Физрук приходит в начале урока математики и строгим голосом говорит:
- Наталья Пална, мне нужны ваши мальчики. Пора вешать скворечники.
В классе сразу – рев и визги.
- Да! да! мы пойдем! – двоечники орут громче всех, не забывая лупить тетрадками девочек. Девочки писклявыми голосами кричат «Иванов - дурак! Сам ты козел!» и тут же жалуются Наталье Палне:
- Наталья Пааална!!! А чё он….
Ну, это на математике всегда так – стоит нашей Наталье Палне чуть отвлечься – и все начинают заниматься своими делами. А все почему? А все потому, что она очки не носит. Ну какая учительница без очков? Да еще и с длинными волосами…

Папа с мамой притворяются, что этого совсем не понимают – мол, при чем тут очки и волосы? Да как причем! - волнуюсь я и говорю:
- Ну вы вот хоть нашу физичку возьмите! Разве физрук к ней пойдет на урок мальчишек брать? Да у нее знаете какие очки! Она как их на нос опустит, кааак посмотрит – и все! И я всю физику забываю напрочь!
- Да, это, конечно, аргумент, - говорит папа озадачено и смотрит на маму.
- Ну хорошо, очки – это нам еще понятно, - говорит мама, - но волосы? Почему это учительнице нельзя ходить с распущенными волосами? Тем более что волосы у вашей Натальи Павловны вроде очень даже ничего…
- Мама! Ну как ты не понимаешь! Ну нельзя - и все! Если ты учителка, тем более математики – то должна быть коса!
- А лучше - узел, - кивает папа, - как у Надежды Константиновны Крупской в Шушенском. Чтобы уж ничего не отвлекало занятых школьников от сложения и вычитания.
- То-то я смотрю, у нашей дочери в дневнике перестали появляться веселые пятерки и заманчивые четверки. А все дело, оказывается, в прическе учительницы! Интересно, а почему тогда напротив загадочного слова «мит-ра» у тебя стоит аж две пятерки?
- Во-первых, не «мит-ра», а лит-ра, то есть - литература. А буквы я просто перепутала, потому что торопилась.
- Ну что ты придираешься к ребенку, - вступается за меня папа, - подумаешь буквы перепутала – «м» и «л». Так они же соседние в алфавите.
- Если бы она заполняла дневник дома, а не на перемене - все буквы бы стояли на своих местах! – категорично говорит мама и смотрит на меня. Это такой специальный взгляд, за которым обычно следует фраза «кстати, что-то мы давно не видели этого самого дневника, в котором наша дочь недавно своим куриным почерком радостно написала слово КАНИКУЛЫ аж на шести страницах вместо двух»…

- А еще у Натальи Палны нет ни одной бородавки! – быстро продолжаю я разговор на безопасную тему
- Бовсем ни одной? - ужасается папа
- Бообще! – подтверждаю я. – А вот у нашей Элеоноры Витальевны по лит-ре – есть. И очки, и бородавки! Ее знаете, поэтому как боятся!
- Б может она просто молодая? Эта ваша Наталья Павловна… – неуверенно говорит мама,- Может бородавки – это только у старых учительниц?
- мама, ну какая же она молодая! Ей же не меньше тридцати!
- Боже мой! – мама сочувственно качает головой, - подумать только – уже тридцать! И все без очков, без бородавок и без узелка.
- Без пучка, - огорченно поправляет папа и тоже начинает качать головой. – И, наверное, даже замужем?
- Да у нее даже двое детей, - раскрываю я страшную тайну, - и муж старше нее. Мне Ленка Селиванова сказала – у нее бабушка - соседка сестры мужниного натальпаллны начальника.

