуда не было меня в доме моем; и мне показалось, что должен я присоединиться к ним. Что, если она не солгала? Что, если он все же найдет их здесь... Но Куруфин рассмеялся ему в лицо: - Если бы ты сопровождал их, быть может, им был бы оказан здесь менее радушный прием; но это не имеет значения, ибо их цель была иной. Не прошло и двух дней с тех пор, как они миновали Ароссиах, и оттуда направились на запад. Похоже, что ты пытаешься обмануть меня – если, впрочем, сам не был обманут. - Тогда, властитель, быть может, ты позволишь мне уехать, дабы узнать правду. - Это позволение я даю тебе; но не мою приязнь. И чем скорее ты покинешь мои земли, тем приятнее будет это мне. - Что ж, властитель Куруфин, - без гнева; без сердца; безразлично. – Радостно, что мой родич столь добр ко мне в нужде. Я буду помнить об этом, когда вернусь. - Не вспоминай при мне о родстве твоей жены! Ибо те, что крадут дочерей Нолдор и берут их в жены без дара и без благословения, не становятся родичами их родным. Я дал тебе позволение уехать – так прими его и убирайся прочь! По законам Элдар ныне я не могу убить тебя. И вот тебе мой совет: вернись в свое обиталище во мраке Нан Элмот, ибо сердце мое упреждает меня, что, если ты станешь преследовать тех, что больше не любят тебя, то никогда более не вернешься сюда. Это не имело значения: ни угрозы, ни гневные слова – ничего, кроме одного. Те, что больше не любят тебя. Те, что... Вперед. Если бы не бешеная скачка, не упорство одержимого, с которым он гнал коня следом за Арэдель и Маэглином – словно пытался догнать, удержать уходящую жизнь, - наверное, Эол ощутил бы необыкновенную красоту этих мест. Круто уходящие вверх серые скалы, и горные сосны, и ледяной ручей, из готорого напиться можно, только зачерпнув воду горстью и выждав, пока вода хотя бы немного согреется от тепла ладоней. Древняя спокойная и мудрая красота, над которой не властно время. Он опустился на колени у ручья, на мгновение опустил обветренное лицо в обжигающую холодом воду – и, выпрямившись, заметил вдруг неверное мимолетное отражение в быстрой воде. Стоя на скальном уступе, наклонившись вперед, уперев ладони в колени, сверху вниз на него смотрел орк. Просто смотрел - не обнажая оружия, не шевелясь; но тело действовало быстрее разума – мгновенно эльф оказался на ногах, свистнув, рассек воздух нож, и вот уже массивное тяжелое тело валится вниз, расплескивая льдистые брызги – в ручей, ничком: поплыли в хрустальной воде алые разводы. Эол присел на корточки перед умирающим. Орк приподнялся на руках, упираясь широкими ладонями в скользкие камни: лицом к лицу, глаза в глаза. Удивительно, наверное: эльф не испытывал ни брезгливости, ни отвращения. Он смотрел не в лицо даже – в глаза, удлиненные, неожиданно светлые древние глаза; смотрел со странной, удивлявшей его самого пытливостью, словно пытался понять, прочесть в них что-то. Налитые кровью, звериные, ненавидящие?.. – нет; было в глазах орка удивление, и понимание, и было отражение прожитых веков. Умирающий заговорил на непонятном гортанном языке, заговорил тихо, хрипло - кровь пузырилась в углах большого рта: - Ийргха... пхур-алха... Эол наклонился ближе, пытаясь разобрать слова – но смысл, забрезживший на грани сознания, ускользал, и эльф зачем-то поддержал тяжелое тело, не дав орку снова ткнуться лицом в камни, с усилием перевернул – - Что?.. Но странные глаза уже смотрели мимо, в небо: стекленел, стыл, подергивался зыбким ломким ледком взгляд. Эол с усилием вырвал глубоко засевший нож из раны, поднялся, не отводя глаз от мертвого; вытер клинок о кожу перчатки, не глядя, сунул в ножны на поясе. Огляделся непонимающе, словно недоумевая, как оказался здесь, что произошло; медленно отступил на шаг. Постоял; потом, развернувшись, направился к коню. Мгновением позже он уже скакал вдоль скальной стены. Бессмысленное, ненужное убийство: орк не нападал, не выслеживал – просто смотрел. Ненужная и нелепая смерть. И неуютное чувство, странный саднящий осадок, словно упустил возможность понять (вспомнить?..) что-то важное. Может, все дело было в этих нескольких непонятных, непонятых словах – или во взгляде, или... Конь уносил его все дальше – по следам беглецов. "...