Полурецензия, полузарисовка…

Четверг, 1 апреля. День – теоретически – веселый. Веселья, однако же, не было. Ну то есть ни одного прикола. Зато и начальства на работе не было, чем с огромным удовольствием воспользовался весь отдел. Все пропали в чатах и форумах - потонули в виртуальности, только – виртуальные же - пузырьки тихонько булькнули.

Впрочем, и виртуальность особой радостей не сулила. Сидели квелые, скучно уткнувшись носами в компы – только пальцы, как ни в чем не бывало, резво и трескуче бегали по клаве, да еще ладошка привычным хозяйским жестом ложилась на "мышку". Что-то даже сексуальное в этом было, да…

Вяло похихикали над перлами, собранными в чьем-то ЖЖ. "Забирай Машу из детского садика и сразу домой. Холодец будем варить!" И – актуальное: "Матом тебя прошу…"

Холодные, голубые, нудно гудящие и временами мигающие лампы. Белые – но уже не первой чистоты - стены. Пыльные бордовые жалюзи. Компы, компы, компы… Если отвести взгляд от постылого монитора – еще более надоевшая красно-сине-черная табличка на двери: "При пожаре звонить 01".

"А на воле – ветер, ветер…" С утра похолодало, пробрасывал снежок, неестественно крупчатый на вид и нехолодный на ощупь - бутафорский. Потом эти тускло-белые крупинки долго носило оголтелым ветром по тротуарам вперемешку с пыльно-коричневыми крылатками клена, всю зиму провисевшими на ветвях и только теперь - осыпающимися. Что на небе – непонятно. Ни синь, ни пасмурь, а так – бесцветное. И свет скучный – не дневной, не вечерний, и туч нет, и солнца не видно. Как будто не весна, и видно, что не осень. Какое-то небывалое, в природе не существующее время года.

А во МХАТе – зеркала в черных и тяжелых, скромно-резных, очень классических рамах, маленький гардероб, утонувший в плюше портьер и ковров, треснувшие от времени театральные бинокли, аккуратненькая и страшно брюзгливая бабулька-гардеробщица. Но при всем при этом - не старина, не классика, не культура – римейк, и даже не сказать, что особенно искусный. Москва не терпит старины. Классики – как будто не было; будто не жизнью это было когда-то, и не частью жизни даже, будто и вообще ничего этого не было, а есть только сейчас - фенечка, мулечка, элемент имиджа.

Зал – да, конечно, "лирической чайкой украшенный" – но как-то ни к селу и ни к городу тут эта чайка. Большой, уютный, плюшевый, серо-коричневый, из буфета приятно тянет свежесмолотым кофе, и все совсем уж модерново и попросту. У нас, на балконе – публика без претензий. Соседка справа - совсем уж, видимо, тамбовская или мценская, в синтетической блузке в рюшечку - не знала, что такое "бельэтаж". Что в партере – с балкона не видать. Наверное, снобы, богема и прочие мажоры, последние моды и дорогая бижутерия - ведь премьера же! Но для нас все сливается в одну массу – может, кипящую, бурлящую и толпящуюся, но сверху – безобидную и непротивную.

"Дни Турбиных" не разочаровали. Но это были не "Дни Турбиных". Это был - по сути своей, конечно, а не по сюжету - "Бег". "Верьте дурному сну, люди в мундирах рваных…"¹ Верим, верим. Сон и правда дурной. И длится как будто уже и не второй год, а четвертый.

Кренящаяся сцена – кораблекрушение; удар волны о борт, бесконечно растянувшийся во времени. Накренилась – и в обратную сторону все еще никак качнуться не может, все действие втиснулось в узкие временные рамки одного крена палубы, потому что такие бури счет ведут не на часы – на годы.

Домашний, простенький, чуть потрепанный серо-рыжий абажур – знаменитый абажур Турбиных! – висит на завитке уличного фонаря, чугунном, черном и жирно блестящем.  Мебель – старинная и когда-то изящная – должно быть, от кренящейся сцены – кособокая. И сгрудилась в уголке тесно, беспорядочно, бок к боку, как будто тоже чувствует холод и хочет согреться. Шинели как попало валяются на изящных стульчиках с гнутыми спинками. Бутафорский снег, сыпавшийся с неба всю первую картину (а декорации не меняются весь спектакль), лежит на так и не раскрытом рояле, и похож-то уже не на снег, а на пыль. Нежилое. Остатки, обломки, осколки. Небыстро, но неумолимо утекающее в прорехи жалкое буржуечное тепло.

А печка? Вспоминается, предвкушается та – воспетая – печка с голландским кафелем, истомляющая жаром и запахом жилого, уже почти и не плита, утварь домашняя, а символ. Ошиблись, господа. Черная буржуйка и закопченные кастрюли, из которых в следующей сцене будут есть картошку в мундире. На тарелках саксонского фарфора, на измятой белой скатерти, постеленной поверх старого, поцарапанного и покривившегося стола. А ля герр комм а ля герр!

Дом Турбиных? Цитадель, лучше крепостных стен хранимая кремовыми шторами, сквозь которые так глух ропот и гул? Шторами, сквозь которые если и может проникать то – дьявольское, темное, внешнее - то разве что тихо, исподволь, по струйке, по прядке.

Но штор – нет. И дома нет: то, внешнее – уже здесь, уже вступило в свои права, и как ни кутайся эта аристократическая нищета в обрывки старой кашемировой шальки (недаром у Елены так плечики дрожат под платком), все равно ничего не удержится – выдует напрочь тяжкое, угарное буржуечное тепло.

А раз нет дома, то нет и улицы. Одно сплошное, темное и безумно, адски неуютное, сиротливое. Всем холодно. Всем страшно. Всем привычно. Так что будто это и не трагедия уже.

Сомнамбулы, хотя игра – на крике, срывающаяся иногда на уровень трагической буффонады – так все переигрывают. Невзаправдавшний кошмар, снящийся не первый год подряд, и от которого вряд ли суждено проснуться. Даже Елена – не царственная, Лена Ясная, Золотая, а – просто рыжая, как и говорил Николка Лариосику. И молоденькая совсем. Беззащитная. И не видела в жизни своей ничего – кроме попытки как-то сдержать вступающий в свои права хаос.

Не получилось счастливого финала. И шампанское распили, и "старого не будет – новое будет", и Шервинский так хорош с Еленой под руку, и салют слышен сквозь стены, а – не верится. Как не верилось заключительным кадрам "Агонии" Климова, что "с 25 октября 1917 года началась новая  история России".

Не началась. Ничего не будет.

...А потом был абстрактно темный, неопределенного цвета московский вечер, и ветер, ветер, и крупинки бутафорского снега, вперемешку с пылью и крылатками клена мотавшиеся по асфальту, и полтора часа тряски в полупустом метро, где неживой свет и душный, пропахший мазутом подземный ветер лучше всяких слов убеждают в том, что "жизнь не удалась",  и возвращение – наконец-то! – в настоящий дом, хоть и без кремовых штор.

Неужто весь тот день был - только для чтобы понять, что дом – единственное настоящее, непридуманное, что есть в жизни? Единственное, что никогда не кажется, а всегда есть?

Сколько нужно доказательств, чтобы убедиться в очевидном?

---

¹Цитата из песни Н.Болтянской.

(шепотом) На Moonway... и не его один... У нас еще действующие Moonway-евцы остались, или у всех проблемы с Интернетом и зимняя спячка?..
Эстера, пора делать подборку, ага?