Папа с мамой переглядываются.
- Нет, она не может быть настоящей учительницей. Наверное, тут что-то нечисто. Галя, нам нужно завтра же проверить – что происходит у нашего ребенка в школе. Что-то я разволновался. Налей-ка мне срочно крымского портвейна для расширения сосудов, говорит папа, хватаясь за голову.
- Нет ничего лучше для спазмированных артерий, чем крымский портвейн, - объясняет он мне.
- Есть, - уверенно отвечает мама, - есть такое средство! И это – пылесос, Юра. Я тебе, как медик, могу назвать тысячу причин, из-за которых пылесос можно смело назвать Лучшим Лекарством 21 века. Но лучше будет, если ты поверишь мне на слово, и начнешь лечиться немедленно.
- Я тебе верю, - с чувством говорит папа, - верю и как медику, и как своей старой, верной жене возрастом глубоко за тридцать. И хоть ты не носишь очки на кончике носа, и пока еще не обросла так необходимыми для укрощения детей бородавками и родинками - я не буду испытывать судьбу и спорить с тобой. Я пойду и припаду к этому чудо-средству, к этой панацее и надежде всех страждущих. Я обниму наш пылесос с нежным именем «Буран» и овладею его живительной силой. И так, одной рукой обнимая зеленое чудо, а другой – читая новый номер журнала Юный техник, я исцелюсь от всех болезней.
- Не исцелишься, - говорит мама, выталкивая папу из комнаты, - потому что волшебное действие пылесоса начинается только при включении красной кнопки.
- До чего дошла медицина, - говорит мне папа уныло, присоединяя шланг к щетке. - До чего дошел прогресс! – сокрушается он через пятнадцать минут, пропылесосив всю комнату. – Вот представляешь, дочь, сколько тонн космической пыли падает на Землю каждую минуту? Не представляешь. А ведь вся эта пыль оседает не только на нашем старом ковре, но на нас с тобой, - говорит папа, присасываясь воющим пылесосом к моей ноге.
- Эта пыль мешает твоей голове дышать! – кричит он, пока я пытаюсь вытащить свои волосы из воющего шланга.
Но тут в комнату заходит мама в огромных очках с толстыми линзами, которые у нас забыла бабушка, и строго говорит:
- Мне нужен один мальчик и одна девочка, - она оглядывает нас с ног до головы и кивает. - Эти двое подойдут. Сначала мы будем есть гороховый суп и блинчики с капустой, а потом они пойдут в погреб на весеннюю уборку - собирать не только космическую пыль, но и космическую грязь.
- Уррра! – кричит один мальчик и одна девочка и начинают щекотать пожилую тетеньку тридцати двух лет в очках и без бородавок.
Мир абсурда, Ксения Духова, вот тут http://mirabsurda.livejournal.com/852437.html
щас еще будет.

- Ребенок не ест сосиски, - говорит мама. – Ты представляешь, Юра, сосиски ей не по вкусу. Так она скоро откажется есть обыкновенный омлет и затребует яичницу с беконом как английская королева.
- Английская королева, между прочим, завтракает почками и копченой рыбой, как все рядовые англичане, - возражает папа, подмигивая и утаскивает мою сосиску к себе.
- Начитался Агаты Кристи, - вздыхает мама и забирает пустую тарелку.

Мне почему-то кажется, что английской королеве на завтрак тоже не всегда выдают бекон и копченую рыбу, но я молчу. Что может сказать ребенок, которого каждый день пичкают сосисками по утрам? Ничего не скажет, потому что сил возразить своим родителям у него нет совершенно.
- Ну все, я пошел читать очень научную литературу, - говорит папа, - а ты ребенок, марш делать уроки и оправдывать поглощенные калории. И не забывай, что ты живешь в пролетарском районе и родом из рабоче-крестьянской семьи. Так что, никакого бламанже и копченой трески тебе пока не светит. Ну, пока ты не английская королева и не президент французской республики.

А вот если бы я жила в другой семье, мечтаю я, то обязательно завтракала бы не на кухне, а в столовой, где за накрытым столом собиралась вся семья. Дедушка-академик, бабушка-академик и мама с папой – профессоры, не меньше. Бабушка в платье с кружевным воротником подходит к сияющему медному кругу и бьет в него колотушкой – БОООМ! Из своих кабинетов выходят дедушка-академик с седой бородой и рассеянный папа-профессор. Все здороваются - доброе утро – доброе утро- как спалось – чудесно-чудесно… И никто не дает мне подзатыльников, не выпихивает меня из ванной со словами «а мелочь постоит в очереди». Все рассаживаются вокруг стола с белой скатертью и красивыми чашками и разговаривают о погоде, о литературе и о музыке. Ах, да! Пока мы завтракаем, мама играет на огромном белом рояле.