И, подгоняемый гневом и стыдом от нанесенного ему оскорбления, он миновал Броды Арос и погнал коня по тому же пути, которым прежде проехали Арэдель и Маэглин; но, хотя они и не знали, что он следует за ними, и что он взял самого быстрого коня, ни разу ему не удалось увидеть их, пока они не достигли Бритиах, где оставили своих коней. Здесь по несчастной случайности они выдали себя: кони их громко заржали, и скакун Эола услышал их и устремился к ним. Так Эол издалека увидел белые одежды Арэдель и заметил, какой дорогой идет она, отыскивая тайный путь в горы..." Он натянул поводья так резко, что его конь, захрипев, поднялся на дыбы. Послышалось?.. – но звонкое ржание, подхваченное эхом, раздалось снова, громче, ближе. Он спешился, машинально поглаживая шею коня, успокаивая его. Сорвал травинку, прислушиваясь; прикусил зубами. Травинка оказалась жесткой и почти безвкусной - с еле заметным сладковато-травяным привкусом. ...Отсюда невозможно было разглядеть лиц: только две крохотных фигурки, движущиеся вдоль подножия гор – но его сердце забилось бешено, грозя разорвать грудь, когда он разглядел: взмах птичьего крыла? Всплеск белых рукавов?.. Он молча следил за фигуркой, бесшумно скользившей вдоль скальной стены: так плывет по ветру легкое белое перышко. Вздрогнул, когда белая фигурка вдруг исчезла, мгновением позже поняв: вот он, тайный ход в Гондолин. Со стороны выглядело это вполне обычно: стоит себе, прикусив зубами стебелек травы, чуть прищурившись от яркого света. Стоит и стоит; что тут особенного? – и ничего не читается на лице. Обычное лицо. Никакое. Может, думает о том, зачем, собственно, последовал за женой и сыном – за теми, кто больше не любит его. Может, о том, что делать дальше. Может, о том, что мало говорилось о тех, кто приходил в Гондолин Шестивратный (Семивратным станет он – потом, через много лет, когда сын Эола построит последние Великие Врата – врата Стали), и ничего – о тех, кто покидал его. А скорее всего, не думает ни о чем: просто стоит, прикусив зубами жесткий стебелек, прищуренными глазами оглядывая скальную стену. Что же, хотел ты увидеть их в последний раз? – вот, увидел; и что ты станешь делать теперь? Они не вернутся к тебе – прав был Куруфин; и так ли важно, почему? Они не вернутся. Постой, посмотри вслед и поверни коня – к сумрачным лесам Нан Элмот, к приглушенному сумраку навсегда опустевшего дома, к виноватому молчанию домочадцев, отводящих взгляды, к остывшему горну кузницы, к неоконченному серебряному ожерелью на столе в мастерской, к дням, похожим один на другой, - к жизни, похожей на треснувшую чашу... "...Эол, следуя за Арэдель, нашел Сухую Реку и тайный путь; и, крадучись, пробрался по нему. Так он дошел до Стражей, которые схватили и допросили его. Но когда Стражи услышали, что он называет Арэдель своей женой, они были изумлены и направили быстроногого вестника в Город; и он пришел в Королевский зал..." Говорят, когда его привели к государю Тургону, он был ошеломлен великолепием дворца и величием короля... пусть говорят. Он не видел ничего вокруг – только ее, свою Белую Птицу, свою госпожу, покинувшую его, солгавшую ему, - нет, и это неважно, потому что давно, сразу он простил ее, потому что на мгновение снова горячо забилось сердце, потому что он готов был броситься – нет, не так, просто шагнуть к ней, снова коснуться ее шелковистых волос, ощутить аромат ее кожи, заглянуть в глаза – так мало, так невероятно много, так невозможно... Арэдель заговорила, обращаясь к королю – растерянно, почти испуганно, сбивчиво, как напроказившая девчонка: - Я боялась, что он поедет за нами... - это было неправдой, не боялась она, даже не задумалась о том, что Эол может последовать за ней, но других слов сейчас не находилось. – Не убивайте его, это мой муж, отец моего сына – это Эол, родич Тингола... - схватила брата за руку: - я правда ничего не говорила ему! Я не знаю, как он нашел путь сюда!.. Тургон скрестил руки на груди, задумчиво посмотрел на сестру. Чем же, подумал, так напугал ее этот эльф, кого она зовет своим супругом, что даже здесь, в этих стенах, в Королевском зале – она боится его? Королю Гондолина еще никогда не доводилось видеть сестру такой. Он не узнавал ее - своевольную Белую Госпожу Нолдор, нрава