***
Что поделать ,Федя, надо -
От весны до листопада,
От рассвета до заката -
Улыбнулась, и вперед.

Даже если мочи нету
От заката до рассвета,
Не дано других ответов -
Все проходит, и пройдет.

Только не хочу, чтоб мимо
Полюбивших и любимых,
Арлекинов или мимов
Вдаль моя дорога шла.

Я сверну к теплу ладоней,
Что печаль и боль прогонят,
Отзовусь на крик "По коням!"
Что ругаюсь - не со зла.

Не хочу закрытой двери.
Ветер пусть качает клевер,
И уже не нужен веер,
Солнце, не трудись палить,

Хочешь, почешу за ушком?
На столе - кувшин и кружка,
А в карманах - ни полушки.
Что поделать? Надо жить.

Гела

Катя Перченкова

И этого, который ужас птичий,
бродяге морок и кроту погибель,
стоящего под ветром, береги.
Пиджак его хозяина не знает,
а знает только мокрую солому,
похожую чуть-чуть на человека.
И шарф его хозяина не знает,
висит, побитый молью и погодой,
и трогает соломенное горло
(которая вязала - умерла).
Смотри, как он стоит.
И в дождь, и в стужу.
Такая ночь в рукав к нему залезла,
такой подземный гул живет в жестянках,
а все равно, держи его и слушай,
пускай стоит: плечо его - причал
для всех стрекоз и бабочек-крапивниц.

И этого, чьи мраморные руки
обуглены закатом и пылают,
простертые над городом неспящим,
где в каждом доме чайник и свеча,
где в каждом доме глобус голубой,
где каждый дом вертеп неутолимый,
подсвеченный, горящий изнутри.
Пускай стоит недвижный и прямой
над площадью и площади не чует,
отравленный искрящим языком
проезжей бестолковой фотовспышки.
Он держит только собственные крылья -
и это очень важная работа,
ведь там, внизу, и голуби, и дети,
и два киоска, и блошиный рынок.

И этого, бредущего в запое,
несущего латинское клеймо
холодное меж сердцем и ключицей,
поющего на мертвом языке.
Он потерял читательский билет,
и кошелек, и проездной, и память,
и говорит: душа моя сибирь.
Он говорит и сам не понимает,
но слышит, как под ребрами растет
крылатый жар, один сквозной простор
огромный, от которого так больно,
что боли нужно дать другое имя.
И он ее по имени зовет.

Всех нас, пожалуйста.
Любой, кто сам себе
бессменный часовой - других не видит.
И даже если любит - то не видит,
и даже если плачет - то не видит,
и охранять не может. И в ночи
не смеет ни позвать, ни дотянуться.

Поэтому смотри и охраняй.

Я стал взрослым в день похорон своего отца –
Это сделалась ясной смертность моя до конца,
Это пала преграда меж мною и днем огня,
Когда скрытое все откроется, взяв меня.

Я стал смелым на похоронах у любви моей,
Получив одну правду и право делиться ей:
Если любишь кого-то, скажи об этом ему.
Вот сегодня. Прямо сейчас. Как прыжок во тьму.

Это очень больно, смирись ты или борись,
Но, решившись жить, принимаешь и этот риск,
Но, решившись любить, подписался принять всерьез,
Что придется войти в этот лес и пройти насквозь.

Я встречал и встречаю – всем сердцем – тихих людей,
Кто становится старым на похоронах детей.
Но я слышал, важнее всего – с обеих сторон -
Кем я стану на день моих собственных похорон.

Отсюда: http://alan-christian.livejournal.com/520641.html

Татьяна Лернер

Счастье

От  Осипенко Елены
счастье ушло постепенно.

А казалось,  что вот оно,
трижды обмотано
на левом запястье
браслетиком.  Счастье.

Бывало, Лена посмыкает  для проверки,
как передёрнет затвор,
не убежало ли к Паниной Верке
(эта рыжая стерва – потенциальный вор).
Оно шевельнётся в ответ,
лизнёт, отзовётся мяу.
И Лене спокойно, и небушко в цвет
нейблау,

на синем фасаде – звёзды как фотопечать.
Эх, вовремя бы заметить,
что счастье уже перестало мурчать,
и озорничать,
а в процессе откуда берутся дети –
оно перестало кончать.