Я иду в комнату и осторожно спрашиваю у папы:
- А кто были мои дедушки с бабушками?
Папа отрывается от «очень научной литературы» (рассказы Рэя Бредбери) и удивляется:
- Мы же тебе рассказывали! С маминой стороны – деревенская беднота, а с моей - крепкие крестьяне.
- И ни одного профессора? – теряя надежду, спрашиваю я
- Ни одного! – твердо говорит папа и продолжает читать.

Я иду на кухню, к маме.
- Мама, скажи, а сколько нужно учиться, чтобы стать профессором?
- Для начала нужно исправить тройку в четверти, - говорит мама, и я понимаю, что на помощь родителей рассчитывать не приходится. Остается только одно – найти одиноких академиков и попросить их усыновить моих папу и маму.

Вечером, когда меня кормят гречневой кашей с молоком, я понимаю – все, терпеть больше невозможно. Силы мои на исходе, а вынести еще несколько лет учебы на сосисках и гречневой каше я не в состоянии. И я ставлю ультиматум – либо мы срочно усыновляемся академиками, либо я прогуливаю школу, курю с мальчишками на стройке и немедленно скатываюсь на самое дно.

Папа бросает обгладывать куриную ногу и переспрашивает:
- Ты считаешь – реально найти таких академиков, которые согласились бы усыновить меня, маму да еще и тебя впридачу?
- Ее – увнучить, уточняет мама, а в глазах у нее разливается печаль.
- Я думаю - да! – твердо говорю я. – Нам, конечно, нужно еще поработать кое над чем.
- И над чем конкретно я должен работать? – удивляется папа.
– Разве я не идеальный муж и отец, хотя и не профессор?! – грозно расправляет он плечи.
- Идеальный, - утешаю его я, - то есть почти идеальный. Но и у тебя есть один недостаток. И даже целых два! Во-первых, ты громко стучишь ложечкой по чашке, когда мешаешь чай. А вдруг у академиков старинная посуда? И ты кааак разобьешь своей ложечкой их чашку?
- Я согласна, - вдруг говорит мама, - тебе надо немедленно переучиваться с плохих манер на хорошие. А то бабушка-академик перестанет выдавать тебе фамильный сервиз и серебряные ложечки, или вовсе отлучит от стола с крахмальной скатертью.
- Так, - поникшим голосом говорит папа, - а второй недостаток?
- Ты не очень музыкальный, - говорю я осторожно.
- Чего?!! Да я 8 лет играл в оркестре на всем, что подворачивалось! Да я на всех похоронах и свадьбах дудел! Да я…
- Ну а на флейте хоть ты можешь играть?! – кричу я.
- А зачем мне играть на флейте?! – кричит папа в ответ.
- Потому что мама будет играть на рояле!
- На каком таком рояле?! – кричит мама.
- На белом! В гостиной! - кричу я из последних сил.

И тут наступает тишина. И папа с мамой так смотрят на меня, что я понимаю – еще секундочка, и я пойду из дома одна-одинешенька – без мамы, без папы и без всякой надежды с ними увидеться.
Папа тихо говорит:
- Значит, наша дочь хочет сломать нам жизнь, чтобы сидеть по утрам в столовой, пить чай из фарфоровых чашек, а в это время ее родители, как какие-то негры будут стоять у окна и изображать симфонический оркестр? Я правильно понимаю? – спрашивает папа ровным голосом.
- А в это время бабушка – заслуженный академик будет подпевать флейте, а дедушка – почетный пенсионер, играть на мандолине, - говорит мама, и они снова смотрят на меня.
- А в это время наша дочь рабоче-крестьянского происхождения будет лопать булки…
- .. и копченую рыбу…
- … пока ее родители наяривают на роялях и флейтах…

И мои родители начинают хохотать. А пока они смеются, я точно понимаю, что ни мандолины, ни белого рояля, ни дедушек-академиков в нашей жизни не будет. Никогда. И как же это прекрасно.
тоже оттуда же, http://mirabsurda.livejournal.com/852559.html

http://www.proza.ru/author.html?absurd
а вот тут еще много разнообразных текстов. Хороших:)

Детское. Куриное.
Мир Абсурда
К бабушке на выходные переселяться весело, но опасно. Потому что у нее есть привычка кормить меня свежими продуктами. А в нашем районе купить свежих продуктов почти невозможно — потому что здесь живет и так очень много бабушек. И все они занимают очереди прямо с утра за какими-нибудь незамороженными курами.