которой, казалось, не укротило даже материнство: не узнавал – сейчас. А ей вспомнилось, как Тургон сказал: хорошо ты сделала, что вернулась, сестра моя; но этим ты подвергла опасности мое королевство, - и лицо его омрачилось. Отныне, продолжал Тургон, тебе не дано более позволения покидать его пределы, как и твоему сыну; ибо Дорога Шести Врат должна остаться тайной для всех, кроме народа Гондолина. Но ведь он не захочет остаться здесь!.. Смятение превратилось в страх; оцепенев, она смотрела на то, как ее муж медленно идет по тронному залу: не той пугающе мягкой крадущейся походкой хищного зверя, которая всегда выдавала сдерживаемый гнев, - просто идет, размеренно и спокойно, как-то отстраненно, глядя на нее одну, словно никого больше и нет в этом зале, и солнечные блики скользят по его лицу, и молчание стелется ему под ноги – молчание, нарушаемое только звуком шагов. Неуловимо сместились тени и блики: Тургон оказался перед Эолом (подумалось: на пути), протягивая ему руку. Эол остановился, словно натолкнувшись на стену. Отстранился от раскрытой ладони, в которую лег витражный солнечно-золотой блик: не телом – всем существом, и слова - родич... супруг сестры моей... - осыпались шорохом битого стекла. Тургон сделал вид, что не заметил этого: - ...но здесь ты должен остаться, не покидая моего королевства: ибо таков мой закон для всякого, кто нашел путь сюда... Показалось – или на миг в голосе Короля зазвенела сталь? - Вы пролили кровь моего народа, - казалось, Темный Эльф закашляется сейчас, поперхнувшись словами, комом вставшими в горле. – Вы сделаете это снова. Вы привели с собой войну. Это земля Тэлери, и я не признаю твоего закона. Мне нет дела до твоих тайн: я пришел за своей женой и сыном... Словно издалека слышала Ириссэ слова своего брата-короля и голос мужа. Он не кричал во гневе, нет: его голос звучал ровно, странным эхом отражаясь от стен зала. - Но, если твоя сестра пожелает того – пусть остается с тобой. Наверное, только сама Ириссэ знала, чего стоили Эолу эти слова: понимание пришло внезапным ледяным ожогом, заставив задохнуться от боли и сострадания. Наверное, только сейчас она осознала внезапно, что любит этого сумрачного эльфа – и внезапное жгучее и яростное озарение разделенного чувства испугало ее. Так бывает: на смену яркости чувства приходит обыденность, привычка, ты перестаешь замечать тех, кто рядом с тобой, они становятся такой же частью мира вокруг, как старые деревья в саду, как горы на горизонте или шум прибоя, и кажется – так будет всегда. И только когда понимаешь, что всегда было призрачно-зыбким и обманчивым, только когда перед тобой предстает обнаженная ослепительная истина потери – только тогда ты понимаешь, что невозможна жизнь без этих деревьев, или гор, или шороха прибоя – без тех, кто, становясь частью твоего мира, стал частью тебя, врос в тебя корнями... Что просто: жизнь больше – невозможна. Понимая, что нужно что-то говорить (что?..), остановить (кого?..), принять решение (но какое?!.) – она молчала, окаменев в смятении чувств; она слышала слова брата - ты останешься здесь или умрешь здесь: иного выбора у тебя нет... мелькнула мысль: а наш сын? А я? Как же я – если решу вернуться в Нан Элмот? Меня – тоже?.. - ...Идем со мной, сын мой! Если бы не жгучее пред-ощущение потери, быть может, Эол сумел бы заглянуть в душу Маэглина, понять, что с ним происходит, что делает для него невозможным возвращение в леса Нан Элмот; понять, что не смерти боится его сын, не отцовского гнева – боится потерять едва обретенное чудо... но нет – об этом Эол Темный Эльф не успел подумать. Он только видел, как отстранился от его протянутой руки Маэглин, как растерянность и страх мелькнули в его глазах. Чувство чудовищной горечи, от которой сводит скулы, бессильное прорваться слезами. Страшное чувство, когда невозможно, кажется, разжать намертво стиснутые зубы; непоправимое – от которого сами собой сжимаются в кулаки (ногти – в ладони, синевато-пурпурные полукружья-следы на коже) руки. Надо сказать что-то, но все слова, которые теснятся в голове – бледные лживые тени, беспомощные калеки, бессильные выразить чувства: боль? Одиночество? Гнев?.. - Ты предал меня, - медленно, бесцветно проговорил Эол. – Ты