***

Чувством тычешься в сон, в простыню, во мглу,
где душа не зажмурит ни кровь, ни прах:
всё стоит и глядит на себя в углу
и на темень в дверях.

Не оттуда приходит ребёнок мой,
зря ты смотришь туда, убедись в одном:
он увязнет по сердце, идя домой,
в твоем взгляде больном.

Она смотрит, становится мраку – мать,
говорит: я люблю тебя, я люблю,
я прощаю за всех, кому впредь не встать,
в ком болею и сплю.

В ком люблю – мои дети, а этот мрак
не обнять не смогу, он идёт сюда:
он отзывчив, как два эти слова – как
никогда, никогда.

***

До горла птицы не доходит тень,
во рту застряв,
где жив пока отец, и длится день
среди стволов и трав.

Там муть реки и удочка в руке.
Шуршит пакет
хвостами рыб, оставивших в реке
последний всплеск и свет.

Пока у птицы рот открыт, всё есть;
но стоит вдруг
его закрыть – настанет мрак, как месть
за всё, чем был испуг.

Испуг был всем: водой, отцом, крючком.
Он не был мной.
Я стану птичьим ртом, чтоб ни о ком
твердить молчащей тьмой.

И окончанье песни, как крючок
щекочет рот.
Возьми его, о птица, в свой молчок,
как рыба в свой – берёт.



***
to Jane Hirshfield
Душа разгибания, как тебе в локте?
Кому бы тебя подарить?
Вот скрючено слово, и согнуты фразы,
лежащие на столе.

Вот, собственно, речь: в оболочке согбенной
по комнате смыслы влачит.
Как воду, в раскатистый льёт позвоночник
усталость – свои шаги.

Душа разгибания, ты оживала
при нужном движеньи руки
о просьбе, о помощи и о защите;
и тело твоё – сустав.

Вот новое тело твоё, обживайся
А ну – где дифтонг? Шевельни.
Пусть речь и не ведает, что же творится
в неправой моей руке.



* * *
Лес, подуставший идти в белизну,
ты ли сумел согреться,
до синевы меж ветвей обмотав
беличьим бегом сосны?

В людях — обратное, и пережав
плотной одеждой тело,
не согреваются — стиснута кровь,
медлит до онеменья.

В людях еще: для согрева души
плоть не годится вовсе,
даже свободно надетая плоть,
даже когда удобно.

Чем обмотаю себя? На стволах —
беличий бег, стремящий
мягкую огненную высоту
выше, чем видеть можно.




* * *
Илье Кукулину
Не подлежать замене на свет –
это и значит быть,
трогать в себе растущую тень
чьим-то чужим лучом.

Трогать ее, раскладывать на
качества полутьмы,
и между ними выбрать себя
именем для живых.

Только не выйдет спрятаться от
лучшей из всех замен:
тени тревожить блеском имён –
это и значит луч.




Михаилу Гронасу

По глазам погладит детство, споет,
как по водам неуклюж пешеход,
как шагают глубиною моря
и в свою не верят цепь — якоря.

У волны по телу маленький шаг,
он — не больше жизни, он — не дурак,
но он меньше веры в звенья цепи.
Ты не знай, что дальше — спи уже, спи.

Высоко темнеет днище времен,
хорошо, что капитан не умен.
Якоря взмывают ввысь, чтобы смог
плыть кораблик — он от соли продрог.

Ты не плачь и, слышишь, глазки закрой.
Над водой летит спасительный рой
парусов, надутых верой в пути,
по которым можно всплыть и уйти.
По которым можно всплыть и уйти.