Моя бабушка, когда я живу с ней, учит меня говорить правильно — «пошла за курЯми в продмаг», «давеча выкинули творОх». Она же заставляет есть жидкое три раза в день, только деревянной ложкой и вприхлюпку. Очень горячие щи наливаются в огромную тарелку с зелененькими буковками «общепит» и ждать, пока они остынут никак нельзя. Иначе бабушка огорчается, сердито говорит, что «неча холодец теперь хлебать» и забирает тарелку. Щи снова кипят и булькают как жидкая лава, потом второй раз наливаются в тарелку и…
И мы едим с бабушкой, обжигаясь, чмокая и хлюпая, дуя в ложку так, что брызги летят фонтанчиками. Кожа внутри щек свисает лохмотьями, язык опухает и саднит, когда я откусываю жгучие хлебные корочки, натертые чесночными дольками, а уши сами собой делаются красными и большими. Бабушка одобрительно покрякивает и подмигивает в сторону раковины, откуда свисает самое чудесное на свете — куриные головы.
Сейчас мы поедим щей, закусим пирожками, и начнем, пожалуй.

Моя мама очень молодая и красивая. Это все так говорят, да я и сама знаю. Потому что если бы она была старая и толстая, то у нас бы всегда дома были щи и свежие куры. Но маме некогда тратить свою молодую жизнь на продукты, потому что она к тому же талантливая. Папу иногда молодость и красота мамы сильно огорчают:
— Лучше бы ты на свадьбе сломала себе ногу и сидела дома, — говорит папа, заглядывая в холодильник. — и тогда бы ты от расстройства начала бы много есть и печь нам пирожки.
— Зато у нас дома никогда нет грязной посуды, — утешает папу моя молодая и стройная мама, собираясь в гости.
— А зачем на вообще посуда, если ее нечем пачкать? — возмущается папа и захлопывает холодильник.
Но даже когда папа совсем голодный и сердитый, он никогда всерьез не пытается променять нашу маму на какую-нибудь соседку с холодцом и винегретом. Не потому, что у всех наших соседок есть мужья-слесари, а папа умеет только проволоку гнуть для головоломок, которые в Науке и жизни печатают. А просто потому, что мама нам родная (мы уже с ней 10 лет живем в одной квартире!), а у соседок еще неизвестно какой характер.

Вот из-за молодости нашей мамы, меня и отправляют на каникулы к бабушке — откармливаться. И бабушка старается. Встает в семь утра, идет за молоком к бочке, где ругается с соседкой со второго этажа, чтобы первый слой со сливками достался мне, а не золотушной соседской внучке. Потом стоит в очереди за курЯми, выбирая не самых синих и худых. В очереди она толкает крикливую тетку из другого подъезда, которая так и норовит забрать присмотренных бабушкой курей, чтобы зажарить их своему толстому мужу. Бабушка, помахивая болоньевой сумкой в яркие маки, говорит, ни к кому не обращаясь:
— Вот стоишь тут, стоишь, дитю цыплят выбираешь, а достаются одни кости и головы. Конечно, мясо-то дитЯм только во вред. Это мужикам оно на пользу.
Очередь после бабушкиных слов начинает слегка волноваться и расслаиваться. Те, которые — дитЯм, одобрительно кивают головами, протискиваются к ящикам и дергают птицу за длинные когтистые лапы. Другая половина поджимает губы и крепко хватает куриц за шеи. Тут крикливая тетка из соседнего подъезда, которая ужас как бабушку не любит, вытирает потный лоб, сбивает косынку на затылок, и встает на защиту угнетенных:
— Да если бы не наши мужики, тебя бы тут ваапще не стояло! — говорит она задиристо.
Бабушка изумленно всплескивает руками, как бы нечаянно задевая тетку по лицу авоськой с маками:
— Да нет, ты смотри, как она разошлась! Как будто мне ее хахаль детей настрогал! Да твоего-то хоть парными курЯми, хоть бычьими яйцами корми — от него все равно никакого толку!
Тетка пронзительно взвизгивает и начинает топтаться перед очередью, поочередно рассказывая правду и о бабушке, и обо всех ее покойных мужьях, и о единственной чахлой внучке, которой никакой куриный бульон впрок не пойдет, потому что суждено ей вырасти прыщавой и мосластой, как и ее склочная бабка-подлюка. Выкрикнув последний аргумент, вспотевшая красная тетка торжествующе поворачивается к заинтересованной очереди и оседает как передержанное тесто. Моя хитрая бабка-подлюка уже отдает продавщице мятые бумажки из кошелька, а из сумки у нее торчат шесть пар куриных ног. Подлюка не просто умыкнула самых жирных и больших цыплят для своей доходяги-внучки, а еще и забрала последнее кило куриных желудков, которыми тетка уже мысленно накормила себя и мужа под воскресную стопочку.