отрекся от своего родства. Но я все еще отец тебе... Он не мог бы рассказать, что привиделось ему вдруг в мгновенной ослепительной вспышке прозрения. Собственный голос звучал откуда-то со стороны: предатель, - слово вырвалось внезапно - высверком стали, когда исчезли все иные слова; предатель - одними губами выговорил он, неуловимым и стремительным как бросок змеи движением выхватив из-под плаща нож; предатель – нож свистнул, рассекая настоящее на жизнь и смерть; миг – и отточенное острие войдет в сердце Маэглина – - Нет!.. Ему казалось – он кричит так, что крик этот разорвет легкие; ему казалось – от этого крика должны рухнуть стены дворца: но побелевшие губы только шевельнулись беззвучно, когда навстречу смерти рванулась, плеснув легкими крыльями рукавов, его Белая Птица, и на тонкой ткани начало расплываться алое пятно – словно празднично-яркий мак прикололи к белому платью. Потом... Ему было уже все равно. Он сидел на каменном полу, прислонившись к стене: левая рука – на колене, правая – ладонью вверх - на холодных камнях пола. Тяжелая. Чужая. Мгновениями ему казалось: он не сможет ее поднять. Он смотрел в узкое оконце, не закрывая глаз, почти не моргая. Удар пришелся вскользь, не нанеся большого вреда: но он причинил ей боль. Единственной, кого любил; той, которая изменила его, подарив новый смысл жизни; возлюбленной, матери его сына, своей Белой Птице... На рассвете его не станет – а она будет так же танцевать, и белые, шитые серебром рукава будут взлетать крыльями птицы, и будут вспыхивать алмазы в темных шелковистых волосах – как капли вечерней росы... Он не знал, что долгие часы Ириссэ будет бороться со смертью, будет горячими сухими пальцами ловить руки брата и умолять - не убивайте, он не хотел, не надо, не убивайте его... Он смотрел в светлеющее небо невидящими глазами, скользя по волнам воспоминаний. Смерть не пугала его, как не пугал рассвет; он не понимал только, почему так болезненно дергает что-то в груди, что бьется в нем – как затухающий прерывистый пульс, все слабее, все реже... К утру все кончилось. ...Она никого не узнавала, не видела ничего вокруг. - Мэлиндо... - хрипела в горячке предсмертного бреда, повзрослев – сразу – на века в эти последние предрассветные часы. – Любимый... - путая слова языка Нолдор и Тэлери, - прости, это все я... Не виноват он, нет, нет, слышите?! – пощадите, отпустите его, мы, я виновата, он не хотел... - затихая. – Я не знала... Ее рвало желчью с кровью; вплотную подступал бред – своды покоя казались низкими и душными, и чудилось умирающей – в дальнем углу где-то лежит крохотная песчинка, которая вдруг начинает раздуваться, набухать упругим душным комом, заполняя собой все пространство, пока не становится нечем дышать – а после сжимается в точку, и все начинается сначала... - Не убивайте, это мы предали его, не троньте, отпустите... Я люблю его, не надо... Заострившиеся черты, безумные глаза, тонущие в коричневых полукружьях, проступающие на теле, на лице страшные иссиня-фиолетовые пятна... Сухие пальцы мечутся – слепо, невидяще, ловят что-то в воздухе: - Не убивайте!.. не виноват... Итариллэ не выдержала – зеленоватая бледность покрыла ее лицо, рукавом закрывая рот и нос, она выбежала прочь. Маэглин не заметил этого: остановившимся взглядом он смотрел на мать, не отирая выступивших на лбу капель ледяного пота. Смерть приходила страшной гостьей с трупными пятнами на лице; смерть была окружена сладковатым тошнотворным смрадом, которого заглушить не могли самые изысканные благовония. Когда умирающая затихла, первым, что сказал король Тургон – катая желваки на скулах, тяжело и страшно, как последний приговор, которого не смягчить никакими мольбами, - было: - Убийца будет казнен. Кажется, это было единственным, что еще могло заставить Маэглина вздрогнуть. Ему читали приговор в тронном зале, среди стройных колонн, где солнечные пятна ложились под ноги на сложный узор драгоценной мозаики. Спокойно он пришел сюда, и только при мысли о том, что, возможно, он еще раз увидит ее, замирало сердце от щемящей радости. Один, последний раз: не могут ведь его лишить этого? Увидеть – и умереть; в прежней жизни, в которой еще не было ее и которая вспоминалась ему сейчас как душная полуденная дрема, когда неподвижен воздух и жаркое марево стоит над землей, он никогда не поверил бы в возможность таких мыслей; в то, что такие слова могут быть правдой. - ...