У него не было ни тайн, ни страстей, ни слабостей. Он не был человеком. Он был глазами и руками великой Силы, перемалывавшей жизни легче, чем мельница перемалывает зерно, Силы, для которой люди с их мыслями и чувствами были только детальками разной степени важности, как бы ни стремились они доказать свою индивидуальность. Он не стремился ничего доказывать. Он был деталью - может быть, одной из важнейших, может быть, незаменимой, но - всего лишь деталью огромного Механизма. Он был деталью и никогда не стремился на место Механика, потому что знал: Механики меняются, а Механизм - остается, и что выше нет наслаждения - чувствовать его мерный ход, пропускать через себя, растворяясь в нем.

Его за глаза называли Железным лордом, а в глаза не называли никак. Он знал все обо всех, кроме самого себя. Другие тоже ничего о нем не знали, кроме лухов, а слухи эти были ложные. О нем знать было нечего, и в пыльном коконе суесловия, клубившегося вокруг его имени, не пряталась бабочка-истина. За блеклой пеленой слухов не было ничего. Никакой иной жизни - Государство было его жизнью.

Ничего, кроме пустоты и снов, ибо иногда Железный лорд все-таки видел сны. Это были не обычные сны смертного - обрывки дневных впечатлений и событий, осуществление дневных мечтаний, редкие прорывы бессознательного, связанные кривой логикой спящего разума и отгороженные от человеческого "я" мутным бутылочным стеклом безразличия, неправдоподобные и бесплотные. Это были сны бессмертного, кристально ясные и связные, отделенные от дневной яви лишь эфемерной преградой - границей между бытием и небытием.

В снах он не помнил себя дневного, а в яви сны казались слишком тонкими и нематериальными, ускользали от сознания, таяли, как туман под солнцем, но не расползались безобразными и бесформенными клочьями, как сны смертных, намертво закованные в цепи кривой логики, без всякой жалости разрубаемые легким клинком ясного и трезвенного дневного света. Нет: всегда, от сна ко сну, он помнил лица и события, и связь между ними была безупречной, смертоносно простой и ясной, как
железо - как если бы эти события и правда происходили. Если бы у Железного лорда было прошлое, эти сны были бы его посланцами. Но у Железного лорда не было прошлого. Эти сны не вписывались в картину его мироздания и поэтому тревожили.

...Провал в сон - не постепенное прохождение, как у смертных, через полусон-полуявь, в котором хаотически перемешаны обрывки фраз, внезапно возникающие в мозгу, неясные голоса и разрозненные видения. У бессмертных по-иному: как будто отодвигается зеркальная стена, а за ней открывается совсем иной план бытия, не менее, а может, более яркий и вещной.

Какие яркие краски! Их буйство почти ослепляет, как на картинах Ван Гога (наяву он не помнил, кто такой Ван Гог): пронзительно-лазурное, в лиловый отлив небо, бирюзовая хвоя декоративных елей, черно-зеленый бархат сосновых игл и серо-зеленый - яблоневых листьев, между которыми небрежными пятнами проглядывают дымчато-желтые яблоки с чуть зарумянившимися боками; яркие беспорядочно разбросанные мазки шафрана и флоксов, медово-желтые доски, которыми обшиты стены домика, алое, как лепесток мака, платье девушки, в небрежной позе усевшейся на крыльце, и бархатно-синяя обложка книги, которую она читает.

Во сне всегда эта девушка: от сна ко сну, в разной обстановке одна и та же. Во сне он прекрасно помнит ее имя и лицо, но забывает при пробуждении. (Иногда это его тревожит: видимо, именно здесь кроется самое важное, само, может быть, объяснение этих снов, но он не может ничего поделать с неизвестностью.)

Девушка отрывается от книги и поднимает кверху милое круглое лицо под огромной соломенной шляпой. Глаза ее, веселые и вишнево-черные, остро поблескивают даже сквозь дымчатые очки. Встает с крыльца, разглаживает подол платья и заправляет под шляпу тускло-рыжий локон (ловко мелькают аристократические пальчики с длинными перламутровыми ногтями), а книга остается лежать разворотом вниз, можно прочесть имя автора на обложке - Борхес. Наяву Железный лорд не помнил, что есть такой культовый писатель Борхес, а сейчас он знает о Борхесе, но не помнит, что значит слово "наяву".

Девушка что-то говорит, голос ее - чуть подсаженный альт, шелестение прошлогодних прелых листьев в непросвечиваемой солнцем лесной чаще, шорох влажной гальки на дне мелкого ручека - а слов не разобрать, да и неважно, что она скажет. Важно то, что будет потом, а потом...