Когда бабушка возвращается домой и придирчиво смотрит на меня, в душе ее поселяется сомнение. А вдруг и в самом деле я вырасту мосластой и прыщавой? Вдруг меня никогда не удастся откормить до красивого розового оттенка и той степени пухлости, на одну которую и смотрят нормальные мужики? И бабушка кидается греть щи, печь оладушки и грозным окриком удерживает меня за столом, пока я не начинаю заваливаться на бок и тихо икать.

А потом, после того, как мы отдохнем и еще раз попьем чай из больших чашек, начинается самое главное: цыплят надо ощипать и опалить. Сначала бабушка режет и моет желудки, выскрябывая желто-зеленую массу и отгоняя меня от раковины с криком «тебе лишь бы пальцем в куда тыкнуть!». Потом неуловимыми движениями выдергивает перья из пупырчатой куриной кожи, в сотый раз рассказывая как они в голодном детстве воровали цыплят, обмазывали их глиной и пекли в земле. Я каждый раз спрашиваю — как это в земле?
А бабушка каждый раз с удовольствием объясняет :
— ну, значит, ямку роешь, а там — костерок, туда, значит, цыплакА кладешь, и ждешь сидишь. А сам все по сторонам смотришь, чтобы кто не увидел.
— а если увидят? Сильно ругали бы?
— да чего ругать — пришибить могли. Убьют и в ту же ямку закопают.
Бабушка рассказывает об этом так спокойно, что я никогда не верю — как же это — убить за курицу? Да я летом в деревне, когда цыплят плавать учила, не все выжили. Так что ж меня теперь за это — в бочке топить? Я вспоминаю все, за что меня хлестали крапивой в деревне, и сразу успокаиваюсь. Если бы бабушка говорила правду, то меня давно бы уже прикопали на макаровском пригорке.
Бабушка в очках стоит у окна, держит в каждой руке по цыпленку, и головы их беспомощно задевают подоконник.
— ну-ка, глянь с боков — чисто? Палить можно?
Палить можно. И мы — палим. Мы держим над синими газовыми язычками ощипанные тушки, ловко переворачивая их, чтобы не почернела и не лопнула кожа. Мы стоим у плиты — румяные, в фартуках и косынках и теребим цыплят за шеи и длинные когтистые лапы. Мы делаем важное и интересное дело. И мы даже поем мою любимую песню — «ииивушкааа зелеееооонааайаааа, што стоишь склонеееееоооннаайаааа… ты скажи, скажи, Нетая — хдеееее лююууубоооовь майаааааа?..»

И так прекрасна и эта песня, где какая-то Нетая должна ответить на главный вопрос, и так чудесен запах паленой кожи, и наступающий после трудного, полного забот дня, вечер, когда я пойду наконец-то играть в казаков-разбойников «сзади дома»…
Это все так чудесно, что обязательно надо поделиться рецептом счастья с кем-то еще. И тогда я рассказываю на обязательном уроке по развитию устной речи про паленых кур, про пыльные секретики под лавкой и чудесную, заросшую бурьяном свалку по дороге в бабушкин сад.

А мама с папой, вернувшись с родительского собрания, тихо разговаривают на кухне, закрыв дверь, чтобы я не проснулась. Но я все равно прислушиваюсь, лежа прямо под дверью на прохладном стертом линолеуме. И так и засыпаю на папиной фразе:
— Подумаешь, свалка ей не понравилась… да на свалке только жизнь и начинается! Вот ты знаешь — сколько я в свое время радиодеталей на свалке собрал?
И тут мама начинает хохотать. И папа тоже. И даже я немного хихикаю, хотя непонятно — а что папа сказал смешного? Надо бы не забыть показать ему в следующий раз восемь использованных батареек, которые я выменяла у Костика на две консервные банки. Вдруг из них можно сделать целый вездеход? Или вообще — корабль с управлением… Папа — он может.
http://www.proza.ru/texts/2006/03/24-234.html
Ксения Духова, Мир абсурда.