Nil  admirari, но Панина Верка совсем ни при чём.
У этого бизнеса были другие риски.
То, что Лене казалось краеугольным литым кирпичом,
оказалось подобьем ириски:

если долго жевать или просто держать за щекой,
ириска твёрдая становится мягкой.
А после – совсем никакой.
И, сколько ни чавкай,

сколь не выкладывай праздничных фоток ВКонтакт,
сколько не улыбайся на публику, –
слаще не будет. А будет от бублика
дырка, туман, анакруза, затакт, затакт, затакт…

Вот что произошло с Осипенко Еленой.
С тех пор минул год, или, может быть, полтора.
Винчестер в сейфе, забытый усталый пленный.
Браслет перетёрся. И ночью что снится? RAM.
А счастье, уже не её, летит во вселенной
свободным бозоном к другим мирам.
http://www.stihi.ru/2013/02/15/3055

37

Майк Зиновкин

линии на ладони сходятся наяву. та, что тебя уронит в горькую трын-траву, будет всю ночь стучаться в звёздный Аустерлиц. август рассказан вкратце – взглядом из-под ресниц, чёрным пером в петлице. август уныл и сер. молот забрал убийца, сыну достался серп – вырастет и обрящет за восемьсот земель долгий почтовый ящик, звонкую канитель. что ему скажет слово, полное темноты? жизнь – это хмель и солод. всё впереди, а ты перезимуешь осень, перемолчишь закат. и никого не спросишь – тихо уйдёшь за кадр.

множить – не перемножить и не прогнать взашей
вечное бездорожье да полынью в душе,
где припустивший следом сделает свой глоток –
в очереди за небом каждый не одинок,
каждый двумя руками, словно мечту в горсти,
держит посильный камень, не запрудивший Стикс,
искренне. и до срока всем нам – итог один.
так и выходят боком выстрелы в солнца спин,
вот и качаешь ялик, бросив за борт весло:
я ли не верил? я ли? просто не повезло…
или совсем не просто, если пересчитать –
тридцать седьмой апостол первому не чета.

там, где короткий выдох пальцы лизнул теплом, в грудь твою бьются рыбы, словно она – стекло, смотрят невиновато, ждут: притечёт река. жирные клочья ваты – страшные облака – ходят кругами подле, клювами дребезжа. парка последний полдник нехотя ест с ножа, время томатной пастой капает в котелок. скольких ты предал, пастырь, ради вязанки строк? ради запретной страсти быть самому творцом? окна открыты настежь, вертится колесо. а из земли кровавой тянется белый стих.
я не имею права – Каин тебя простит...
http://stihi.ru/2013/08/02/5135

Тень кота

Александр Спарбер
                                           "В том подъезде, как в поместье,
                                            проживает Чёрный Кот"
                                              (Булат Окуджава)

Лампочка в подъезде светит
Ватт, наверное, до ста.
И теперь в подъезде этом
Проживает тень кота.

Жёлтый глаз уже не нужен,
Нет зубов и нет когтей.
Почему же, почему же
Лебезим мы перед ней?

Отчего же эту рожу
Так боимся? Неспроста –
Ах, похоже, помним всё же,
помним чёрного кота!

И пускай болтают клуши –
Дескать, вид совсем не тот;
Скоро лампочку потушат –
Мясо снова нарастёт.
http://www.stihi.ru/2013/02/25/4957










Страх

Александр Спарбер

Всё начинается со звука:
осиного сплошного си-и-и,
растущего стрелой бамбука…
всё ближе, ближе... Не проси
спасения  – протяжной гласной
проскальзывая, в мозжечок
свист проникает – и в заглазье
свивается в тугой клубок,
пульсирующий.
И, стеклянный,
клубится рой осипших ос,
вибрируя, звенят стаканы,
захлёбывается насос,
и бьётся, бьётся, бьется рыба,
на леску вздёрнута со дна…
…И вдруг огромной мягкой глыбой
наваливается тишина,
как будто разом, смазав маслом,
из мира выдернули кол…
Тогда неотвратимо ясно
ты понимаешь: Он пришёл.

Не оборачивайся
http://www.stihi.ru/2008/11/28/4485

немного лексики

Ч. Буковски в переводе Ryo

История одного упрямого сукина сына

он явился к моим дверям однажды вечером —
мокрый, тощий, избитый, запуганный насмерть
белый, бесхвостый и косоглазый кот
я впустил его и накормил, и он остался,
научился мне доверять, но однажды приятель,
подъезжая к дому, переехал его
я отнёс к ветеринару то, что осталось
ветеринар сказал: «шансов немного...
вот таблетки... его хребет переломан,
но он был сломан и раньше и как-то сросся,
если он выживет, то никогда не будет ходить,
взгляните на снимки: в него стреляли,
дробь осталась внутри, ещё у него когда-то был хвост,
но кто-то его отрезал...»

