- Ребенок не ест сосиски, - говорит мама. – Ты представляешь, Юра, сосиски ей не по вкусу. Так она скоро откажется есть обыкновенный омлет и затребует яичницу с беконом как английская королева.
- Английская королева, между прочим, завтракает почками и копченой рыбой, как все рядовые англичане, - возражает папа, подмигивая и утаскивает мою сосиску к себе.
- Начитался Агаты Кристи, - вздыхает мама и забирает пустую тарелку.

Мне почему-то кажется, что английской королеве на завтрак тоже не всегда выдают бекон и копченую рыбу, но я молчу. Что может сказать ребенок, которого каждый день пичкают сосисками по утрам? Ничего не скажет, потому что сил возразить своим родителям у него нет совершенно.
- Ну все, я пошел читать очень научную литературу, - говорит папа, - а ты ребенок, марш делать уроки и оправдывать поглощенные калории. И не забывай, что ты живешь в пролетарском районе и родом из рабоче-крестьянской семьи. Так что, никакого бламанже и копченой трески тебе пока не светит. Ну, пока ты не английская королева и не президент французской республики.

А вот если бы я жила в другой семье, мечтаю я, то обязательно завтракала бы не на кухне, а в столовой, где за накрытым столом собиралась вся семья. Дедушка-академик, бабушка-академик и мама с папой – профессоры, не меньше. Бабушка в платье с кружевным воротником подходит к сияющему медному кругу и бьет в него колотушкой – БОООМ! Из своих кабинетов выходят дедушка-академик с седой бородой и рассеянный папа-профессор. Все здороваются - доброе утро – доброе утро- как спалось – чудесно-чудесно… И никто не дает мне подзатыльников, не выпихивает меня из ванной со словами «а мелочь постоит в очереди». Все рассаживаются вокруг стола с белой скатертью и красивыми чашками и разговаривают о погоде, о литературе и о музыке. Ах, да! Пока мы завтракаем, мама играет на огромном белом рояле.

Я иду в комнату и осторожно спрашиваю у папы:
- А кто были мои дедушки с бабушками?
Папа отрывается от «очень научной литературы» (рассказы Рэя Бредбери) и удивляется:
- Мы же тебе рассказывали! С маминой стороны – деревенская беднота, а с моей - крепкие крестьяне.
- И ни одного профессора? – теряя надежду, спрашиваю я
- Ни одного! – твердо говорит папа и продолжает читать.

Я иду на кухню, к маме.
- Мама, скажи, а сколько нужно учиться, чтобы стать профессором?
- Для начала нужно исправить тройку в четверти, - говорит мама, и я понимаю, что на помощь родителей рассчитывать не приходится. Остается только одно – найти одиноких академиков и попросить их усыновить моих папу и маму.

Вечером, когда меня кормят гречневой кашей с молоком, я понимаю – все, терпеть больше невозможно. Силы мои на исходе, а вынести еще несколько лет учебы на сосисках и гречневой каше я не в состоянии. И я ставлю ультиматум – либо мы срочно усыновляемся академиками, либо я прогуливаю школу, курю с мальчишками на стройке и немедленно скатываюсь на самое дно.

Папа бросает обгладывать куриную ногу и переспрашивает:
- Ты считаешь – реально найти таких академиков, которые согласились бы усыновить меня, маму да еще и тебя впридачу?
- Ее – увнучить, уточняет мама, а в глазах у нее разливается печаль.
- Я думаю - да! – твердо говорю я. – Нам, конечно, нужно еще поработать кое над чем.
- И над чем конкретно я должен работать? – удивляется папа.
– Разве я не идеальный муж и отец, хотя и не профессор?! – грозно расправляет он плечи.
- Идеальный, - утешаю его я, - то есть почти идеальный. Но и у тебя есть один недостаток. И даже целых два! Во-первых, ты громко стучишь ложечкой по чашке, когда мешаешь чай. А вдруг у академиков старинная посуда? И ты кааак разобьешь своей ложечкой их чашку?
- Я согласна, - вдруг говорит мама, - тебе надо немедленно переучиваться с плохих манер на хорошие. А то бабушка-академик перестанет выдавать тебе фамильный сервиз и серебряные ложечки, или вовсе отлучит от стола с крахмальной скатертью.
- Так, - поникшим голосом говорит папа, - а второй недостаток?
- Ты не очень музыкальный, - говорю я осторожно.
- Чего?!! Да я 8 лет играл в оркестре на всем, что подворачивалось! Да я на всех похоронах и свадьбах дудел! Да я…
- Ну а на флейте хоть ты можешь играть?! – кричу я.
- А зачем мне играть на флейте?! – кричит папа в ответ.
- Потому что мама будет играть на рояле!
- На каком таком рояле?! – кричит мама.
- На белом! В гостиной! - кричу я из последних сил.