Больше не буду, читайте там сами:) но читать надо обязательно:)


Эт самое. Ну да
Мир Абсурда
Моя мама любит Питер.
А папа на это говорит:
- Подумаешь, сейчас любой дурак любит Питер. В наше время все ездили в Ленинград на белые ночи, и на чахлые аспирантские деньги хлестали портвешок… а потом устраивали массовый перессык около крейсера Аврора. А нынче стало модно любить «неповторимую ауру Питера», ночевать в гостиницах и ходить по музеям. Совсем испортили город.

Когда у папы выходной среди недели – он всегда с утра ложится на диван и разговаривает со мной. Мол, чем дышит и как живет молодое поколение. Молодое поколение отвечает, что ничем не дышит и никак не живет, а сидит себе дома, читает и думает о несостоявшейся учебе.
Не то, чтобы я очень хотела ходить по такой погоде на лекции в восемь утра, но как-то обидно сидеть как клуша. Даже одноклассники хоть куда-нибудь поступили и живут бурной студенческой жизнью. Ходят по общагам, песни поют, отношения заводят, напиваются в конце-концов. А я - дома, читаю. И никакой личной жизни.

Папа лежит и вспоминает студенческую юность, а мама «делает себе лицо» перед зеркалом и уговаривает поехать меня в Питер. Говорит, что мне иногда полезно окунаться в мир отечественного кино, чтобы посмотреть на перманентные мании величия и абсолютную потерю самооценки в одном флаконе.

Папа против:
- Вот ты нашу Нюшу-переростка будешь травить сериальными съемками и режиссерами-матершинниками, а сама, небось, поедешь в Гатчину самогон пить.
На самом деле мама самогон не пьет, но папа очень любит все гиперболизировать.
- Я еду окунаться в интеллектуальный снобизм! Отдыхать от московской суеты и соединяться со своей молодостью!
Мама всю молодость провела в Питере. Как рассказывала бабушка по ооочень большому секрету : «Галка была страшно влюблена в курсанта-моряка, но что-то у них там не срослось…ну ты, понимаешь – когда холодно и негде, какая тут любовь. Поморозили причиндалы и разбежались». Бабушка - страшный циник.
Зато теперь мама любит вспоминать, как она ездила в Ленинград «на собаках», как ночевала в общежитиях под кроватью (единственное место, куда не заглядывали тетки-коменданты), и как они прыгали в парапета в Неву.

У мамы два кумира – Рената Литвинова и Годар. У Ренаты Литвиновой маме не нравится ни стиль, ни язык, ни цвет волос, но при этом мама убеждена, что Рената Литвинова - это наше все. Про Годара вообще упоминать опасно – маму сразу заносит.