отравленным оружием, подобно орку... Ее не было в зале. Был Маэглин – до странности бледный, какой-то оцепеневший. Он не смотрел ни на отца, ни на короля; он, кажется, не видел, не слушал - не слышал ничего вокруг. Словно все текло мимо него, словно он был камнем посреди речного потока – или мечом, вонзенным в песчаное русло ручья; словно все слова и звуки, и даже краски рассвета – всё текло мимо него. - ...отчего она и скончалась на рассвете... Эол оглох. Ослеп. Беззвучно шевелились губы короля, медленно подползал к его ногам солнечный блик. Этого не может быть, твердил в мозгу растерянный шепотный голос, не может быть, неправда, рана была неопасной... О каком яде он говорил?! – ведь это неправда, не может быть... - Скажите... что это неправда... - это вышло хрипло и жалко, почти беззвучно. Бессмысленная, бессильная просьба. - Скажите, что это неправда!.. Дикий, страшный крик ударился о стены; умолк король, впервые взглянув на осужденного – даже стражи отступили на шаг. Какой-то миг у него еще теплилась безумная надежда – это ложь, это только для того, чтобы причинить ему боль, сейчас все разъяснится, сейчас, сейчас кто-нибудь скажет, что это не так, ведь должен же кто-то сжалиться, ведь это не может быть правдой!.. Он уже знал: всё - правда. Он уже понял, что умерло в нем на рассвете. Он не понимал только одного: как вышло, что в тот же миг не остановилось и его сердце. А еще – ему вспомнился вдруг убитый орк и непонятные хриплые слова, кровавыми пузырями вспенивавшиеся на губах. Вот – он вырывает из раны короткий нож – тот самый нож, - не глядя, небрежно вытирает его о кожу перчатки, убирает в ножны, гонимый одной мыслью: вперед, скорее, - гонимый страхом: не успеть... Успел. Серебряным прозрением плеснуло услышанное, прочтенное во встрече взглядов, в мимолетном соприкосновении осанве, забытое мгновением спустя, прошедшее по краю сознания: Чужак... тот, кто убивает своих... - да что же, отравленная у него кровь, что ли?! - и, страшным запоздалым пониманием: не отравленная. Двойной смысл – то ли предвидения, то ли предостережения; двойной смысл слов чужого языка сделался вдруг ясен, и ясность эта была – ударом молнии. Ударом синеватой отточенной стали под сердце. Гнилая кровь. ...Было видно, что Тургон едва сдерживается – в этот миг ему больше всего хотелось броситься к убийце сестры, схватить его за плечи, крикнуть в это искаженное застывшее лицо – она умерла, умерла из-за тебя, ты убил ее, ты!.. – ударить наотмашь, хлестать по щекам, криком выплескивая ярость и отчаянье. Может, так и было бы лучше. Легче. Но он не сказал больше ничего. Впрочем, для Эола Темного Эльфа это уже не имело значения. Потом его повели куда-то. Он шел, глядя перед собой, полуприкрыв глаза от непривычно-яркого света. Солнечным и ясным вышло это утро: небо, цвета нежнейшего аквамарина над горизонтом, к зениту наливалось шелковистой густой синевой сапфира, в брызгах фонтанов дробились бесчисленные прохладные радуги, каплями расплескивались по листьям деревьев... Это неправда, что, когда случается непоправимая беда, мир вокруг выцветает, окрашиваясь в тусклые оттенки серого. Это неправда, что тот, на кого обрушилась беда, не видит ничего вокруг. Это неправда. Ты видишь мир: нежнейшие переливы красок в небе, радуги в каплях воды, зелень листьев, белизну камня площади. Ты видишь – всё: но все это проходит - мимо тебя, не затрагивая сердца. И в этот миг понимаешь: когда тебя не станет, мир останется прежним, он не заметит твоего ухода; но и это не имеет значения. Просто мир существует отдельно от тебя. Стоя на краю пропасти, он обернулся к белому как полотно (оказывается, действительно бывает такое) сыну и заговорил. Слова звучали бесцветно, буднично и тихо; безразлично. Ты предал своего отца и свой народ, - сказал он; но так же предадут тебя здесь и все твои надежды, и ты умрешь той же смертью, что и я. Потом он повел плечами, локтями, сбросив руки стражей, - так с хрустом, почти с наслаждением расправляют суставы после долгой тяжкой работы, – и шагнул вперед. |