И тут наступает тишина. И папа с мамой так смотрят на меня, что я понимаю – еще секундочка, и я пойду из дома одна-одинешенька – без мамы, без папы и без всякой надежды с ними увидеться.
Папа тихо говорит:
- Значит, наша дочь хочет сломать нам жизнь, чтобы сидеть по утрам в столовой, пить чай из фарфоровых чашек, а в это время ее родители, как какие-то негры будут стоять у окна и изображать симфонический оркестр? Я правильно понимаю? – спрашивает папа ровным голосом.
- А в это время бабушка – заслуженный академик будет подпевать флейте, а дедушка – почетный пенсионер, играть на мандолине, - говорит мама, и они снова смотрят на меня.
- А в это время наша дочь рабоче-крестьянского происхождения будет лопать булки…
- .. и копченую рыбу…
- … пока ее родители наяривают на роялях и флейтах…

И мои родители начинают хохотать. А пока они смеются, я точно понимаю, что ни мандолины, ни белого рояля, ни дедушек-академиков в нашей жизни не будет. Никогда. И как же это прекрасно.
тоже оттуда же, http://mirabsurda.livejournal.com/852559.html

Детское. Куриное.
Мир Абсурда
К бабушке на выходные переселяться весело, но опасно. Потому что у нее есть привычка кормить меня свежими продуктами. А в нашем районе купить свежих продуктов почти невозможно — потому что здесь живет и так очень много бабушек. И все они занимают очереди прямо с утра за какими-нибудь незамороженными курами.

Моя бабушка, когда я живу с ней, учит меня говорить правильно — «пошла за курЯми в продмаг», «давеча выкинули творОх». Она же заставляет есть жидкое три раза в день, только деревянной ложкой и вприхлюпку. Очень горячие щи наливаются в огромную тарелку с зелененькими буковками «общепит» и ждать, пока они остынут никак нельзя. Иначе бабушка огорчается, сердито говорит, что «неча холодец теперь хлебать» и забирает тарелку. Щи снова кипят и булькают как жидкая лава, потом второй раз наливаются в тарелку и…
И мы едим с бабушкой, обжигаясь, чмокая и хлюпая, дуя в ложку так, что брызги летят фонтанчиками. Кожа внутри щек свисает лохмотьями, язык опухает и саднит, когда я откусываю жгучие хлебные корочки, натертые чесночными дольками, а уши сами собой делаются красными и большими. Бабушка одобрительно покрякивает и подмигивает в сторону раковины, откуда свисает самое чудесное на свете — куриные головы.
Сейчас мы поедим щей, закусим пирожками, и начнем, пожалуй.

Моя мама очень молодая и красивая. Это все так говорят, да я и сама знаю. Потому что если бы она была старая и толстая, то у нас бы всегда дома были щи и свежие куры. Но маме некогда тратить свою молодую жизнь на продукты, потому что она к тому же талантливая. Папу иногда молодость и красота мамы сильно огорчают:
— Лучше бы ты на свадьбе сломала себе ногу и сидела дома, — говорит папа, заглядывая в холодильник. — и тогда бы ты от расстройства начала бы много есть и печь нам пирожки.
— Зато у нас дома никогда нет грязной посуды, — утешает папу моя молодая и стройная мама, собираясь в гости.
— А зачем на вообще посуда, если ее нечем пачкать? — возмущается папа и захлопывает холодильник.
Но даже когда папа совсем голодный и сердитый, он никогда всерьез не пытается променять нашу маму на какую-нибудь соседку с холодцом и винегретом. Не потому, что у всех наших соседок есть мужья-слесари, а папа умеет только проволоку гнуть для головоломок, которые в Науке и жизни печатают. А просто потому, что мама нам родная (мы уже с ней 10 лет живем в одной квартире!), а у соседок еще неизвестно какой характер.

Вот из-за молодости нашей мамы, меня и отправляют на каникулы к бабушке — откармливаться. И бабушка старается. Встает в семь утра, идет за молоком к бочке, где ругается с соседкой со второго этажа, чтобы первый слой со сливками достался мне, а не золотушной соседской внучке. Потом стоит в очереди за курЯми, выбирая не самых синих и худых. В очереди она толкает крикливую тетку из другого подъезда, которая так и норовит забрать присмотренных бабушкой курей, чтобы зажарить их своему толстому мужу. Бабушка, помахивая болоньевой сумкой в яркие маки, говорит, ни к кому не обращаясь:
— Вот стоишь тут, стоишь, дитю цыплят выбираешь, а достаются одни кости и головы. Конечно, мясо-то дитЯм только во вред. Это мужикам оно на пользу.
Очередь после бабушкиных слов начинает слегка волноваться и расслаиваться. Те, которые — дитЯм, одобрительно кивают головами, протискиваются к ящикам и дергают птицу за длинные когтистые лапы. Другая половина поджимает губы и крепко хватает куриц за шеи. Тут крикливая тетка из соседнего подъезда, которая ужас как бабушку не любит, вытирает потный лоб, сбивает косынку на затылок, и встает на защиту угнетенных:
— Да если бы не наши мужики, тебя бы тут ваапще не стояло! — говорит она задиристо.
Бабушка изумленно всплескивает руками, как бы нечаянно задевая тетку по лицу авоськой с маками:
— Да нет, ты смотри, как она разошлась! Как будто мне ее хахаль детей настрогал! Да твоего-то хоть парными курЯми, хоть бычьими яйцами корми — от него все равно никакого толку!
Тетка пронзительно взвизгивает и начинает топтаться перед очередью, поочередно рассказывая правду и о бабушке, и обо всех ее покойных мужьях, и о единственной чахлой внучке, которой никакой куриный бульон впрок не пойдет, потому что суждено ей вырасти прыщавой и мосластой, как и ее склочная бабка-подлюка. Выкрикнув последний аргумент, вспотевшая красная тетка торжествующе поворачивается к заинтересованной очереди и оседает как передержанное тесто. Моя хитрая бабка-подлюка уже отдает продавщице мятые бумажки из кошелька, а из сумки у нее торчат шесть пар куриных ног. Подлюка не просто умыкнула самых жирных и больших цыплят для своей доходяги-внучки, а еще и забрала последнее кило куриных желудков, которыми тетка уже мысленно накормила себя и мужа под воскресную стопочку.