- Боже, вы бы только видели («куда нам!» - переглядываемся мы с папой) как иронично Годар высвечивает глубинную суть nouvelle vague, например… ну.. ну, хотя бы в его знаменитом «На последнем дыхании», хотя бы в «Банде аутсайдеров»…
- Ах, это условное пространство нуара, кристально чистый киноязык гения, рваный монтаж, полная бессмысленность всего происходящего и знаменитая годаровская меланхолия… - ехидно подхватывает папа, и незамедлительно получает маминым сценарием по голове.
- Видишь, ребенок, как я предусмотри
тельно запретил разводить дома кактусы? – и папа убегает по коридору от мамы, которая многообещающе примеривается к цветочному горшку с моим (моим!) цикламеном.
Потом мы идем завтракать, и я окончательно говорю, что в Питер мне пока никак. Я работу буду искать, пока еще не пала духом, не стала старой девой и не завела себе котенка…
- И не пошла редактором в журнал «Веселая петелька», - кивает мама.
- Спец-издание для юмористов-суицидников, – уточняет папа. – Тебе там самое место с твоим полуночным чтением Ницше.
Если папа прав, я бы не отказалась работать в журнале «Веселая петелька». Хотя, я уверена - это еще один вариант «вышиваем крестиком», «вяжем столбиком» или «плетем лесенкой». Хотелось бы посмотреть на этого горе-издателя, на этого бумажнопечатного капитана Врунгеля, на этого оптимистичного знатока петелек и узелков. Обхохочешься, наверное.
Мама пытается нас с папой из дома выгнать якобы в магазин. Потому что сейчас придет ее чудесная подруга. Тетеньке уже сорок (моей маме тоже сорок, но это - совсем другое), а она все «зовите-меня-просто-Аллочка». И всегда – только что из Милана. Или из Лондона. Аллочка – маньяк европейских распродаж. К тому же она лично знает Настю Лыкову из «Афиши» (два раза пила кофе за соседним столиком), и очень похоже, что заучивает ее статьи наизусть.
- О боже, в Москве совершенно нет вменяемых мест с человеческими ценами! Я уже второй год ищу себе правильную белую рубашку хотя бы долларов за 300. И что?! В Лондоне - есть, в Нью-Йорке – есть, («даже в Бобруйске - навалом!» - подсказывает папа), а в Москве… да что там рубашки, здесь даже…
- Грамотных трусов за вменяемые деньги не найдешь! – не выдерживает папа. – Вот пошел я давеча на Черкизовский рынок, а там – тока до колена все трусы! Нет, ну вы подумайте – а как же колени?! Зимой? Они же мерзнут без грамотных трусов-то.
Аллочка моментально обижается, а папа сбегает в мою комнату, где мы сидим и смеемся, пока мама успокаивает подругу.
До нас доносятся обрывки Аллочкиных рассказов про самые последние тенденции и самые модные выставки. Когда разговор заходит о Ренате-Литвиновой-гениальном-фотографе, мы с папой затаиваемся.

- … да она снимает так же как пишет – какой там угол! какой там ракурс! Это же - Лида-Лида, боже-боже! Но ведь какая харизма… (Аллочка задыхается от избытка чувств и машет рукой) Ведь что угодно снимет, и скажут – какой гениальный бред! – Что, полный трэш? – уточняет мама ревниво.
- Какой там трэш - параллельная реальность! Это примерно как ее «ну..эт_самое.. ага, вы туда не это. не надо туда.». Стоишь и думаешь – и как она это делает?

Мне кажется Рената Литвинова - она почти как моя мама. У нее не жизнь, а сплошные картинки. Она потому все время руками и водит перед лицом. Как она без рук все эти картинки нарисует про настоящую жизнь? Ну, где и бомжи-философы, и зеленый свет на светофоре не просто так зажигается, а с каким-то кармическим смыслом.
Рената Литвинова не стала бы работать в журнале «Веселая петелька». Ну или уж главным редактором – никак не меньше. Приходит на работу и говорит редакционному составу:
- ой, а я сейчас иду, а со мной такое…ну да.
И потом садится и рассказывает, а всем интересно. Потому что Рената Литвинова – она из тех людей, которые всегда что-то такое видят. Нормальный человек - ну, вышел из подъезда, забыл зонтик, попал под дождь. Придет на работу, весь мокрый, скажет – погодка, блин. И все. А Рената Литвинова – она же взмахнет руками и окажется, что там и шквал, и смерч, и цунами.
- На меня кааак все это обрушилось... в один момент все поплыло. И мимо все так и проплывает – и все эти пятиэтажки со старушками, и собаки бездомные лапами так и гребут… ну да… а я стою, думаю – ну вот, такой мощняковый ураган. И как там теперь эти старушки со своими запасами варенья и всего такого. В баночках. А сама прям не знаю, как выжила-то..».
Зато с такой женой не соскучишься. Мне кажется – она должна быть очень внимательная жена, хоть и сценарист. Не такая, конечно, жена, которая и пирожки печет, и рубашки гладит, но ведь не все же пирожки любят. Моя мама тоже вот ничего дома не делает и все время нам на ужин овощи без соли и масла предлагает. Но зато когда очень плохо и внимания хочется столько, сколько человеку не выдается (только если какому-нибудь мопсу Дарьи Донцовой, да и то…) – мама всегда чувствует. И можно лежать в комнате и тосковать по детству, а мама придет и будет рядом сидеть. В темноте. И даже не спрашивать – чего это ты разлеглась и плачешь, когда посуда немытая. И открытки мама нам всегда на праздники дарит смешные и совершенно дурацкие. Что гораздо важнее пирожков, честное слово.