Жесткая июльская трава станет колоть тело даже сквозь наброшенное покрывало, надоедливое зудение насекомых, сначала невыносимое, прекратится, потому что его заглушит звон в ушах, а девичье тело будет удушающе пахнуть какими-то цветами - не то розой, не то левкоем - он не знает точно, только запах будет теплым и приторным; и окажется, что ее круглые перламутровые ноготки могут впиваться в тело до крови, а потом вишнево-черные глаза ее, влажные от страсти, медленно закроются покрасневшими от усталости веками, и он легким движением сотрет прокатившуюся по ее щеке слезинку.

Потом она снова откроет глаза, и будет в них только усталость и горечь, и ее слова прозвучат внятно, холодно и повелительно:

-Отвернись.

И он послушно отвернется, неловко застегивая брюки и рубашку и наощупь (потом он более аккуратно повторит эту процедуру перед зеркалом) оттирая с лица темно-алую помаду. И ему самому - Бог весть отчего - будет стыдно, как бывает стыдно слабости - может быть, довольно невинной, но неотвязно притягивающей к себе снова и снова.

Во сне это чувство будет усиливаться, усиливаться - до тех пор, пока вновь не отодвинется хрустальная стена, отделяющая сон от яви. И лишь через несколько секунд яви слабые отзвуки стыда замрут в душе под железным забралом трезвенной озабоченности нуждами и тревогами наступающего дня.

...Эта ночь была особенной, потому что в эту ночь - впервые - так не было. Он не помнил, как июльский полдень перешел в январскую ночь, а уютная дача превратилась  в бескрайнее и плоское серо-лиловое снежное поле; он не помнил, как трава, мягко
покалывающая ступни, стала цепко хватающей за ноги поземкой. Перехода не было, все изменилось мгновенно - как будто неправильно склеили кадры кинопленки. Так прежде не бывало в его снах, ослепительно-логичных снах бессмертного.

И снова появилась она, непохожая, и Железный лорд не мог сказать, почему он решил, что это она - просто знал и ничего не мог поделать со своим знанием.

Ослепительная и тонкая фигура в синеватом, колеблющемся коконе метели. Жидкий белый огонь стекал с кончиков ее пальцев, ослепительным сочетанием всех оттенков синевы и серебра светился узкий обруч вокруг ее лба, а на груди - там, где сердце - ослепительно леденела сапфировая звезда, и черт ее лица было не различить: все, подобно плащу, окутывало неистовое полыхание серебра и сапфира.

В жизни это чувство было ему не знакомо, но здесь, во сне - оно звалось страхом.

-Кто ты? - занемевшими губами беззвучно прошептал Железный лорд: голос, звучный металлический баритон, изменил ему.

Она ответила что-то - прозвенел, прогудел ледяной колокол, и эхо, ничем не сдерживаемое, прокатилось по снежной равнине. Она подошла к нему - снег не скрипнул под босыми узкими ступнями; обняла - плечи мгновенно заледенели там, где тяжело легли ее такие тонкие и слабые на вид руки; резко прижала к груди и скользнула бледными губами по щеке - как будто прочертила ледяным лезвием. В ушах пронзительно и тонко завыла метель, сотни иголок-снежинок закололи по всему телу, онемели пальцы рук и ног. Он рванулся, не помня себя, в животном ужасе, повинуясь инстинкту - не сдаться зимней смерти, любой ценой вырваться из цепких и холодных рук. Она не удерживала - легко разомкнулся ледяной обруч ее объятий.

А метель утихла, и погасло серебряно-сапфировое полыхание, и лицо девушки стало знакомым - простым и нежным, и сверкнула в вишнево-черных глазах глазах бесконечная и такая человеческая печаль, и голос прошелестел мокрой галькой:

-Я до последнего надеялась, что так - не придется. Прости...

-Кто ты? - повторил Железный лорд.

...И - не разобрал слова ответа. Может быть, потому, что они были на давно мертвом и, конечно же, не известном ему языке: Anima¹.

...Если бы после этого кто-то увидел Железного лорда, он побоялся бы спросить, откуда у него такой странный шрам на скуле, прямо под левым глазом - похожий на отпечаток женских губ, накрашенных темно-бордовой, почти черной помадой.

Впрочем, Железного лорда больше не было. А в психиатрическую лечебницу провинциального города N доставили красивого мужчину лет сорока пяти со шрамом странной формы на лице и записали в медицинскую карту диагноз: "депрессивно-бредовое состояние". Через полгода он выздоровел и женился на сестричке милосердия из этой лечебницы - очень милой, веселой и уживчивой девушке с вишнево-карими глазами и тускло-рыжими локонами, обожавшей книги, садовые цветы
и духи со сладким цветочным запахом - не то розы, не то левкоя.

А Механизм? Стоит, как стоял. В  этом  механизме незамененимых деталей не бывает.

---

¹Anima (лат.) - душа.