Когда бабушка возвращается домой и придирчиво смотрит на меня, в душе ее поселяется сомнение. А вдруг и в самом деле я вырасту мосластой и прыщавой? Вдруг меня никогда не удастся откормить до красивого розового оттенка и той степени пухлости, на одну которую и смотрят нормальные мужики? И бабушка кидается греть щи, печь оладушки и грозным окриком удерживает меня за столом, пока я не начинаю заваливаться на бок и тихо икать.

А потом, после того, как мы отдохнем и еще раз попьем чай из больших чашек, начинается самое главное: цыплят надо ощипать и опалить. Сначала бабушка режет и моет желудки, выскрябывая желто-зеленую массу и отгоняя меня от раковины с криком «тебе лишь бы пальцем в куда тыкнуть!». Потом неуловимыми движениями выдергивает перья из пупырчатой куриной кожи, в сотый раз рассказывая как они в голодном детстве воровали цыплят, обмазывали их глиной и пекли в земле. Я каждый раз спрашиваю — как это в земле?
А бабушка каждый раз с удовольствием объясняет :
— ну, значит, ямку роешь, а там — костерок, туда, значит, цыплакА кладешь, и ждешь сидишь. А сам все по сторонам смотришь, чтобы кто не увидел.
— а если увидят? Сильно ругали бы?
— да чего ругать — пришибить могли. Убьют и в ту же ямку закопают.
Бабушка рассказывает об этом так спокойно, что я никогда не верю — как же это — убить за курицу? Да я летом в деревне, когда цыплят плавать учила, не все выжили. Так что ж меня теперь за это — в бочке топить? Я вспоминаю все, за что меня хлестали крапивой в деревне, и сразу успокаиваюсь. Если бы бабушка говорила правду, то меня давно бы уже прикопали на макаровском пригорке.
Бабушка в очках стоит у окна, держит в каждой руке по цыпленку, и головы их беспомощно задевают подоконник.
— ну-ка, глянь с боков — чисто? Палить можно?
Палить можно. И мы — палим. Мы держим над синими газовыми язычками ощипанные тушки, ловко переворачивая их, чтобы не почернела и не лопнула кожа. Мы стоим у плиты — румяные, в фартуках и косынках и теребим цыплят за шеи и длинные когтистые лапы. Мы делаем важное и интересное дело. И мы даже поем мою любимую песню — «ииивушкааа зелеееооонааайаааа, што стоишь склонеееееоооннаайаааа… ты скажи, скажи, Нетая — хдеееее лююууубоооовь майаааааа?..»

И так прекрасна и эта песня, где какая-то Нетая должна ответить на главный вопрос, и так чудесен запах паленой кожи, и наступающий после трудного, полного забот дня, вечер, когда я пойду наконец-то играть в казаков-разбойников «сзади дома»…
Это все так чудесно, что обязательно надо поделиться рецептом счастья с кем-то еще. И тогда я рассказываю на обязательном уроке по развитию устной речи про паленых кур, про пыльные секретики под лавкой и чудесную, заросшую бурьяном свалку по дороге в бабушкин сад.

А мама с папой, вернувшись с родительского собрания, тихо разговаривают на кухне, закрыв дверь, чтобы я не проснулась. Но я все равно прислушиваюсь, лежа прямо под дверью на прохладном стертом линолеуме. И так и засыпаю на папиной фразе:
— Подумаешь, свалка ей не понравилась… да на свалке только жизнь и начинается! Вот ты знаешь — сколько я в свое время радиодеталей на свалке собрал?
И тут мама начинает хохотать. И папа тоже. И даже я немного хихикаю, хотя непонятно — а что папа сказал смешного? Надо бы не забыть показать ему в следующий раз восемь использованных батареек, которые я выменяла у Костика на две консервные банки. Вдруг из них можно сделать целый вездеход? Или вообще — корабль с управлением… Папа — он может.
http://www.proza.ru/texts/2006/03/24-234.html
Ксения Духова, Мир абсурда.