я забрал кота домой, стояло жаркое лето,
самое жаркое за много десятилетий,
я положил его на пол в уборной,
дал ему воды и таблеток,
но он не притронулся ни к еде, ни к воде.
тогда я обмакнул палец и смочил его губы
и стал его уговаривать
я не отходил от него ни на шаг и разговаривал с ним
и нежно гладил его, а он в ответ смотрел на меня
бледными голубыми косыми глазами
шли дни, и вот он впервые сдвинулся с места
он пополз на передних лапах
(задние не работали)
добрался до своего лотка и залез в него
и я услышал трубы, возвестившие здесь,
в этой ванной, и всему городу, о возможной победе
я болел за кота — мне тоже досталось от жизни,
не так как ему, но всё же неслабо

однажды утром он встал на ноги, тут же упал
и посмотрел на меня вопросительно

«ты сможешь», ответил я

он пытался снова и снова, вставая и падая несколько раз
и наконец, смог сделать десяток шагов,
он шатался, как пьяный,
задние ноги никак не хотели идти,
он снова упал, отдохнул и опять поднялся

остальное вы знаете: сейчас у него всё в порядке
он косоглаз и почти беззуб, но кошачья ловкость вернулась,
и это особое выражение глаз никуда не делось

когда я даю интервью, меня спрашивают о жизни и литературе,
а я напиваюсь, сгребаю в охапку моего косоглазого,
подстреленного, перееханного, обезхвосченного кота
и говорю: «вот, взгляните»

но они не понимают и переспрашивают: «Вы говорите,
на вас повлияла проза Селина?»

«Нет!» — я поднимаю кота. — «На меня влияет то, что происходит!
Например, вот это! вот это! вот это!»

Я потрясаю котом и поднимаю его к потолку
в этом прокуренном, пьяном свете,
но он спокоен, он понимает...

и на этом все интервью заканчиваются
но иногда я всё-таки горд, когда вижу картинки в журналах
вот это — я, а это — мой кот, на фотографии вместе

он тоже знает, что это х..ня,
но всё-таки иногда от этого легче

Глаша Кошенбек

лошадиная фамилия

Есть люди, не боящиеся заглядывать в бездну,
есть такие, кого туда что-то толкает, и они падают.
Есть те, кто продается ей, а есть  безвозмездные
старатели и пользователи, охочие до падали.

Какая разница, чьих он –  четвертой стадии, или третьей,
идиот, или голодноватое животное.
Он же пока еще на этом, а не на том свете,
живет, сожительствует, имеет детей и родителей  и, конечно, работает.

Вряд ли он  зародился от канцелярской папки,
отпочковался от  чугунного дырокола или скоросшивателя,
хотя это удобно: не заболеют мамка с папкой,
дети..ладно. Короче, вокруг лишь  малоценные картонные партийные приятели.

Рак ведь очень страшно, даже если политический деятель,
даже если нет родных и есть деньги.
Мельницы мелют медленно, но они мелют, и мелют,
мелют в муку  – даже кости,  хотя и не  за один день.

Тот, Кто не Тимошка, может вовремя и не посмотреть вниз,
где кто-то гниет изнутри, а кто-то гнилой без болезни.
В общем,  несправедливость присутствует, но есть беспредельная низость,
а в этом случае  интерес возникает у бездны

которая не прощает, хоть урыдайся под одеялом ночью:
это не по-настоящему, только не меня, не моих, не надо,
господибожемой, прости меня, я не нарочно
«при чем здесь это», –  молчит бездна и  наполняет избранника ядом

Потом от другого яда облетают волосы,
и это может показаться даже забавным,
если это не ты,  а посторонняя тетка, а ты  – дыроколов сын,
но главное – деньги тут могут и не помочь, вот это самое неприятное  главное.

Так много слез,  если это ты  и, конечно,  ужасно много боли,
но, зажигая с трибуны, об этом ведь не думается.
Ну да,  сильные морфиносодержащие препараты не каждый может себе позволить,
хоть в этом превосходя мелкую пенсионерскую курицу.

А так  – ни копыт, ни рогов –  ничего монстровидного,
есть, наверное, домашнее животное и милое увлечение.
Возможно, москвич, или уроженец Протвино, или Видново,
но гуглить противно, да и незачем.

Ну,  я же мельком  видела его по ящику –
обычный мудак:  нос, рот, два глаза без гноя и гнили
пока еще. Как же, зараза, его фамилия? Ммм.. мищенко.
мищенко, сука, его фамилия.
http://www.stihi.ru/2012/12/08/6549